Она распахивает холодильник и достает бутылку с зеленым лимонадом. В натопленной, как баня, кухне та моментально запотевает и выглядит очень соблазнительно. Даже я жадно сглатываю. Лысый косится на бутылку, но заговаривает о другом.

– На кого работаешь? – спрашивает он меня.

Не могу ответить так сразу. Я бюджетник, значит, работаю на государство, но это прозвучит слишком пафосно.

– На Мамлюкова? – предполагает Лысый.

Мамлюков – это и есть наш мэр, он местная власть, значит, можно сказать, что работаю на него. Я с благодарностью принимаю подсказку и киваю, но уточняю:

– Не совсем, – и показываю пальцем в потолок.

Мол, мой работодатель повыше сидит.

– Да ну? – щурится Лысый.

– Ну да! – киваю я.

Министерство образования – оно же статуснее, чем городская мэрия, правильно?

Тем временем Лара с бутылкой перемещается к кухонной столешнице и развивает бурную деятельность: достает из шкафчика стаканы, спешно моет их, вытирает, наполняет тархуном, ставит перед нами. Один стакан гостю, второй – мне.

– Мамлюков не заплатит больше, – говорит мне Лысый и берет стакан. Я делаю то же самое.

Стакан с тархуном приятно холодит ладонь, я подношу его к губам и жадно пью – не могу остановиться. Лысый тоже делает большой глоток, вдруг зажмуривается и замирает, как памятник самому себе.

– Эй, что с вами? – пугаюсь я.

– Дедов похмелин, – коротко отвечает Лара и снова кидается к столешнице и обратно.

Похмелин – изобретение ее покойного дедушки, самодельные капли, о составе которых я знаю только одно: он включает нашатырь. Половины чайной ложки похмелина на стакан воды достаточно, чтобы пережить совершенно незабываемые ощущения. В голове будто шаровая молния взрывается – на несколько секунд ты слепнешь, глохнешь и забываешь, как дышать. Зато потом, когда очнешься, ощущаешь себя свежим и полным энергии, как новорожденная сверхновая.

Но Лара не позволяет гостю прочувствовать волшебное действие дедова снадобья в полном объеме. Оказывается, похмелин был только отвлекающим маневром!

Пока оглохший и ослепший Лысый хрипит, пуская слезы и сопли, подруга прямо сквозь ветровку вонзает ему в плечо иглу шприца и ловко удерживает мигом обмякшее тело, не позволяя упасть со стула.

– Что ты ему вколола? – Я пугаюсь еще больше.

– Тамаркину гадость. – Лара разжимает судорожно стиснутые пальцы Лысого, забирает стакан с остатками тархуна на похмелине.

«Вкус детства»! Не дай бог кому-то детство, у которого такой вкус!

– Откуда она у тебя? – Я спрашиваю про Тамаркину гадость.

Это мощный рецептурный препарат, действие которого мы с Ларой вынужденно испытали на себе каких-то три месяца назад^[2].

– У Тамарки конфисковала. – Подруга экономит слова, ей не до разговоров, она занята делом. – Как знала, что в хозяйстве пригодится.

Лара сдергивает со стены прихватку, рукой в стеганой варежке берет со стола пистолет, засовывает его в карман ветровки Лысого. Прихваткой же машинально стирает пот с его голой головы, жалуется:

– А вот спиртного в доме нет, беда… У тебя есть что-нибудь?

– «Мартини Асти»…

– Тащи!

– Это же на Новый год!

– Рита! – Лара смотрит на меня сердито. – К тебе явился мужик с пистолетом. Опять! Ты понимаешь, что это значит?

– Нет, – отвечаю я, потому что и правда не понимаю.

В прошлый раз мужик с пистолетом явился ко мне потому, что я с подачи Лары очень неудачно зашла погулять в Даркнет, но с тех пор я туда и носа не совала.

– Это значит, что Новый год для нас может и не наступить, – заключает Лара, опуская все промежуточные рассуждения. – Беги за спиртным!

У меня есть ощущение, что чинный Марлезонский балет вошел в неконтролируемую стадию разнузданной кабацкой пляски, но ноги сами несут меня туда, куда велит Лара.

Через пару минут я возвращаюсь. В голове сумбур, на щеках румянец, в каждой руке – по бутылке. Лара с нескрываемой симпатией смотрит на «Мартини Асти», но тянется к не снабженной этикеткой стеклянной фляжке с желтой жидкостью:

– Это что?

– Алоэ на спирту. – Я отдаю ей фляжку и предупреждаю: – Пить невозможно – жутко горькое, это наше фамильное средство для роста волос…

Не только у ее дедушки были свои авторские рецепты – у моей бабушки тоже.

– Идеально! – Лара свинчивает крышку, капает на палец, пробует, кривится и льет невозможно горькую жижу на голову Лысому. Потом оттягивает ворот ветровки, щедро плещет бедолаге за шиворот и возвращает мне ополовиненную фляжку. – Мерси. Иди одевайся, мы уходим.

– Куда? – Я бросаю тоскливый взгляд за окно. Уже стемнело, посыпал мелкий снег. – И зачем? – Смотрю на Лысого. – Он же теперь сутки проспит.

– Ты соображаешь, что говоришь? – Лара стучит себя кулаком по лбу. – Он одет не по погоде, значит, приехал на машине. Возможно, не один. Будем дожидаться, пока другие мужики с пистолетами к нам поднимутся?

– Не будем, – сразу же соглашаюсь я, устрашенная обрисованной перспективой. – А его одного тут оставим?

– Не тут. – Лара делает «пуф», тщетно пытаясь сдуть с вспотевшего лба прилипший локон, и повторяет: – Иди одевайся, я сказала. У тебя пять минут. Я тоже пока соберусь.

Я не понимаю, почему мы так спешим.

Вообще ничего не понимаю!

Но, как обычно, подчиняюсь.

Ларе виднее. Она же на две головы выше меня.

Когда я возвращаюсь, одетая по-походному и с рюкзачком за плечами, Лара уже готова к выходу. Лысый тоже производит впечатление готового, причем окончательно, поскольку лежит на полу со сложенными на груди руками. Эта компактная форма наводит на мысли. Я вопросительно смотрю на Лару.

– Бери за ноги, – командует она. – Тащи к двери. Я ее открою, закрою и помогу тебе.

Конечная цель наших действий мне неясна, но промежуточные инструкции понятны, и я им послушно следую. Только на лестничной площадке спрашиваю:

– А дальше что?

Мы на четвертом этаже, Лысый тяжелый, а лифта в нашем доме нет, и мусоропровода тоже. Перспектива тащить тело по лестнице меня не прельщает: боюсь, получится шумно, это во-первых. Во-вторых, если Лысый отстучит своей головой, не защищенной даже волосяным покровом, по всем ступенькам (а их от нашей лестничной площадки до входной двери подъезда аж 63, я считала), не факт, что он когда-нибудь очнется.

– Дальше туда, – отвечает Лара и, закусив губу, с разворота вздергивает тело на лестничный марш, ведущий наверх.

– Мы собираемся сбросить его с крыши?! – шокируюсь я.

– С ума сошла? – Лара отпускает одно плечо Лысого, чтобы покрутить пальцем у виска, тело на ступеньках перекашивается и само ползет вниз. – Не придумывай ерунды, лучше помоги.

Я помогаю, мы затаскиваем Лысого на площадку между этажами – нашим и последним, пятым.

– Где его плащик? – Лара заботливо подстилает под тело клеенчатую голубую накидку доставщика. – Простудится еще…

– Не успеет. – Я смотрю на часы. – Через десять минут вечерний выпуск городских новостей, Игнатьевна с пятого этажа покинет свой пост во дворе…

– В том-то и дело! – Лара усаживает Лысого в углу, ставит ему на колени короб и отходит на шаг, оценивая общую картину.

Она могла бы называться «Курьер устал» или «Спи, мой доставщик, усни», но лирическому восприятию сильно мешает торчащая из кармана ветровки рукоятка пистолета. Я наклоняюсь, чтобы затолкать ее поглубже, но Лара хлопает меня по руке:

– Оставь, так и задумано!

Я отвлекаюсь на неожиданный и тревожный звук:

– А что это тут тикает?!

– Пугает, да? – Подруга издает довольный хмык. – Я положила ему за пазуху старый бабушкин будильник.

– А ты сегодня широко используешь наследие предков! – Я тоже хмыкаю, поскольку начинаю понимать Ларин план.

Если он удастся, Лысого без всякого нашего участия эвакуируют специально обученные люди. И, возможно, надолго лишат возможности приходить к мирным гражданам с пистолетом.

– Всё, уходим! – говорит подруга.

Мы быстро, но бесшумно спускаемся на первый этаж и еще немного ниже. Останавливаемся за дверью, ведущей в подвал, и ждем.

Не проходит и пары минут, как дверь подъезда открывается, впуская Аделаиду Игнатьевну с пятого этажа. Еще пять минут, пока бабка сонной мухой ползет вверх, мы прислушиваемся и шепотом переговариваемся. Я беспокоюсь, не хватит ли Игнатьевну кондратий, а Лара уверяет, что она у нас еще о-го-го, сама кого угодно уложит и упокоит.

Как обычно, Лара оказывается права. Вскоре сверху, усиленный подъездным эхом, доносится возбужденный голос Игнатьевны:

– Алло, полиция? На Пушкина, 48, в первом подъезде лежит посторонний мужик, воняет перегаром и тикает, а в кармане у него волына!

– Откуда только слово такое знает? – удивляется Лара. – «Волына»! А я думала, интеллигентная старушка, просто по характеру склочная грымза.

Я тоже заинтересована необычно образной речью Игнатьевны и с удовольствием послушала бы еще, но Лара уже переходит к следующему пункту программы.

– Идем. – Она бестрепетно влечет меня во мрак подземелья. – Не будем выходить из нашего подъезда, вдруг за ним следят.

Спотыкаясь и ушибаясь о разнообразный хлам, который в нарушение правил пожарной безопасности складируют в подвале жильцы нашего дома, мы под землей переходим из нашего первого подъезда в последний, пятый. Там Лара осторожно выглядывает во двор, используя в качестве перископа свою пудреницу с зеркальцем.

Предосторожность оказывается не напрасной.

– У бельевой площадки стоит чужая черная «бэха», рядом курит незнакомый дядька в черной ветровке, – Лара сообщает результаты своих наблюдений.

– Лысый? – зачем-то уточняю я.

– Не знаю, он в бейсболке. – Она смотрит в сомнении. – Думаешь, если у них черные спортивные костюмы – форма, то и лысая голова обязательна?

Вопрос интересный, но не суть важный. Меня больше заботит другое:

– И как мы выйдем, чтобы нас не увидели?

– За мной, моя крошка! – говорит на это Лара и, развернувшись, поднимается по ступенькам на первый этаж.

У шестьдесят второй квартиры нет электрического звонка, но есть ко всему привычная дверь, в которую Лара уверенно бьет кулаком.

– Чё надо? – Дверь приоткрывается, выпуская облако мощного аромата с отчетливыми нотками квашеной капусты, грязных носков и застарелого перегара.

– Киса, открывай! – велит Лара.

Киса – это Лёха Кислов, ее бывший одноклассник. Во взрослой жизни их пути далеко разошлись: Лара – логопед, а Лёха – наладчик станков, но оба весьма уважаемые специалисты. Поскольку Кислов работает не где-нибудь, а на ликеро-водочном заводе, у него есть доступ к разным тамошним полуфабрикатным и некондиционным продуктам. За пойлом, которое Киса с большой претензией называет «коньячный спирт» (и на котором, кстати, настояно мое алоэ), к нему ходит весь дом.

Киса гостеприимен: тем клиентам, которые не имеют возможности спокойно употреблять в местах своего проживания, он наливает у себя и при необходимости позволяет уходить «черным ходом» – через окно в кухне. Оно выходит на другую сторону дома, в густые кусты.

– А со своим ко мне нельзя! – Увидев торчащее из сумки Лары горлышко бутылки «Мартини Асти», Киса пытается протестовать, но подруга продавливает его внутрь и идет прямиком на кухню.

Там сидит мужичок, с виду – типичный затюканный подкаблучник. При нашем появлении он давится содержимым большой фаянсовой кружки – чем-то коричневым, но вряд ли чаем, – и подскакивает.

– Вольно, – бросает ему Лара и отдергивает занавеску.

Окно за ней открыто – у Кисы на первом этаже батареи шпарят еще сильнее, чем у нас на четвертом, а на подоконнике в постоянной боевой готовности обретается веревочная лесенка. Лара уверенно перекидывает ее за борт, бормочет: