Андрей Терехов: Повиновение

В час пурпурного заката, когда тени вытягивались от стены до стены как на дыбе, когда мебель наливалась кровяным блеском, а тяжёлые шторы обвисали подобно сырому мясу на крюках, далеко-далеко за решетчатым окном эркера появлялась мужская фигура. Ежевечерне, как пригородные электрички, двигалась она одним и тем же маршрутом: от старого тиса – до кладбища с покосившимися, будто пьяными, плитами. Когда путник возвращался, я не видела, лишь отмечала, как он исчезал среди шероховатых надгробий и теней.

Эту картину я наблюдала в военный бинокль деда, будто последняя лентяйка, но к вечеру меня так изматывала чистка хозяйской посуды, одежды и унитазов, что муки совести отступали. Наблюдения я исправно заносила в блокнот: дата, количество человеческих особей, характеристики.  Если не считать дня доставки, выходили ровные ряды нулей, но тут на бумагу снизошли единицы. Справа от них я рисовала круги со стрелочкой – значок Марса, знак мужского рода – и примерный возраст: «25-45». Два факта подпитывали любопытство: принадлежность часовни-склепа моим хозяевам и тяжёлый рюкзак мужчины.

Одной ночью это любопытство достигло предела, который испытывает ребёнок у запертой двери. Я написала пару строк на оборвыше А4, прихватила таз, чтобы не выглядеть для отца бездельницей, и поспешила вниз по лестнице для персонала. Это было непросто: толстые балки вынуждали пригибаться, дыхание сбивалось, крючки от сигнальной системы цеплялись за одежду. Между первым и вторым этажом я приостановилась и тростью утрамбовала старые газеты, которыми отец заделывал трещины в ступенях. Не бог весть какой способ ремонта, но дешевый.

Из дома, через запустелый сад я пошла к грунтовке. Мне открылись бесконечные поля, почернелые от увядших люпинов. Небо окутывали перистые облака, через которые пробивал яркий свет луны. Трость не помогала, хромота усилилась, лицо вспотело под маской. У дороги я отдышалась, убедилась, что одна, и придавила записку холодным камнем к следу крупного ботинка. Не стоило девушке вытворять такое, но – что тут скажешь? – скука бросает людей на отчаянные поступки.

Путь обратно дался куда проще. Боль в ноге спала, я поднялась к себе, укрылась двумя одеялами и заснула в смутном предвкушении.

Следующим вечером мужчина проследовал по обыкновенному маршруту и ненадолго склонился к дороге у моего письма. Вскоре он возобновил путь, но на следующий день мизансцена повторилась: мужчина, дорога, поклон. Я догадалась, что под камень лег ответ, и при первой же возможности отправилась за ним (конечно, с тазом).

Вот текст письма, наспех набросанного карандашом:

Приветствую в ответ! Спасибо вам за ту улыбку, которое мне подарило ваше любопытство в этом пустынным краю. В третьем тысячелетии нашей эры получить письмо, написанное от руки, очень волнует… что-то похожее я чувствовал на своих первых раскопках.

Мой интерес к кладбищу сугубо профессиональный. Как бывший археолог, то есть изгнанный из Рая земляной и книжный червь, я нанят одним американцем для установления возможного родства с Романцевыми и провожу необходимые изыскания, используя свой ум, свой глаз, свои руки и, конечно, свои инструменты, которые ношу в замеченном вами рюкзаке. Вечером это делать сподручнее, потому как работники фарфорового завода с северо-запада не видят меня и не пускают в городе слухи один нелепее другого.

Пускай нынешняя профессия моя не из благородных, надеюсь, вы не сочтете меня грабителем могил, как некоторые.

Но позвольте поинтересоваться и мне: где вы разместили свою дозорную вышку? И каково ваше имя? Вы не подписались, а я вторые сутки теряюсь в догадках: Катя? Маша? Аня?

Леонид Аркадьевич Буревой. 12 октября 202* года

Я дочитала письмо и вернулась взглядом к строчке о третьем тысячелетии. В детстве мы как-то приезжали в город с отцом. Он крепко держал меня за руку и вел мимо магазинных витрин, торговых центров, кофеен. Вывески мигали, грохотали трамваи, играла музыка – казалось нас заваливало осколками чуждой, враждебной планеты из далекого будущего.  Сейчас я вспоминала те поездки, и внутри шевелилось малознакомое, полузабытое чувство…  глупое волнение.

Ей-богу, глупое.

Часы на стенке металически хрюкнули, и я направилась в столовую, где убрала хозяйскую посуду. На кухне настал черед кастрюлей, а потом я отнесла наверх горячие полотенца, которые дышали успокоительным настоем.  Помогая себе тростью, я обошла четыре этажа и проверила, закрыты ли окна, погашены ли светодиодные свечи. В красной гостиной обнаружилась заначка – хозяйский ликер. Я представила масляный взгляд отца, запах перегара, и с досадой опрокинула бутылку в раковину.  Жидкость булькала, словно захлебывалась, и оставляла на белой эмали янтарный след. Он пах сладко-аптечно, пряно. На краю сознания реял вопрос: а что, если только выпивка удерживала отца на плаву?

Я поднялась к себе и поштопала платье, погрызенное мышами, но не совладала с усталостью – легла.

И не уснула.

Комната моя ютилась под крышей, три узкие кровати пустовали после смертей сестёр – не поговоришь и не подурачишься. Холод, визг сквозняков. Тишина. Короткой молитвы всегда хватало, чтобы призвать утешительный сон, но тут скат крыши кружился перед глазами, а вороны каркали и царапали лапками карниз. Так я ворочалась и ворочалась, и возвращалась мыслями к фигуре странника.

Едва луна проползла в разрыв туч, я села у решетчатого окна, включила светодиодную свечку и написала второе письмо.

Приложу и его, и ответ.

Леонид Аркадьевич,

Я живу в том сером доме с зеленой плиткой и кривыми окнами… кажется, этот стиль называется модерн… вы видите его по правую руку, направляясь на кладбище и по левую – выходя из него. Иногда на закате кажется, что здание горит. Это солнце отражается в стеклах светового купола.

Мой отец дал мне два имени, но лишь одно приятное уху, его и напишу: Алиса. Так звали ассистентку последней хозяйки. Фамилия же моя звучит как насекомое: Жук. Алиса Жук.

По звучанию вы наверняка догадались, что я не отличаюсь богатой родословной, какой страдает наш дом, но знаю, какая удача иметь работу в таком месте такой девушке, как я.

Что же с вашими поисками на кладбище? Успешны ли они или встретили неудачу? В детстве я однажды играла в том склепе, но уже ничего не помню. Родители сказали, что меня нашли там без сознания (тогда ещё там разрешали захоронения).

А. 13 октября 202*

Алиса,

Вы изрядно меня удивили. В городе мне раз сто повторили, что особняк Романцевых необитаем и что идти туда нет смысла, поскольку прежде там перебывали все местные воры и вынесли то, что не уничтожило время.

Погодите, так ваша семья выкупила дом после Романцевых? Или вы… Как же вы живете там? Нет, не отвечайте, в голове у меня сотня вопросов, и главный один: могу я зайти? Боюсь, всей бумаги не хватит, чтобы унять мое любопытство.

Л-д 13 окт 202* года

P.S. Маски львов на фасаде – подпись Кекушева? Готов спорить на бутылку Шардонне.

Я разозлилась. Леонид Аркадьевич не ответил на вопрос, но прямо, точно наконечник копья, выказывал желание прийти.

Что сказал бы отцовский язык, заплетающийся от хозяйского вина? «Это хамство, Алиса»?

«Не по правилам, Алиса»?

Сердце колотилось в горле, а ладони стали липкими и влажными, пока эти вопросы парили в голове. Я написала Леониду Аркадьевичу, что персоналу запрещается приглашать гостей, потом смяла лист и вытащила из хозяйского принтера новый. Час или два я просидела над бумагой, но так и не выбрала: отказать или пригласить?

Закончился обед. Я натерла больную ногу мазью и протирала от пыли диван в голубой гостиной. Со стены на меня поглядывала Наталья Геннадьевна Романцева, последняя хозяйка. Ее водянистая, ускользающая фигура на картине всегда манила: белоснежное платье, ворох белых цветов, апрельская зелень. Вот и сейчас Наталья Геннадьевна будто окликнула и повела за собой… иногда она оглядывалась, словно боялась остаться одна в холоде осенних сумерек. Шум ветра, лёгкие повороты головы; искаженная, как под водой, красота – я была загипнотизирована, я не могла не идти следом. Иногда красные, как бы акварельные, губы Натальи Геннадьевны беззвучно шептали мое имя, а я… я старалась не смотреть на нее, как и положено; глядела только на ее босые ноги. Да, образ с картины изменился: фигуру хозяйки облегал белый саван, букет в руках увял и ронял пожухлые лепестки на размокшую дорогу. Я шла по ним, пока Наталья Геннадьевна не скрылась за железной дверью склепа, разлинованной потеками ржавчины. Внутри белели саркофаги, темнел аналой, лился свет из витражной иконы… Тут я споткнулась о тело – оно без гроба лежало на полу склепа – проснулась на хозяйском диване.

В хозяйском крыле.

Я вскочила, как ужаленная, и, пока отец не заметил моего промаха, поспешила на кухню. Боль пронзала и без того увечную ногу, словно я споткнулась о мертвеца на самом деле; холод служебных лестниц и дождь за окнами смывали остатки дремы.

Сон, всего лишь сон. Но какой же дурацкий.

***

Едва прозвенел будильник, а небо посветлело, я встала и умылась водой, такой холодной, что сводило зубы. Горячей у нас не было никогда. Потом я надела шерстяное платье, белый передник и чепец, туго зашнуровала ботинки, и стиснула трость.

Первым делом предстояло принести газовый баллон из сарая и накачать в колонку воды. Едва в большой плите заполыхали конфорки, я отправилась в красный зал, где почистила и развела мраморный камин. Он шел от пола до потолка – купидоны, колосья, гирлянды – хозяевам было бы удобно и тепло, выйди они в ту минуту из покоев. Так подумала я, а потом… каюсь, немножечко помечтала о Леониде Аркадьевиче.

Молод он или стар? Красив или отвратителен?

От его письма внутри сжималась тревожная пружина, и это ощущение не давала покоя. Так что я не сидела ни секунды: на кухне нарезала яблоки и поставила тесто в духовку, а чайник – на плиту. Пока по первому этажу разносился запах выпечки, я отнесла наверх японские пиалы с горячими полотенцами. Их пропитывал жасминовый чай – для умывания. У спальни хозяйки я оставила поднос с утренним кофе, гренками и Чеддером (всегда этот проклятый Чеддер); у спальни Виктора Ивановича – с «Ассамом», яйцами пашот и беконом.

Не играло роли, что никто не умоется и не поест – я делала так каждый день, кроме воскресенья, ибо воскресенье для души. Каждый же будний день я мыла полы, влажной тряпкой и сухой: в холле, на парадных лестницах, в кабинетах и спальнях. Пыль быстро оседала в доме, будто время дышало ею на паркет, но тем храбрее я сражалась в этом неравном бою: тряпкой, шваброй, метелкой. Я заправляла тяжёлые перины на широких, не в пример моей, кроватях, открывала и подвязывала шторы, проветривала комнаты. Я уносила тарелки с неиспользованными полотенцами, выливала стылый кофе, выкидывала обветренные гренки и вспотевший сыр.

Когда правая нога окончательно превращалась в сосуд боли, наступало время для завтрака персонала. Я накрывала на кухне отцу – овсянку в его жестяной тарелке и чай в его жестяной кружке, – а сама брала книгу в библиотеке и шла в зимний сад. Стёкла там треснули, но я пряталась под плющом, что пророс сквозь щели, и ела в одиночестве. Шептал ветер, шелестели страницы «Чайлд-Гарольда» в моих руках, каркали вороны. Никаких презрительных взглядов или наставлений.

Мы могли не встречаться с отцом неделями, и обоих это устраивало. Иногда ко мне в душу заглядывало чувство стыда, но потом я вспоминала очередной эпизод, где в мою голову летела чашка, ложка или бутылка, и сад казался чудеснейшим местом.

Не знаю, сколько времени я провела под плющом на этот раз, но на обратном пути споткнулась о камень. Он лежал прямо перед парадной дверью и придавливал сложенный вчетверо лист к мраморной плите. Рядом – никого.