Итак, методика была старая, а вот математика – куда совершеннее. Гринблат говорил, что наша математика совершеннее, потому что она не надеется на всесилие электронно-счётных машин.

И вот они дописали выводы нескольких месяцев работы. Нет, по условиям игры они расплывчато докладывали результаты напрямую Папе, и он уже догадался, что выводы будут нерядовыми.

Перед тем как отдать отчёт, они поругались снова.

Гринблат снял очки и сказал:

– У нас есть шанс преобразовать страну.

Фролов видел, что эта фраза далась ему с трудом.

– У нас есть шанс преобразить мир. Это шанс на коммунизм.

Бажанов раздражённо махнул рукой:

– Шанс! Это объективное развитие. Половину времени я трачу на совещаниях на то, чтобы отмазать нас от обвинений в субъективизме. Роль личности в истории, Плеханов и всё такое.

Гринблат, не слушая, продолжал:

– У нас два пути – либо жить путем приписок, потому что у нас есть неожиданное богатство. Нам подвалило наследство – оно состоит из древних лесов. Мы можем проматывать его год за годом, спиваясь, как капиталисты и помещики.

Фролов хотел напомнить ему, что отечественные капиталисты были из старообрядцев-трезвенников, но не стал – по сути-то Гринблат был прав.

– И есть второй путь – путь интенсивного развития. Система должна состоять из малых самоорганизующихся единиц. Вирусы сильнее мамонта.

Мы можем затормозить один сегмент и за это время восстановить мелкие блоки развития. Через десять лет мы будем продавать мёртвый лес юрского периода, точно так же как раньше продавали необработанный лес за границу.

Гринблат знал, о чём говорил: его отец семнадцать лет подряд валил лес на Севере. И национальное богатство за эти семнадцать лет сделало из инженера Гринблата, что на спор передвигал полутонный трансформатор, из весельчака и балагура – тень.

Тень отца, вернувшегося с Севера, жила за шкафом, и Гринблат слышал, как он приподнимается с кровати, когда среди ночи во двор заезжает такси.

– Можно пойти рациональным путём. Нам верят, и наверху готовы. Не мы начали реформы, но реформы идут. Мы знаем, что они идут, – мы же сами обрабатываем информацию.

Мы не декабристы, а часть этих реформ, их просто не нужно останавливать – а если мы получим это наследство…

Наследство нужно просто отложить.

– Ты много на себя берёшь, – зло сказал Бажанов. – Нефть нужна промышленности. Без промышленности не будет коммунизма.

– У нас не будет промышленности, если мы будем жить нефтью. Смотри, какая у нас электроника, – через три года мы полетим на Луну. У нас уже есть счётно-решающие машины – такие, что можно поставить на борт, в них будущее. Двести пятьдесят шесть килобит, представляешь? Да никто не представляет, что такое память двести пятьдесят шесть килобит!

Успокоившись, они нарисовали схему на доске. Гринблат после этого был обсыпан мелом и стал похож на мельника.

Рисовать на бумаге им давно запретили – из соображений всё той же секретности.

Линии сходились к одним прямоугольникам, исходили из других, и всё вело к одному человеку. Вернее, к группе людей, которыми он руководил.

Не будет его, уверенного и волевого, – и всё развалится.

Развитие пойдёт иным путем – медленным и постепенным.

Не месторождение, а целая нефтяная страна будет развиваться с запозданием на десять лет. И за эти десять лет страна переменится – весь этот хозрасчёт, все реформы успеют совершить необратимый цикл.

А если нет – несколько десятилетий можно будет легко латать любые дыры в экономике.

Фролов с Гринблатом оценили рост объёмов по нефти до трёхсот миллионов тонн, а газа чуть не полтриллиона кубометров. Нефть и газ легко конвертировались в доллары, доллары превращались в оборудование и продовольствие, и не было в этой цепочке места совершенствованию производства – зачем оно, когда недостающее можно докупить за границей, не изменяя текущего уклада жизни.

И весь этот конус будущего сходился в настоящем только на одном человеке – на хамоватом нефтянике, почти их ровеснике.

Ему прочили большой пост в Западной Сибири. Он был, конечно, не один, с командой таких же, как он, похожих на казаков Ермака, лихих хозяйственников. В прошлые времена они пустились бы в Сибирь за мягким золотом, как сейчас пустились бы за чёрным. Но тогда они не побрезговали решать свои вопросы сталью сабель и голосом пищалей. Теперь они были стреножены новыми временами.

Но у них были покровители, а с этим надо считаться в любые времена.

И это будет смертью экономики.

Бажанов исчез на неделю.

Пару раз он забегал в институт, в непривычном чёрном костюме с галстуком, и было впечатление, что он каждый день ходит на какие-то похороны.

– Они не могут затормозить назначение. Видишь ли, у них в Совмине образовалась целая фракция, драка бульдогов под ковром.

– Знаю, так говорил Черчилль.

– Может, и Черчилль. Но Папа говорит, что не будет этого назначения, наше дело действительно затормозится. Там просто есть конкурент – тихий хозяйственник, не рисковый. С ним всё будет проще, тише и спокойнее.

А этот пробивает не только финансирование – он делает из этого политическое направление.

– Ну не кидать же в него бомбу, как в царского сановника.

– Бомбу… Я бы кинул в него бомбу. – Бажанов усмехнулся невесело. – Но я не докину, у меня ведь рука после Сталинграда плохо гнётся.

Наконец, ещё через несколько дней, он собрал их и сказал:

– Надо убрать этого человека.

Бажанов сказал это просто, точно так же, как сказал когда-то о том, что надо завалить защиту человека, метившего на место начальника института. Тогда они и сделали это – ювелирно и точно.

Защита провалилась с треском, все и так знали, что диссертация написана другими людьми, но Фролов нагнал в зал весёлых остроумцев с допуском к секретной теме, что закидали диссертанта неприятными вопросами, а Гринблат обнаружил подтасовки в расчётах. Но самое главное, Бажанов обеспечил этим людям попадание на сам спектакль.

Ретивого карьериста через месяц тихо убрали из их конторы, и Папа стал директором, а они – его великовозрастными сыновьями.

– Дело решено. Его уберут.

– Как?

– Физически. Это решено на самом верху. Не надо больше ничего спрашивать.

– Он наш, советский человек, – сказал Гринблат.

– Ты же сам этого хотел.

– Тебе что важнее – будущее страны или он? На фронте…

Фролов положил Бажанову руку на плечо:

– Не надо.

Да и сам Бажанов не хотел продолжать.

Фролов думал, что они будут долго обсуждать эту жертву, но, как ни странно, все отнеслись к этой идее спокойно. Он даже испугался – что это? Откуда в нём эта жестокость? Ладно Бажанов, в нём до сих пор жил недовоевавший командир батареи, ладно он, Фролов, тоже посылавший людей на смерть, – и они зачастую были посимпатичнее этого золотозубого нефтяника. Фролов однажды накрыл огнём своих корректировщиков – никакого «вызываю огонь на себя» там не было. Всё было буднично и просто, – этого требовала логика боя, да, может, они и были к этому моменту мертвы… Но откуда такое спокойствие в Гринблате? Впрочем, тому наверняка хочется победы, недополученной на войне. Он будет казниться потом, но это – потом.

Они приехали на электричке – ни дать ни взять двое работяг с каким-то измерительным инструментом.

У Бажанова в руках была гигантская бело-красная линейка, размеченная штрихами.

А у его напарника на плече – длинный брезентовый мешок.

Их было двое – Бажанов и приданный ему снайпер. Или, может, Бажанов был придан снайперу – им оказался невысокий парень с плоским монгольским лицом: глядя на это лицо, невозможно было понять, сколько ему лет. Может, тридцать, а может, и все пятьдесят.

Когда они подошли к опушке леса, снайпер стал выбирать позицию.

Дорога тут была видна как на ладони: она изгибалась, делая крутой поворот, и уходила в лес, как раз к дачам министерства.

Снайпер расчехлил винтовку, и Бажанов подивился её необычной форме. На фронте он видел снайперов с простыми трёхлинейками, снабжёнными оптическими прицелами, а тут было что-то специальное.

– Новая разработка? – с уважением спросил Бажанов, но монгол ничего не ответил.

До дороги было метров восемьсот, и Бажанов даже обиделся за новую снайперскую винтовку – на войне он видел, что снайперы тогда били за полтора километра, но не ему тут было решать. Монгол вытащил большой бинокль и дал Бажанову.

– Я работаю по вашей команде – как опознаете машину.

Вечер догорал, как костёр.

Они пропустили грузовик с песком, который, видно, прикупил один из сноровистых дачников – явно в обход строгих порядков. Оттого шофёр гнал на дачи в неурочное время. Потом дорога надолго опустела.

Бажанова тянуло завязать разговор, да только понятно было, что никакого разговора не будет.

Грузовик проехал обратно.

Наконец из-за поворота показалась белая «Волга», её Бажанов узнал бы из тысячи, да много ли тут «Волг» с таким бело-серебристым отливом.

Белые цифры номера, который он выучил наизусть, были чётко видны в сильную оптику. И мужчина за рулём был тоже узнаваем – точь-в-точь как на унылом фото из личного дела.

– Начали, – выдохнул он.

Хлопнул выстрел.

Машину повело по дороге, она вильнула и ушла под откос, где несколько раз перевернулась. Белое тело «Волги» билось на камнях, как пойманная рыба на гальке. Монгол был действительно ювелиром: он пробил колесо, и всё выглядело как заурядная авария.

– Будем проверять?

Монгол ответил всё так же, без выражения:

– Не надо проверять. Всё нормально.

Папа не пришёл к ним в лабораторию, а вызвал их в беседку.

Погода была отвратительной.

Фролов сразу понял, что случилась беда и они услышат то, что не должны услышать уши стен – ни в их комнате, ни в кабинете самого Папы.

Лицо начальника было белым.

Они никогда не видели его таким.

Оказалось, что жена нефтяника взяла его машину и поехала на дачу с любовником – таким же, как её муж, крепким и обветренным человеком. То же, только в профиль, – как говорится, зачем с таким изменять, спрашивается.

Теперь любовники лежали рядом в районном морге, и их обгоревшие головы скалились в облупленный потолок: её белыми, а его – золотыми зубами.

– Что с нами будет? – спросил печальный Гринблат.

– Да что с вами будет? Ничего с вами не будет. Только дело вы загубили. Нефтяник ваш после похорон выезжает в Западную Сибирь. Всего себя отдам работе и всё такое. Дело, понимаете…

– Но расчётное…

– Да плевать там хотели на ваши расчёты и что не вы совершили ошибку. Этих-то кто вспомнит, дело житейское. Тут нужно было изящнее, вас за тонкость ценили.

Папа хотел сказать «нас», но гордость ему не позволила. Фролов понял, что Папа сделал какую-то большую ставку и ставка эта была бита.

– Там, – он сделал жест наверх, – не любят позора. Глупостей смешных там не любят… Ничего с вами не будет, но мы выбрали кредит доверия.

В том, что вы не болтливы, я уверен, я-то вас давно знаю. Да только теперь никто к вам не прислушается.

Видно было, что Папа снова хотел сказать «к нам», но эти слова ему были поперёк горла.

– И что теперь? Разгонят нас?

– Да зачем вас разгонять, играйтесь в свои кубики. Эх, чижика съели!

Папа посмотрел на стену, на которой замерли магнитики, да что там – замерло экономическое развитие страны.

– Я теперь не смогу им… Я уже ничего не могу им сказать про ваши дурацкие идеи. И про нефть.

Фролов слушал всё это, чувствуя, как его понемногу отпускает.

Он смотрел на стену с некоторым облегчением: пусть всё будет как будет.

Страна получит нефть и газ, у нас через двадцать лет будет и нефть, и коммунизм.

Мы его купим. Или получим как-нибудь ещё – не важно, каким способом.