Словом, когда он проник к системе потолочных стропил и несущих балок, не колыхнулось пламя ни единого из сотен горящих сейчас там, внутри, факелов. Как не заметил его ни один из нескольких десятков находившихся внутри бравых, как на подбор, воинов. Одетых лишь в набедренные повязки, и пояса с саблями и ножами. Ну, плюс ещё сандалии.

Тела воинов были как медные – очевидно, и от загара, и от какого-то масла, вроде настоянного на каком-то красителе оливкового, которым их заставили сегодня натереться. Конан усмехнулся: ясное дело: для того, чтоб эффектней выглядеть, когда выйдут сопровождать своего властителя – к народу!

Красиво, да. Хотя и бесполезно: сильней и проворней воина такое «намазывание» не сделает. Как и – внимательней! Ведь до сих пор ни у кого не возникло ни малейшего желания пристально осмотреть охраняемое ими помещение! Или их главная задача – предотвращать как раз – внутренние, от «своих», покушения?..

Но вот ожившего и увели: под белы ручки, распевая какие-то псалмы. За жрецами последовали, по команде своего офицера, и бравые воины.

Конан, убедившись, что массивные высоченные двустворчатые двери захлопнулись за отбывшими, выждал на всякий случай минут пять. Но всё было тихо! Решив, что дальше тянуть опасно – а то как бы кто не вернулся, чтоб подготовить медный чан к новой «жертве», киммериец бесшумной тенью пробрался по балкам к стене. Спустил вниз верёвку с узлами.

Слез по ней и сам.

И вот они – сокровища!

По углам огромного помещения действительно, как и описывал Фаррух, стояли гигантские лари, даже без крышек, наполненные доверху изумрудами, сапфирами, рубинами, алмазами! Рядом имелись и сундуки – с традиционным золотом. В монетах и слитках.

Конан скинул со спины свою любимую чёрную суму: сегодня она была заранее предусмотрительно им опустошена. И принялся обеими руками, прямо горстями, заполнять её: для начала – драгоценными камнями. Ну а когда опустошил полтора из четырёх ларя, прихватил из сундуков и пару пригоршней золотых монет: на «мелкие», ближайшие, расходы! Ими заполнил промежутки между камней в суме. Не забыл и про кошель, пристёгнутый к поясу.

Убедившись, что сума наполнена доверху, застёгнута, и ничего не зашумит и не просыплется, Конан на прощанье подошёл к стоявшему в центре на возвышении медному чану-котлу. Принюхался.

Всё верно: пахнет и мёдом, и какими-то травами. Ну а мумиё, как известно, запаха почти не имеет. Но как же эта штука действует?!

Конан по локоть запустил уже начинавшую побаливать в моменты сильного напряжения левую, покрытую многочисленными шрамами и рубцами, руку в чан. Вынул. Внимательно рассмотрел, как с неё капают обратно в чан тягучие жёлтые капли. Обтёр руку прямо о край чана.

Хмыкнул: не сорок дней, конечно, но… Э-э, посмотрим!

Обратно по своей верёвке он выбрался легко. Как легко и прополз по крыше к заднему торцу здания. Перед фасадом усыпальницы вовсю кипело «представление»: там и пели, и, судя по звукам бубнов и цимбал, и выкрикам зрителей, плясали. Местные танцовщицы могли выступать очень даже зажигательно – Конан лично в этом убедился в том караван-сарае, в котором остановился, оставив в стойле верного коня. Ну так вот: танцы местных профессионалок легко могли бы привести в возбуждение и этого самого коня! Что уж говорить о властителе, сорок дней вынужденного воздерживаться от «традиционных» привилегий восточного царька! О его многочисленном гареме в городе не говорил только ленивый.

Чтоб спуститься, как и прибыл, цепляясь за крошечные трещины и швы в каменной кладке, пришлось левую руку обтереть ещё и о набедренную повязку – чтоб не соскользнула в критический момент.

Но спуск прошёл спокойно.

Удалиться от заднего торца здания удалось незамеченным: он удачно, как оказалось, прибыл в город. И выбрал момент – точнее, это момент выбрал – его!: все жители, здоровые, и даже больные, кривые, хромые, и параличные – явно собрались сейчас на площади перед усыпальницей. Дивясь воочию на настоящее чудо излечения и воскрешения. И даже стража наверняка считала, что смысла охранять что-либо кроме своего восставшего властителя – нет!

В караван-сарае присутствовала только жена хозяина: пожилая и заезженная Мухаббат. С отрешённым и сердитым взором она полировала влажной засаленной тряпкой наваленную у мойки посуду. Конан подошёл:

– Здравствуй, Мухаббат! А ты почему не на празднике?

– Не могу, Конан. Кто-то же должен присматривать за всем этим хозяйством, – она не без иронии обвела рукой «хозяйство», – пока мой муженёк и все наши слуги тешат своё любопытство видом воскресшего сволоча!

– А почему ты называешь его – сволочем?

– Потому, что он – редкостная сволочь! А говорю я это тебе потому, что ты, Конан – иностранец. И – человек слова и чести. И вряд ли кому сболтнёшь чего лишнего.

– А есть что-то… Конкретно – плохое в воскресшем… Правителе?

– Ха! Ты ещё спрашиваешь! Впрочем – извини, – вспышка злобы пропала так же быстро, как и возникла, и хозяйка снова принялась с остервенением драить посуду, – Ведь ты – иностранец. И не знаешь ни привычек, ни нрава нашего нового – вернее, старого! – правителя! А сейчас, в новом молодом теле, с новыми силами, нет никаких сомнений, что он снова примется за старые делишки! И уж что-нибудь новенькое – придумает!

Конан, уже подозревая привычные для восточных правителей-сластолюбцев мерзости, всё же спросил:

– Насилует невинных девушек? Убивает и мучает недовольных, и не понравившихся людишек? Обирает купцов? Вводит непомерные налоги?

– Ну… И всё это он тоже делает. Но главное – не даёт житья нашим, что замужним, что незамужним, девушкам… Так, ещё года три назад, он, ну, вернее – его люди – схватили прямо на улице нашу старшую дочь, и отвезли к нему во дворец. На потеху. А когда этот мерзавец с ней вволю натешился – отдал на растерзание ближайшим прихвостням! Жрецам и придворным! (Ты не смотри, что они – якобы «святые и просвещённые»! Они – очень даже до этого дела охочи!) А уж те – стражникам… Словом, Конан – через три дня нам вернули уже остывший труп, на котором и живого-то места не было! И всё, что можно было разорвать и отгрызть – было и разорвано и отгрызано!

И жаловаться некому!

Но главное – не это!

Поскольку женщина замолчала, кусая губы, Конан после весьма продолжительной паузы всё же решил спросить:

– Так что же – главное?

– Главное, Конан, так это то, что чем больше воскрешений переносит наш проклятый Хаттой, тем более… Жестоким. Злым. Изобретательным, и… сволочным он становится! Набирается, как бы это сказать, опыта. Цинизма. И ненависти к своему же народу. Словно всё время своего царствования, вплоть до очередного возрождения, только тем и занят, чтоб придумать новые пытки для преступников или недовольных, и изобрести новые способы унижения и издевательств над теми, кого он… ну, берёт в наложницы, жёны, или просто, вот как нашу – для сиюминутных развлечений! Услаждения своей похоти и садистских замашек!

Конан прикусил поджатые губы. Он вовсе не собирался быть втянутым в местные разборки за власть, или, тем более – заняться наказанием или устранением зарвавшегося и распоясавшегося сластолюбца и маньяка. Он – простой наёмник и искатель приключений. И Куша. И его пусть и тронула история несчастной девушки, но не вмешиваться же ему действительно – во внутренние дела чёртовых бетитов. Для этого есть оппозиция, ну, или на крайний случай – другие претенденты на местный престол.

Так что Конан, играя желваками, сказал:

– Мне очень жаль, Мухаббат. Что так получилось с твоей дочерью. Я искренне вам с мужем сочувствую.

– Спасибо, Конан! – ладонь женщины смахнула набежавшую слезу, рот попробовал изобразить улыбку. Но ничего у Мухаббат не вышло, – Я… тронута. Твоим сочувствием – я вижу: оно не напускное, а настоящее!

Но обычно я никому эту историю не рассказываю, особенно из иностранцев. А уж из наших!.. Да и вообще – про нашего властителя нельзя громко сказать ни одного плохого слова! Ещё услышит какой стукач, которых у проклятого Хаттоя – сотни по всему городу, а стража только и ждёт: кого бы неосторожного и болтливого схватить! И подвергнуть новым, изощрённым, пыткам, которыми регулярно развлекается их повелитель!

Но ты, наверное, не для того, чтоб выслушивать старую уставшую, расстроенную и измученную, женщину, пришёл?

– Да. – Конан был рад, что эта щекотливая и неприятная тема оказалась закрыта, – Я хотел расплатиться. Я сейчас съезжаю.

– Поняла. То есть – тебе не интересно остаться на Празднества?

– На Празднества?

– Ну да. Теперь целую неделю у нас будут раздавать бесплатный хлеб, бесплатное вино, и каждую ночь всех будут загонять опять на площадь: любоваться, как этого мерзавца в очередной раз будут короновать! Четыре раза подряд!

– Так он… Правит уже четвёртый срок? – догадался варвар.

– Верно. И с каждым разом налоги всё выше, наказания за неповиновение – всё более жестокие, а постельные пристрастия Хаттоя – всё более изощрённые. И извращённые. Но я опять отвлеклась, – одёрнула сама себя Мухаббат, – Если ты хочешь расплатиться – с тебя ещё восемь шейкелей.

Конан вынул из кошелька на поясе, куда предусмотрительно тоже насовал доверху золотых монет, одну:

– Вот. Сдачи не надо. Я… Пойду заберу свои вещи.

Вещей у Конана почти и не было: только то, что он вынул из сумы, чтоб освободить её: немного вяленного мяса, сухофрукты, да набор его «фирменных» воровских инструментов. Плюс кое-какая сменная одежда, вроде плаща и ещё одной набедренной повязки, да пара кинжалов для метания.

Всё это он сложил в небольшую запасную сумку, шитую бисером, которую ещё вчера предусмотрительно прикупил на местном рынке.

Осталось только спуститься и распрощаться.

Что он и сделал, не без удивления обнаружив в огромном нижнем зале нищего, к которому успел привыкнуть за эти три дня. И он ещё тогда, в самом начале, подумал, что тоже наверняка – штатный стукач. Уж слишком хитрущие у калеки без ноги и кисти – глазки. А уши – только что не наводятся сами, словно подсолнухи – за солнцем, в ту сторону, откуда звучит заинтересовавший калеку разговор…

Однако или все посетители караван-сарая были предупреждены, или отлично стукача знали, но Конан, обычно трапезничавший здесь в одиночестве, и тоже, кстати, внимательно прислушивавшийся к разговорам людей, слышал, что ни разу при нём никто существующую власть не ругал!

Из чего Конан сделал абсолютно логичный вывод. Что или все ею довольны, (Что, как он прекрасно знал, нереально!) или… Вот именно – не смеют при посторонних и стукачах открыто говорить!

Конан вышел через заднюю дверь, пройдя в конюшню. Где оседлал верного Серого, и, поплутав немного по тёмным сейчас и практически пустым улочкам и переулкам, отбыл из заштатного городишки. А именно так столица бетитов, Намунган, и выглядела, несмотря на это гордое название. Половина домов вообще стояли пустыми, а те, что ещё были заселены, давно никто не ремонтировал: побелка осыпалась, рамы дверей и окон покосились, крыши прохудились… Конан подумал, что, похоже, не процветает местная экономика, раз всякого рода купцы и мастеровые не торопятся съехаться сюда, в столицу, поближе к дворцу правителя. А оно – вот оно как…

Ворота оказались заперты, и сердитый и придирчивый начальник караула из трёх не менее мрачных сардоров сообщил Конану, что согласно указа правителя никто не имеет права покидать их столицу, пока не кончатся Празднования коронации.

Однако золотая монета очень быстро решила дело в пользу Конана. Он, конечно, мог бы и запросто уложить всех четверых, но – зачем? Лишней крови теперь киммериец предпочитал избегать. Правда, не столько из «человеколюбия», сколько из элементарной осторожности, наученный горьким опытом: на шум схватки наверняка обратят внимание, хотя бы те же вернувшиеся на посты стукачи, и просто – случайные свидетели, оставшиеся охранять последнюю собственность от ворья, как та же Мухаббат, и уж молчать не будут! Ну а здесь…

Караульные просто разделят полученную мзду, а на расспросы начальства наверняка ответят: «Нет, никто не проезжал»!