Елена Асатурова: Проклятие покинутых душ

© Асатурова Е., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Пролог

Ладожск^[1], усадьба Томилиных

Декабрь 1917 года

– Похоже, дедушка совсем выжил из ума, коли собрался всю коллекцию рода Томилиных отдать новым властям. – Николенька Штрауб, меривший шагами гостиную, тщетно взывал к матери, которая сидела в кресле, безвольно уронив руки.

Перед ним была бледная и какая-то бесцветная женщина средних лет, из которой раннее вдовство и суровый нрав отца, Евгения Григорьевича Томилина, казалось, высосали все жизненные соки. Она невольно любовалась сыном. Статная фигура, решительные движения и строгий, будто высеченный из мрамора, профиль так напоминали о его папе, Отто Штраубе.

Родство с военным из обедневшей немецкой семьи, которая осела в России еще при императоре Павле I, никогда не нравилось потомственному дворянину Томилину. И хотя провинциальная дворянская династия не слыла очень богатой, Евгению Григорьевичу было чем гордиться. Чего стоила коллекция картин, которую начал собирать еще дед, Александр Романович, участник войны 1812 года, предводитель уезда и владелец первого в округе кирпичного завода, известный меценат и благодетель. Его гостеприимная усадьба в первой половине ХIХ века была местом, где охотно и с достоинством принимали художников, музыкантов, литераторов. На живописном берегу реки Волхов они встречали радушный прием: на столах всегда были свежайшие продукты из собственного хозяйства Томилиных, включая домашние наливки и квас, мед и сахарные головы к чаю, а также соленья и варенья, заготовкой которых каждое лето руководила хозяйка, Варвара Парамоновна. Помимо видов на речные просторы и самой усадьбы, окруженной парком с березовыми и липовыми аллеями и плодоносящим садом, живописцев привлекали красочные праздники и ярмарки, которые устраивал Александр Романович. Гостившие у Томилиных художники запечатлели и господский дом с лестницей из известковых плит, ведущей к прудам с карпами, и портреты супружеской четы, и деревенский быт Ладожска.

Безошибочная интуиция и прекрасный вкус Александра Томилина позволяли ему разглядеть будущих мастеров даже в начинающих живописцах, которые оставляли ему свои полотна в благодарность за гостеприимство. Так начала собираться коллекция, которую дворянин пополнял на аукционах, скупая работы не только русских, но и западноевропейских художников. Один из его подопечных, итальянец, расписал стены этой полукруглой залы с камином, где устраивались елки для детворы и рождественские балы для помещиков и заезжей знати.

Когда собрание картин разрослось, Александр Романович построил для него дом-флигель из кирпича, соединив его с основным зданием крытой галереей. Выставка была открыта для публики, посмотреть на коллекцию Томилина приезжали искусствоведы из Москвы и Петербурга, о ней писали в газетах.

После его кончины наследники не только сберегли, но продолжили пополнять собрание картин. И нынешний глава семейства, Евгений Григорьевич, до революции принимал в усадьбе Томилиных известных живописцев.

Октябрьские события и последовавшая за ними смута пока обходили их дом стороной. Видимо, сказывался авторитет Томилиных даже среди рабочих и крестьян уезда. Но тем не менее кирпичный завод экспроприировали, так же как все угодья, конюшню, рыбные пруды. На днях из губернского революционного комитета Евгению Григорьевичу принесли постановление о размещении во флигеле детского приюта. Надо было спасать коллекцию от разграбления, и единственным выходом Томилин-старший видел передачу ее в Русский музей, с которым вел переписку. О своем решении он безапелляционно сообщил домочадцам: пожилой и начинающей впадать в маразм супруге, дочери Марии и внуку Николаю. Женщины отнеслись к этому равнодушно, а вот Николенька был возмущен и пытался противостоять властному деду, но безуспешно.

Мария Евгеньевна, несмотря на разожженный в зале камин, зябко куталась в шаль. На коленях лежал так и не раскрытый журнал «Дамский мир»^[2], который она по привычке взяла из библиотеки.

– Николенька, родной, ты же знаешь, что спорить с дедом бесполезно. Он все всегда делает по-своему. Такая уж наша порода.

– Но это и моя порода тоже! – воскликнул юноша, и его звонкий голос эхом отозвался в пустом и просторном помещении. Всю мебель, кроме пары обтянутых гобеленом кресел и инкрустированного ломберного столика, по распоряжению хозяина перенесли в другие комнаты. Залу, примыкающую к галерее, было решено освободить и запереть, чтобы будущие воспитанники приюта не устроили в ней беспорядка и, чего доброго, не разожгли костер. – Я не могу согласиться с этим. Дед хочет нас разорить. К тому же коллекция всегда, более века, принадлежала роду Томилиных. Помнится, ты сама говорила, что прадед, Александр Романович, завещал ее приумножать и беречь!

– Не кричи, прошу тебя, – почти простонала женщина, сжимая дрожащими пальцами виски. – От шума у меня раскалывается голова. Все равно это ни к чему не приведет. Картины уже готовят к перевозке, пакуют в ящики. Ты бы лучше помог, проследил, чтобы ничего не повредили. Кто знает, вдруг все изменится, пройдет, как страшный сон, и коллекция вернется в Ладожск.

– Ох, маменька, очнись, посмотри, что кругом творится! Говорил же наш сосед, Сероглазов, еще месяц назад, что надо бежать, пока все не отобрали, не разграбили. Хорошо, что Элен с родителями смогли уехать. Она, кстати, прислала мне письмо из Выборга, где они пока остановились. Но говорит, что и там беспокойно, хотят двигаться дальше, в Болгарию. Нам тоже надо собираться! Как вы с дедом не понимаете: сегодня они забирают флигель для беспризорников, завтра ты будешь этому отребью варить суп на обед, а через неделю они будут спать на твоей кровати, выселив нас в сарай или, того хуже, расстреляв. И я, сын героя, павшего в битве при Гумбиннене^[3], должен спокойно на это смотреть?

– Но как мы оставим стариков? Ты же видишь, бабушка совсем плоха, куда ее везти? А мой отец? Он никогда не двинется из своего дома, скорее умрет здесь, чем на чужбине. Смирись и ты, Николенька, нет нам иной дороги…

Николай хотел что-то ответить, но сдержался и, сжав кулаки, отвернулся к окну. В былые времена в эти предновогодние дни на подъездной дорожке горели бы огни, один за другим прибывали бы экипажи с нарядными гостями, у дверей слышался бы шум приветствий и заливистый смех детворы, спешившей к пахнущей хвоей елке. Рождественское деревце, украшенное ангелочками из ваты и серебристого картона, китайскими фонариками, гирляндами разноцветных блестящих бумажных лент, флажками и золотыми яблоками, венчала бы Вифлеемская звезда, а под ним ставили бы резной деревянный вертеп – подарок одного из мастеров, гостивших в усадьбе. Сейчас дорожки лежали в снегу, сквозь пелену было не разглядеть ни сада, ни реки, на спуске к которой всегда устраивали горку для катания на санках. На подносе в прихожей ни одного приглашения на обед или чаепитие, ни одной карточки визитеров. Даже с кухни не тянет привычным запахом рождественского штруделя, который всегда пекли в память о погибшем отце. Невеселые праздники их ожидают. Вспоминая беззаботное детство, полное игр и забав, Николай Штрауб вдруг понял, что выход все это время был у него под носом. В голове тотчас сложился дерзкий и потому обреченный на успех план. Нащупав в кармане сюртука конверт с письмом невесты, улыбчивой и немного ветреной Элен, он подошел к креслу, поправил шаль на плечах матери, нежно поцеловав ее в рано поседевшие волосы, подбросил полено в камин.

– Отдохни, согрейся, маменька. Думаю, ты права – пойду помогу с упаковкой коллекции. Лишние руки не помешают. А после будем пить чай с твоим любимым вишневым вареньем.

И, оставив Марию Евгеньевну одну, решительным шагом проследовал через галерею во флигель. Он не позволит лишить себя наследства Томилиных…

* * *

Во флигеле усадьбы, служившем картинной галереей, царили суета и бестолковое волнение. Евгений Григорьевич, сухощавый, но крепкий старик, к семидесяти шести годам сохранивший и зрение, и выправку, постукивая палкой с медным набалдашником, руководил упаковкой картин, делая пометки на разлинованных листах бумаги с фамильным гербом. Помощников у него было немного: секретарь Ионин, невзрачный лысоватый мужчина лет пятидесяти, в теплой жилетке поверх сюртука, снимал полотна со стен и диктовал атрибуты, рябая горничная Пелагея, единственная, не считая кухарки, оставшаяся прислуга в усадьбе, заворачивала их в плотную вощеную бумагу, перевязывала бечевкой, а ее сын Тимошка, мальчонка лет двенадцати, укладывал упакованные картины в специально приготовленные деревянные ящики. Дворник Егорыч в обрезанных валенках, видавшей виды кацавейке, пропахшей махоркой, эти ящики заколачивал и нагромождал их друг на друга в коридоре. Завтра их погрузят на подводы, чтобы отвезти на станцию и отправить в Петербург, в музей. Уже смеркалось, а работы было невпроворот, поэтому появление Николая всех обрадовало. Даже обычно не проявлявший эмоций дед благосклонно улыбнулся и пробормотал что-то одобряющее.

Юноша вызвался помогать укладывать картины и таскать ящики. Дело пошло быстрее, появилась надежда успеть все завершить до ужина. Тимошку послали на кухню передать распоряжения хозяина, который решил по такому случаю угостить всех работников и велел подать на стол не только домашнюю наливку, но и заграничный портвейн, и графинчик водки.

– И скажи Марии Евгеньевне, чтобы проследила и не забыла копченого ладожского сига подать, – напутствовал Томилин пацаненка. – А тебе леденца пусть даст малинового, заслужил.

Наконец большая часть коллекции была надежно упакована и готова к отправке. Оглядев опустевшие стены, Евгений Григорьевич тяжело вздохнул, перекрестился и в сопровождении секретаря удалился в кабинет завершить составление описи и переодеться к ужину. Пелагея поспешила помочь на кухне и в столовой, а Егорыч отправился на двор выкурить папироску – в доме курение было под строжайшим запретом, лишь во время званых обедов гостям позволялось подымить сигарой в специально отведенной комнате. Николенька вызвался еще раз проверить все комнаты во флигеле и запереть двери, чем снова заслужил одобрение деда.

В столовой он появился последним, когда все уже расселись: Томилин-старший во главе стола, дочь с женой справа от него, Ионин слева. Кухарка, горничная и дворник ужинали на кухне, но им тоже разрешили выпить вина, а Егорычу – водки. Николай, извинившись, занял место напротив деда.

– Во флигеле полный порядок, я все запер, так что с утра достаточно будет открыть только дверь, что со двора ведет в коридор, нечего грузчикам лишний раз топтаться. А остальные ключи я отнес в кабинет.

– Молодец, – похвалил внука Евгений Григорьевич. – Видишь, Машенька, правильный у нас с тобой вырос человек, нашей породы, томилинской. Ну-с, выпьем за труды праведные и наступающее Рождество. Давай, Николенька, налегай на закуски. Чай, проголодался.

– Как волк голоден, дедушка. – Юноша рассмеялся, наполняя тарелку дымящейся картошкой, масляным золотистым сигом и обязательными для зимы домашними соленьями: хрустящими огурцами, мочеными помидорами, квашеной капустой.

– Голодный волк сильнее сытой собаки, – вдруг не к месту пробормотала старшая Томилина, рассеянно крошившая хлеб прямо на скатерть.

– Полно вам, маменька. – Мария Евгеньевна ласково отобрала у старушки кусок булки, вложила ей в руку вилку с нацепленным кусочком жареного цыпленка. – Вот, покушайте лучше.

Все облегченно вздохнули, и ужин продолжился без происшествий…