(з/к Васильев и Петров з/к)

И мысленно обращали слова глубокой признательности в адрес тех, чей светлый разум и благородный труд создали, построили, смонтировали и отладили космодром, всю гамму приборов и аппаратов, всю сложную систему агрегатов, что в состоянии оказалась вынести человека за пределы Земли, а потом невредимым доставить его в условленное место.

Творцам «Востока» – слава // Известия. 15.04.1961

Ветер дул, солнца не было.

Кругом был холодный степной юг.

Они ползли по ледяной пустыне, как мыши под снегом, – медленно и невидимо человеческому глазу.

Только снега здесь почти не было – ветер отшлифовал пустыню, укоротил ветки дереву карагач и примял саксаул. Недоброе тут место, будто из страшной сказки. Летом – за тридцать градусов жары, а зимой – за тридцать мороза. Растёт здесь повсеместно верблюжья колючка, которая только верблюду и в радость, зато весной тюльпаны кроют землю красным советским знаменем.

Так что, может, и нет этого мира вовсе, нет никакого посёлка Тюра-Там, от которого движутся два зека уже километров сорок. Ничего вовсе нет, а придумал всю эту местность специальный особист за тайной картой. Сидел особист в кругу зелёной лампы и сыпал на карту пепел империи. И там, где падал этот пепел от папирос «Казбек», – там возникали города и заводы, там миллионы зека ударяли лопатами в землю. Там, повторяя струящийся от папиросы дым, вились по степи дороги, а там, куда ставил особист мокрый подстаканник, – возникали моря и озёра.

Но встанет он, повелитель секретной земли, из-за стола, проведёт по гимнастёрке рукой, поправляя ремень, – скрипнет стул, щёлкнет замок несгораемого шкафа.

И не будет ничего: пропадут горы и долины, высохнут моря, скукожится земная поверхность. Ничего не будет: ни звонких восточных названий, ни стёртых и унылых русских, дополненных арабскими цифрами.

Тех имён, которым, как сорной траве, всё равно к чему прицепиться, где прорасти – украсить дачный посёлок или пристать к подземному заводу.

Нет ничего, только карта, только след карандаша и шорох тесёмок картонной папки, в которую спрятали пароходы и самолёты.

Глянет сверху, из вибрирующего брюха шпионской птицы, круглый воровской глаз, захлопает, удивится: под ним пустота да равнодушная плоская природа.

Ищет шпион след от подстаканника, кружки и стрелы, а на деле есть только стальной холодный ветер, колкий снег да звериный след.

И больше нет ничего.

Два живых человека ползли в этом придуманном мире, держась кромки холодного бархана.

Добравшись до первой линии оцепления, они притаились у самых сапог часового в тулупе. Но тот ничего и не заметил, потому что завыл, заревел надрывно в темноте мотор – ударили издалека фары грузовика. За ним махнул фарами по степи, умножая тени, второй, а за тем – третий.

Грузовики шли медленно и у невидимой границы встали. Петров и Васильев неслышными тенями метнулись к последнему. Они летели, как листья на стремительном ветру, – да только притвориться листом нельзя в пустой степи – нет тут листьев, нет дерева на сотни километров вокруг. Притворишься листом – сразу распознает тебя часовой, а вот тенью – ничего, и ветром – сойдёт.

Тенью перевалились Петров и Васильев через борт грузовика, ветошью умялись между фанерных ящиков и продолжили путь.

Обнявшись, как братья, они дышали друг другу в уши, чтобы не пропадало тепло дыхания.

– Терпи, Васильев, терпи – скоро уже. Скоро, скоро. – Дыханье шелестело в ухе, а во втором ухе не пошелестишь, не пошепчешь. Нет у Васильева второго уха – срубило его лопнувшим тросом при погрузке. Стоял бы Васильев на три пальца левее, закопали бы его рядом с шахтой.

– Где Васильев, – спросили бы его сестру Габдальмилю, – где, где Васильев?

И ответила б она чистую правду: в Караганде Васильев, растворился в степи и шахтных отвалах, превратился Васильев в суслика или сайгака, скачет весело по весне или, наоборот, стоит посреди степи топографическим столбиком – свистит на бедность огромной стране.

Но стоял Васильев как надо и ещё шесть лет ходил на развод, хлебал баланду и слушал, как не суслик свистит, а свистит ветер в колючей проволоке. Он был на самом деле крымским татарином и сидел долгий срок за гордость своей неправильной национальностью. Васильевым его записали в детском доме, да только имя Мустафа так и не превратилось для него в Михаила. Перед тем как они спрыгнули с товарняка на пустынном зааральском перегоне, он долго молился у вагонной стены, стоя на коленях. Он молился о своём народе и всех людях, что сидели с ним в разные годы. Васильев думал, что Петров его не слышит, но Петров не спал – он слышал всё. Петров сидел половину своей пятидесятилетней жизни – с перерывом на четыре военных года. Он мог услышать, как крыса ворует чью-то пайку на другом конце барака.

Но русский понимал татарина и сам бы молился, да не было у него веры.

Четыре года собирался Васильев, собирался душой и телом – прыгнуть в степь, что цветёт по весне, и услышать свист суслика перед смертью, да не прыгнул сам.

Потому что встретил Петрова, что был сух и плешив, и глаза их сошлись вместе, припаялся один взгляд к другому – потому что всё сможет стукач, да не сможет глаза поменять. Глаз стукача жирный и скользкий, глаз блатаря пустой и страшный, глаз мужика круглый и налит ужасом. Только у Петрова глаз весёлый – потому что ничего не боится Петров, думает, что ему помирать скоро – статья у Петрова такая, что по ней сидеть Петрову в чёрной угольной дыре ещё десять лет, которых он не проживёт. Сдох усатый, сгорел в топке лысый со своим пенсне, подевались куда-то бородатый и очкастый на портретах в КВЧ, а Петрову трижды довесили срок – и не приедет к нему специальный партийный человек, не выдадут ему пиджак и справку о реабилитации. Потому что бежал он с зоны уже дважды, потому что Петров и так-то жив по случайности – случайно его не выдали недодавленные танками зеки-бунтовщики. Оттого весело Петрову и бьётся у него в глазах сумасшедшинка, помноженная на рассказы соседа по нарам с вечной, как Агасфер, фамилией Рабинович.

Сразу поверил Петров Рабиновичу, поверил и Васильев Петрову. Помирать – так с музыкой, помирать – так в центре холодного ветра, в том месте, где бьётся адский огонь посреди степи.

Верит Васильев Петрову, а Петров Васильеву тоже верит свято, как может верить русский человек татарину. Потому что Петров – солдат и вор, а Васильев – крымский татарин.

Лежат они, обнявшись, несёт их машина – и не видит их никто: ни раззява часовой, ни шпионский глаз в самолёте – нет самолётов над степью, а последний догорел весной над Уралом.

Нечего сюда чужим глазам соваться: здесь из земли растёт огромная морковка, торчит из земли острым носом – смотрит в землю ботвой.

Они ползли, спрыгнув с кузова, целую вечность, но в тот момент, когда Васильев уже начал засыпать от изнеможения, они уткнулись наконец в первую полосу колючей проволоки.

Петров полз впереди и начал прокусывать самодельными кусачками дыру в заграждении.

– В сторону не ходи, – прохрипел он, не оборачиваясь. – Тут наверняка мины.

Васильев не ответил – его рот был забит холодным ветром.

Они миновали и эту полосу, а потом ещё несколько, пока не выбрались на пространство перед гигантским котлованом. Местность казалась пустынной, только указательный палец прожектора обмахивал степь – а сколько служивого люда сидит по укромным местам, то известно только главному командиру.

Но вот прямо перед ними возникла огромная свеча ракеты, которую только что привёз к старту паровоз.

Два зека отдыхали – в последний раз перед броском. Ватники, хоть и были покрашены белой масляной краской, намокли, но оба беглеца не чувствовали их тяжести.

– Она, – удовлетворённо отметил Васильев. – «Семёрка». Это её Рабинович конструировал ещё в пятьдесят четвёртом. Семь, кстати, счастливое число.

– Точно всё решил, а? – крикнул ему в ухо Петров.

– А у нас выбора нет, как мы колючку перелезли. Да и вообще, выбора у человека нет, всё на небе решено. – Васильев притянул колени к груди, чтобы ветер не так сильно холодил тело.

Выбор был сделан давно, когда Рабинович заставлял их учить наизусть карту местности и конструкцию ракеты.

Нарушители проползли через двойное оцепление и начали карабкаться по откосу стартового стола к самой ракете.

Прямо перед ними стоял часовой, и Петров вытащил из-за пазухи заточку.

– Только не убивай, – выдохнул Васильев. – Не надо, совсем нехорошо будет, да.

– Это уж как выйдет, – угрюмо отвечал Петров. – У них своя служба, у нас – своя. Если б я так в охранении стоял под Курском, ты бы тут один валандался. Или на фольварке каком-нибудь мёрзлую картошку воровал у немецких хозяев – вот что я тебе скажу.

Но часовой переступил через кабель, сделал несколько шагов в сторону, и вот снова двумя тенями Петров и Васильев метнулись к лестнице на небо. Рядом с ними из ракеты вырывались струи непонятных газов, пахло химией и электричеством.

Фермы обледенели, они свистели и выли, да и по железной лестнице карабкаться было трудно. Наконец Петров и Васильев достигли верхней площадки.

Петров потрогал белый бок ракеты и дверцу в этой гладкой поверхности. Потом достал заточку и, поковырявшись в замке, отвалил люк – там, внутри, был ещё один, только круглый.

В последний раз оглянувшись на огни в степи, товарищи закрыли за собой оба люка. Клацнуло, ухнуло, без скрипа провернулся барашек, отгородив их и от свиста, и от ветра. Петров достал кресало и запалил припасённый клок газеты.

– Тут человек! Спит!

Держа наготове заточку, Петров приблизился к телу, одетому в красный комбинезон. Поперёк лица космонавта он увидел надпись: «Макет».

– Что это? – открыл рот Васильев.

– Не робей, парень. Это чучело.

– Что за чучел, из кого? Зачем? – Васильев разглядывал человека, у которого вместо рта и носа – чёрные буквы.

Они осматривались, чувствуя, как напряжение отпускает, как становится холодно.

Вдруг звук из другого мира дошёл до них.

– Собаки, собаки, идут к нам, – забормотал Васильев.

– Ты что, какие на этой вышке собаки? – Петров посветил газетой, но и вправду увидел собаку. Внутри странной глухой клетки сверкал собачий глаз.

– Ну вот, ёрш твою двадцать – и здесь под конвоем! – Петров развеселился. – А ты знаешь, как эти придурки собаку назвали, а? Пчёлка! Смотри, тут, над второй, ещё написано: «Мушка».

Они начали хохотать. Петров – густо и хрипло, а Васильев – тонко и визгливо. Это была истерика – они хлопали друг друга по бокам, бились головами и спинами о стены, хохот множился, – собаки скулили от испуга, и вот Васильев, размахивая руками, случайно задел какой-то рычаг.

Внутренность шара залил мертвенный свет.

– Ну вот и оп-паньки. Давай устраиваться. – И Васильев стал потрошить человечье чучело. Манекен оказался набит какой-то трухой, бумагой и серебристыми детальками с проводами. Наконец Васильев успокоился, надел трофейный комбинезон. Петров неодобрительно посмотрел на него и ничего не сказал. Сам он сел в кресло вместо манекена и попробовал подёргать ручку управления.

– Ничего, я самоходку водил. Самоходку! Так и тут справлюсь. Только не люблю я, когда люки задраены: люки задраены – спасенья не жди. У нас вот под Бреслау в соседнюю машину фаустпатрон попал – снаружи дырочка, палец не пролезет, а внутри тишина. Только слышно, как умформер рации жужжит. Я с тех пор с задраенными люками никогда не ходил. А это что? Что это здесь на табличке: «тангаж»? Вот здесь – «крен», понимаю. «Рысканье» – тоже понимаю. А «тангаж»?

– «Тангаж» – это так. – Васильев сделал неопределённое движение рукой.

Внезапно мигнули лампы на приборной доске, харкнул на потолке динамик, застучало что-то внизу под ними. Заполнил уши тонкий свист, который потом перешёл в рёв.