Повесть Анны Баснер «Последний лист» отчасти обыгрывает те же мотивы, хотя выполнена она в совершенно иной стилистической манере. Психологические и социальные коллизии здесь уложены в яркие, пластичные образы, сильные метафоры, раскрывающие в духе Набокова незаметные связи между вещами. Перекличка времён усиливает драматическое напряжение, заставляя героиню задуматься об острых экзистенциальных вопросах: как победить абсурд и агрессию окружающей жизни? как остаться собой в ситуации, когда невозможно сделать выбор и принять ответственность за своё существование, не перекладывая её на других? Героиня на протяжении повести стремительно взрослеет и в финале обретает сходство с идеалом, завещанным Альбером Камю, – бунтующим человеком.

Анна Бабина в романе «Знаки безразличия» помещает свой художественный материал в строго выверенные рамки самого массового жанра – триллера. Расследование серийных убийств разыгрывается здесь в декорациях кампусного романа с реалиями современной академической жизни – основным местом действия оказывается небольшой провинциальный университет, студентки которого на протяжении многих лет становятся жертвами маньяка. Анна Бабина грамотно выстраивает интригу, усиливая с каждой страницей напряжение, как и положено в триллере. Однако острота сюжетных коллизий нисколько не мешает ей создавать психологически убедительные характеры. Расследуя преступления, заглавные персонажи романа оказываются в ситуации серьёзного выбора. И здесь они болезненно переживают старые психологические травмы, неустроенность собственных жизней и некоторый разлад с окружающим миром. В финале в мир возвращается долгожданная гармония, но она не снимает сложность проблем, которые терзают персонажей.

Проза финалистов премии «Лицей» представляется мне чрезвычайно занимательной и многообещающей. Умение решать сложные художественные задачи впечатляет. Надеюсь, что наш читатель по достоинству оценит эти интересные и талантливые тексты.

Андрей Аствацатуров,

председатель жюри премии «Лицей-2025»

За время существования премии «Лицей», а это уже почти десятилетие, многое изменилось. И хотя поэзия в целом по-прежнему переживает сложные времена, будучи оттеснённой на задворки книжного рынка, ситуация начинает перестраиваться. Ведут к этому и глобальные потрясения, которые переживает наше общество (людям нужен проводник через запутанные эмоции, стрессы и перегруженное информационное поле, в роли которого поэзия может выступать), и меры поддержки – такие, как премия «Лицей», книжные фестивали, гранты на творческие программы.

Но важную роль играет и само творческое поведение писателей. В нулевые годы поэтическое пространство раскололось – в нём, разумеется, находилось место самым разным проявлениям, поэтикам, интересам, но глобально оно разделилось на два противоборствующих лагеря: замкнутые профессионалы, которые все как один метили в вечность, но в моменте ощущали себя забытыми и ненужными, и молодые представители (чаще – представительницы) сетевой лирики, что собирали концертные залы, давали интервью глянцу, но не имели заметной художественной ценности с точки зрения первых. Эти два образных представления проплыли и через десятые годы – к тому моменту подросло поколение сегодняшних тридцатилетних. Формировалось оно в бесконечной системе семинаров и писательских форумов, которые вели в основном редакторы толстых журналов. Туда приезжали с блоком сигарет, обязательным любовным интересом, канистрой коньяка и ощущением собственной избранности и одновременно отверженности. Журналы и сами переживали кризисные времена – они тосковали о прошлом: о миллионных тиражах, о том, как они когда-то печатали классиков, о налаженной системе сбыта, канувшей в лету. Что они могли сообщить молодым людям, и так травмированным девяностыми? В общем-то, ничего обнадёживающего: мы не сдаёмся, мы вместе, но мы заброшены на окраину неприятного капиталистического мира. И образ вечно страдающего поэта, который от нелюбви (как тотального ощущения такой заброшенности) только и делает, что мучается на этом свете, неважно, пишет он понятную силлаботонику или эпатажные телесные верлибры, продолжал укрепляться.

В двадцатые годы мироощущение молодых поэтов меняется. То ли дело в том, что в литературу пришло новое поколение, которое не застало распада СССР и бандитских девяностых, – они умели прислушиваться к себе и оставаться в ладу с окружающим миром (таковы, например, стихи Василия Нацентова и Варвары Заборцевой – лауреатов прошлых лет). То ли в том, что в обществе наконец заговорили о здоровье и избывании собственных травм, и педалирование локальной несчастности перестало быть модным. То ли на фоне военных действий личное горе стало ощущаться как локальное, и авторы наконец решились посмотреть не только внутрь себя, но и вокруг. Российская поэзия вдруг стала более гостеприимной для читателя – она, разумеется, по-прежнему черпает и из тёмных уголков души, но в ней проявляются и другие оттенки, в том числе сострадание к себе и чужим. Поэзия перестала впадать в крайности, возводить в культ страдание. В ней уже не чувствуется прежней болезненной спаянности по лагерям, изданиям и группам, но и не происходит борьбы между творческими представлениями. Водораздел теперь проходит по ценностным ориентирам, политической и человеческой позиции авторов. Постепенно уравновешиваются фланги – стирается деление между интеллектуальными и эмоционально доступными текстами. И в премиях всё чаще побеждают молодые профессионалы – люди с литературной биографией, выучкой, жизненным опытом и определённой репутацией. Их стихи, с одной стороны, понятны обычным читателям или блогерам, с другой стороны, цепляют коллег, которые могут оценить их тайное устройство. Такова вся тройка победителей этого сезона.

Мария Затонская публиковалась почти во всех толстых журналах, отмечена несколькими премиями и стипендиями Форума молодых писателей Фонда СЭИП, а также является главным редактором журнала «ПРОЛИТКУЛЬТ». Юлия Крылова вела рубрику о современной поэзии в журнале «Лиterraтура», получала стипендию Союза писателей Москвы, и у неё вышла книга в «Воймеге», одном из самых заметных поэтических издательств. Сергей Калашников окончил Литературный институт им. А.М. Горького (по итогам дипломной работы издательство Литинститута выпустило его книгу) и тоже публиковался в журналах.

В стихах Сергея Калашникова подкупает музыкальность, свежесть интонации и творческая свобода. Всё это, случается, пропадает с филологическим образованием и взрослением поэта, так что особенно ценно, когда Литинститут не закрепощает поэтику, а позволяет ей обрести разнообразие. Калашников разрешает себе дурачиться, экспериментировать, отдаваться музыкальному потоку и с подростковым любопытством следить, что из всего этого получится. Вот он начинает стихотворение с перемешивания букв в первой строке: «когад я ыбл тогад бюльов ылба / твоё лицо мне снилось и казалось». Вот он вводит в контекст то сленговое словечко, то образ из мема: «ощущая воздействие литерали всего / составляя деепричастный отказ от прав / я выходил смотреть новокосино / было тревожно. в этой одной из глав», «столетия, минуты, правда, честь, / и даже денчик, не успевший слезть – / всё скоро обретёт формат былин / и мир замрёт. и мы покончим с ним». Он позволяет себе закончить то странноватым аграмматизмом, то переписочным «ахаха»: «и плачет, до чего нелепый вид / как твой любимый? умер или спасся? / январь, в подсобке радио язвит / и всё. стихи бумагой пахнет мясо» или «люди куда-то шли, и наверняка / не успевали, может ты зря спешишь / я уставал смеяться и всем мешать / солнце всходило наискось, ахаха». Именно эта обаятельная разнузданность, слэмовость и лёгкая безуминка обращают на себя внимание. В этом смысле высшей точкой подборки предстаёт текст «я опроверг теорию теорий», где с цепкостью и остроумием Калашников выдумывает самые разные теории, жонглируя при этом формальными приёмами – переходя от белого стиха к рифмованному, смешивая лексические и смысловые пласты, обретая гипнотическое звучание на повторах. Всё здесь живёт и развивается:

– теория уныния
мне грустно и хочется всю жизнь лежать в снегу

теория ненужности дефисов

– теория уместности собак

– теория о нераскрытых смыслах
она про то что так вам и сказал

– яироет хынтарбо йинасипан

– теория ежей
представьте: ёж
– теория звонков и отражений
в ней портят то что вовремя крадут

– теория рерайтов
о рерайтах

– теория фашистов
бог фашист

– теория влияния повторов
на психику. часть первая: повтор

– теория влияния повторов
на психику. вторая часть: повтор

У Юлии Крыловой, пожалуй, самая разнообразная поэтика среди финалистов. В отличие от Калашникова, который опирается прежде всего на сценическое звучание, Крылова ближе к негромкой журнальной лирике. Её стихи несут в себе широкий культурный контекст, тематическое разнообразие и техническую ладность. Она пишет как традиционным для русской поэзии рифмованным силлаботоническим стихом, так и верлибром. Такую поэтику можно назвать постакмеистичной. Её образуют точные бытописательные детали, которые несут большую символическую нагрузку: например, чемодан, «похожий на гробик», в стихотворении про заболевшего ребёнка передаёт дикий родительский страх, не называя его: «Ангина, ночь и горло всё в Люголе. / Дитя не то что истину глаголет – / молчит. Родители кричат. / Отцовский чемодан стоит в прихожей, / на гробик детский сбоку так похожий, / поставлен в середине аккурат». Крыловой свойственно тихое ахматовское внимание к людям и природе: «Здесь с кладбища захваченная ива / внезапно прижилась и бересклет / раскрыл свой клюв, впитавший летний свет, / куриной слепотой стал, говорливой». Но это не отменяет проскальзывающей иронии, которая удивляет и на которой может строиться образ всего текста. Так элегантное стихотворение про пылесос втягивает в себя ворох литературных ассоциаций (тут и Гончаров, и Тургенев, и Чехов, и Достоевский):

Движутся в комнате
только стрелки часов в кармане,
от фамильного чайника
согревающий белый пар;
завернувшись в шлафрок
цвета высушенного шафрана,
крепостного звать будешь:
«Захар-Захар!»
Шумно шаркая явится
белобрысый шайтан-машина,
бакенбардами-щётками
заметающий всякий сор,
как Герасим молча,
просканирует господина,
словно Фирс позабытый,
он укатится в коридор,
а представь, он себя
Смердяковым вообразил и,
логике подчиняясь,
как безликому божеству,
как в семнадцатом,
барин, поднял бы тебя на вилы,
словно временем скорым
скошенную траву.

Главные черты поэзии Марии Затонской – чуткость и чувственность. Хотя при слове «чувственность» часто представляется что-то раскрепощённое, женское, телесное, у Затонской чувственность иная – это, скорее, желание глубоко прислушиваться к миру и к себе, пропускать через собственное эмоциональное восприятие каждую малость мира, каждую его подробность: «голые ветки в которых хрустели синички», «Зимний дым из трубы длинен, горизонтален, / звёзды тонкие, как ушко игольное», «Это снег в пансионате, / это человек в ботинках / ходит по тугим сугробам / и печаль свою хрустит…» Лирическая героиня пытается вникнуть в неуловимое, от чего шум жизни нас постоянно отодвигает, словно слушанье происходит с далёкого края поля: «какие приглушённые леса / сюда въезжаешь время узнавая / и человек на том конце полей / вникает в исчезающие звуки». При всей внешней лёгкости такие стихи требуют большого мастерства и отточенности словоизбирательного аппарата. Только кажется, что «хрустящие» синички – это просто, на самом деле они требуют многих лет художественной настройки. Поэтика Затонской напоминает тонкую паутинку в утреннем лесу с росой и солнцем – что-то очень хрупкое и невесомое на первый взгляд, но, бывает, приглядишься, замрёшь и увидишь в ней всю её сложность и через неё – красоту бытия.