В итоге он стал жить отдельно от нас, но предположительное «спасение» из семьи абьюзеров вымостило для брата его собственный путь, густо усеянный страхом и невзгодами.

Вскоре после этого происшествия мои родители развелись. Мать забрала меня и сестру обратно в Cеверную Аризону, вернувшись к бабушке, чтобы быть поближе к моему брату. Отца на пару месяцев посадили в тюрьму за похищение моего брата, а затем он тоже перебрался в Финикс. Мои родители разделили опеку надо мной и сестрой, хотя в итоге мы большую часть времени жили с нашим отцом.

Хотя впоследствии я узнала, что отец плохо обращался с нашим братом, я чувствовала себя в безопасности, пока мы жили с ним. Я помню его небольшой желтый домик, стоявший на людной улице. В самой маленькой спальне были две одинаковые полуторные кровати с похожими покрывалами – одна для меня, а другая для моей младшей сестры Саманты. Я помню, как отец водил нас в местный бассейн и разрешал плавать с надувными нарукавниками. В те дни мы веселились от души. Мы с сестрой смеялись и брызгали друг в друга водой под жарким аризонским солнышком. Я и подумать не могла, что эти счастливые дни скоро исчезнут, точно листва, опадающая с деревьев по осени. Я всегда буду вспоминать их со слезами на глазах. Если бы я могла поговорить с собой четырехлетней, я шепнула бы себе: «Беги! Беги, словно за тобой гонится весь ад, и не оглядывайся!»

Но, разумеется, все это пустые фантазии. Никто не может повернуть назад стрелки часов – как бы этого ни хотел.

Однажды днем, когда мне было почти четыре года, я сидела на бордюре перед домом отца. Моя двухлетняя сестра сидела неподалеку от меня, выдергивая с корнем травинки и запихивая в рот землю. У меня болела голова – так сильно, что я придерживала ее руками, глядя на сестру. За пару недель до этого в доме тетки на меня напала собака. Гигантский датский дог схватил в пасть всю мою голову целиком и сжал челюсти. Один из его клыков чудом не задел мой правый глаз, промахнувшись всего на полдюйма.

В результате я провела некоторое время в больнице, а после выписки, как мне смутно помнится, посмотрелась в зеркало и оторопела, увидев жуткие раны, которые со временем зарубцевались, превратившись в шрамы. Одна рана была под правым глазом, другая, длинная, спускалась по левой скуле, и было еще несколько мелких.

В то утро, сидя на тротуаре, я увидела, как на подъездную дорожку заворачивает желтый джип. На пассажирском сиденье была наша мать, а на водительском сидел какой-то мужчина с длинными седыми волосами. Я улыбнулась и вяло помахала ей; из радиоприемника машины во всю мощь звучала рок-музыка, и я помню, что от нее голова у меня заболела еще сильнее. Отец окликнул нас с сестрой, требуя возвращаться домой. Я подхватила сестренку и зашагала к дому. Мужчина из джипа напугал меня своим пристальным взглядом. Мне было очень неприятно оттого, как он на меня смотрел, – от этого взгляда делалось страшно, поэтому я побежала к дому, таща сестру, но мужчина выскочил из джипа и схватил меня за руку.

– Ты куда это собралась, красотка? – спросил он с ухмылкой.

– Меня зовет папа, – запинаясь, ответила я.

– Это ничего, – заявил он. – Меня зовут Брайан, и теперь ты будешь моей дочкой.

Я растерянно уставилась на него. С чего это я буду его дочкой?

Мой отец в это время орал на мать и пытался прорваться к нам, а она его не пускала. Она держала в руках бумаги; как я понимаю сейчас, это были документы на право полной опеки. Брайан подтащил нас с сестрой к джипу и впихнул внутрь. Мать забралась на переднее сиденье, и Брайан завел мотор. Я растерянно смотрела, как отец подскочил к окошку со стороны Брайана и стал требовать, чтобы тот нас выпустил, но Брайан только дал по газам и проехал мимо него, повернув на улицу. Я помахала отцу, а он помахал в ответ. Тогда я видела своего отца в последний раз.

Страх и растерянность накатили на меня, но в то время я и представить себе не могла, насколько тяжелой станет моя жизнь. Мне неоткуда было знать, что новый сорокасемилетний любовник матери в семидесятые годы разыскивался за растление несовершеннолетних. Мне неоткуда было знать, что он скрылся от правосудия, бежав на Аляску, и работал на рыболовецких кораблях, а потом кружным путем добрался до Аризоны и принялся мыть золото в горах. Я, вцепившаяся в свою перепуганную сестру, никак не могла тогда этого знать.

Следующие три часа мы ехали на север, в горы Брэдшоу, расположенные в северной части Аризоны. Когда мы подъехали к шахте, рядом с которой жил Брайан, мама выпрыгнула из машины и отворила тяжелые металлические ворота. Мы пересекли ручей, а потом проехали около полумили вверх по горе, добравшись до небольшого ровного пятачка у дороги. Там я увидела крохотный четырехметровый трейлер, стоявший рядом с высоким стволом шахты. Я разбудила Саманту, которая успела крепко уснуть, и опасливо последовала за мамой и Брайаном в трейлер. Он был такой маленький, что там едва было где встать. Примерно через минуту, в течение которой все мы просто стояли посреди трейлера, Брайан подхватил нас с Самантой и усадил на верхнюю койку.

– Так, девочки, давайте-ка спать, – велел он.

Не раздеваясь, я кое-как устроила спальное место для сестры, а потом улеглась сама. В животе у меня словно узел завязался, и то, что нас ожидало впереди, рождало дурные предчувствия. Задремывая, я слышала, как мама и Брайан разговаривали снаружи трейлера. Моей жизни суждено было вот-вот превратиться в кошмар наяву – кошмар, от которого я не могла очнуться многие годы.

Жизнь с Брайаном стала для нас с сестрой полной и неприятной неожиданностью. Он считал необходимой строжайшую дисциплину и придерживался того принципа, что детей должно быть видно, но не слышно. Временами его поведение ставило нас в тупик. По вечерам он читал нам сказки. Мы с Самантой обожали сказки, но всегда слушали его в состоянии напряжения, прекрасно зная, что любая мелкая провинность может вызвать у него дикую ярость. Иногда мы все вместе отправлялись на обход шахты или гуляли на озере позади нее, но все это сопровождалось неизбывным чувством страха, поскольку Брайан со временем начал изобретать все больше правил. Одним из худших было то, что мне и сестре не разрешалось разговаривать ни друг с другом, ни с незнакомыми людьми. Нам дозволялось говорить только тогда, когда мы поднимали руку и получали разрешение. Еще нам не разрешалось играть с другими детьми, которые сопровождали своих родителей на экскурсии по шахтам, на которых мы бывали.

Так тянулись дни, безрадостные и долгие, и я стала ловить себя на том, что подскакиваю от малейшего прикосновения или звука. Каждая крохотная ошибка – если забыла закрыть дверь, уронила тарелку, не прибежала немедленно, когда позвали, или заговорила без разрешения – наказывалась жестокой руганью или поркой ремнем. Я научилась считать и иногда считала удары, когда нас наказывали, чтобы отвлечь сознание от боли; в среднем мы получали по пятнадцать ударов ремнем. Если мы с Самантой кричали, Брайан или мама били нас до тех пор, пока мы не переставали кричать. Много раз мы просто теряли сознание. Когда наказывал Брайан, у него для нас была любимая поза: мы должны были наклониться и касаться руками пальцев ног. Если мы падали или переставали касаться пальцев, избиение продолжалось до тех пор, пока мы не повиновались.

Каждую из нас наказывали около трех раз в день. Самым худшим было то, что мама либо участвовала в наказании, либо стояла рядом и смотрела. Иногда я подбегала к ней, прося заступничества, но она только пихала меня обратно к Брайану, который злобно хватал меня.

Порой, когда Брайан начинал читать нам вечернюю сказку, меня все еще била дрожь после недавнего избиения. Я слушала ее и мечтала, чтобы он всегда был таким. Мне казалось, он думал, будто эти сказки могут искупить его жестокость. Не тут-то было – никакая сказка никогда не сможет смыть ту боль, которую мы терпели изо дня в день.

Брайан заставлял нас звать его папой. Это требование было мне ненавистно, но у меня не было иного выбора, кроме как повиноваться. Летом Брайан с нашей матерью работали в шахте и отвозили золотоносную руду в Южную Аризону на анализ. Это было в середине 1980-х годов, и цены на золото достигли пика. Зимой мы уезжали выше в горы, где Брайан с мамой валили дубы и распиливали стволы на дрова, продавая их в городе.

По воскресеньям мы ездили в городскую церковь. Брайан всегда предупреждал нас, чтобы не смели ни с кем разговаривать о нашей домашней жизни и только отвечали на вопросы, когда нас спрашивают. Мы были самыми тихими маленькими девочками в этой церкви. До сих пор удивляюсь, что никто не счел нашу замкнутость странной. Разве не видели люди наших печальных глаз и злых взглядов, которые метал в нас Брайан? Или видели и просто не знали, что делать?

Однажды летним днем, примерно через год после того, как мы приехали и поселились у шахты, мама велела мне раздеться, выйти из трейлера и стоять рядом с пятигаллоновым^[3] ведром, дожидаясь, пока настанет моя очередь мыться. Она всегда ставила нас в это ведро и мыла перед поездкой в город. Я не хотела раздеваться и стоять снаружи, потому что Брайан в это время всегда подходил и разговаривал со мной, разглядывая с ног до головы. Когда я пыталась отвернуться от его пристального взгляда, он сердился и говорил, что я неблагодарная, эгоистичная девчонка. Хотя я не была идеальным ребенком, эгоистичной я уж точно не была, и его слова вызывали у меня растерянность и тоску.

В тот день я уже несколько минут стояла, дрожа, возле ведра, когда Брайан начал подбираться ко мне. Не выдержав наконец его жадного взгляда, я спросила, можно ли мне поиграть в опилках, раз мама пока не готова меня мыть. Он лишь пожал плечами, и тогда я подбежала к гигантской куче опилок и зарылась в них, скрывая от него свое тело.

Через пару минут мама выглянула из трейлера, выкрикивая мое имя. Я побежала обратно к ведру и обнаружила, что она очень зла, потому что я вся была покрыта мелкими опилками. Я пыталась объяснить, что Брайан разрешил мне поиграть в них, но она грубо схватила меня и начала трясти. Она приговаривала, что в меня вселился дьявол и что она его из меня выбьет. Я начала кричать, втайне надеясь, что кто-нибудь услышит и спасет меня, но, разумеется, никто меня услышать не мог.

Брайан подошел и схватил меня. Он зажал мое туловище между своими ногами и стиснул изо всех сил. Я с трудом дышала, поскольку его колени сдавили мою диафрагму – мне, напомню, было тогда пять лет. Мать начала лупить меня здоровенным кожаным ремнем. Наконец боль стала невыносимой, и я попыталась вырваться. Брайан сдавливал меня ногами все сильнее и сильнее, а мать приговаривала, что боль – это просто дьявол, пытающийся выбраться наружу. Я вопила и стенала, но меня слышало только эхо. Мать заливалась злобным смехом с каждым новым ударом, а Брайан подзуживал ее: мол, продолжай. Когда я, наконец, перестала вырываться, Брайан выпустил меня. Мои колени подкосились, и я упала на землю. Попыталась встать, но не смогла. Я чувствовала пронзительную боль в левой стороне грудной клетки, и каждый вдох был сущей пыткой.

Мать грубо обтерла меня и одела. Слезы текли по моим щекам, но я была слишком слаба, чтобы продолжать кричать. После того как она меня одела, подошел Брайан и забросил меня в кузов грузовика с брезентовым верхом. Я лежала в кузове, пока грузовик прыгал по колдобинам дороги в направлении города.

Младшая сестра пыталась обнять меня. Наверное, она чувствовала, что со мной случилось что-то очень плохое. Боль была такой сильной, что я не могла дышать. Я прижимала руку к верхней части грудной клетки. Я была уверена, что у меня сломано по меньшей мере три ребра. Боль была ужасная, и движение грузовика только усиливало ее.