Храбра хмыкнула, но отвечать не стала, и Мирослава сникла. Что, если и правда отец брату не разрешил на Храбре жениться? Значит, и ей он жениха сам найдет? Не хотела так Мирослава. Вообще замуж не хотела, а хотела еще свободной гулять, плясать на праздниках да с подругами веселиться. А коль влюбится в кого, тогда уж и замуж можно.

– На праздник пойдешь? – прерывая затянувшееся молчание, спросила ее подруга. – На площади уже чучело поставили, глядишь, и скоморохи забредут в нашу деревню.

– Не знаю, – покачала головой Мирослава. – Как-то тоскливо без Свята.

– Да полно тебе, Мира, – Храбра затянула потуже косу и обмотала ее Мире вокруг головы. – Не будешь же ты до самого Травного в тереме сидеть. Так и заболеть от тоски недолго. Да и мне компания нужна, – тише добавила подруга. – А с тобой и мне не так печально будет.

Мирослава обернулась через плечо, подруге в глаза холодные заглянула. Разливалась там тоска такая сильная, какую одно лишь сердце разбитое приносит, и стыдно Мирославе стало. Храбра любила Святослава, оттого так печальна была, и Мира не могла от горя ее отвернуться.

– Я спрошу у дядьки, – сжав ладонь подруги, улыбнулась она несмело. – А если разрешит, зайду за тобой.

Храбра улыбнулась и порывисто обняла Мирославу, отчего у той на душе тепло стало.

– Спасибо, – обнимая подругу в ответ, произнесла Мирослава.

– Да мне-то за что? – рассмеялась Храбра.

– За косы да за дружбу твою.

– Ох, Мира…

Мирослава так и не поняла, что же хотела сказать ей Храбра. Отстранившись от подруги, она поправила прядки, что Храбра в косу ее не стала вплетать, и поднялась с лавки. Надо было домой идти, обед готовить да на праздник у Горына отпрашиваться. И хоть не сомневалась Мирослава, что дядька не будет против, все ж не могла обойти наказ отца – во всем слушать Горына как его самого.

Мирослава не ошиблась – Горын легко отпустил ее на праздник. Хотел было с ней пойти, да потом передумал. Сказал, что ей полезно будет с подругами время провести, а Мирослава и рада была. Впервые после отъезда отца с братом дышалось ей легко, тревоги ушли и настроение поднялось.

Деревня гудела, народ стягивался к площади, откуда уже доносились звуки веселья скоморошьего. Снег задорно хрустел под ногами, словно понимая, что власть свою он скоро потеряет и сменит матушка-земля белое покрывало на зеленое.

Поправив платок на голове, Мирослава взяла Храбру под руку и потащила в сторону площади.

– Куда ж ты так торопишься? – звонким смехом оглашая округу, спросила подруга. – Сама идти не хотела, упрашивать пришлось, а теперь бежишь почти.

– Музыка там, слышишь? – глаза Мирославы блеснули радостно. – Хочу на скоморохов поглядеть скорее.

Храбра усмехнулась и прибавила шагу.

На площади уже вовсю шли гулянья. Музыка неслась по воздуху, призывая сразу же пуститься в пляс, хохот деревенских детей вторил ей, обещая веселье, молодые парни и девушки водили хороводы вокруг соломенного чучела, возвышающегося над площадью.

На сердце у Мирославы стало спокойно. Жизнь в деревне текла своим чередом, а значит, тревоги ее были пусты. И пусть терем был непривычно тих и пуст, скоро отец и брат воротятся, и все станет как прежде.

Потянув Храбру за руку в гущу толпы, Мирослава звонко рассмеялась. Ноги сами пустились в пляс, руки нашли чьи-то ладони, голос Мирославы вплелся в хор, как лента в косу, веселье отогрело ее сердце, прогоняя дурные предчувствия.

Мирослава плясала и пела, когда чей-то взгляд обжег ей спину. Обернувшись, она заметила задумчивого Горына. Он не сводил с племянницы глаз, отчего Мирославе стало неуютно, но как только она выпустила ладонь Храбры, чтобы подойти к дядьке, Горын улыбнулся ей широко и, махнув рукой, пошел прочь от гуляний.

Мирослава постояла немного, глядя ему вслед, а затем ее снова утянул хоровод, и она окончательно забыла все тревоги.

Глава 2

Отгуляла деревня Масленицу, и после этого Мирослава будто ожила. Вместе с природой, которая пока еще робко и неуверенно встречала весну, оттаивала и она сама. Мира все больше улыбалась, а на синем небе чаще и чаще появлялось едва теплое солнышко, только начинавшее согревать крыши домов и сердца людей. Зиму провожали всей деревней, и всей деревней теперь ждали красавицу-весну.

Первая оттепель пришла через пару дней после праздника и была встречена радостными визгами детворы, что бегала по талому снегу, расплескивая воду из мелких лужиц. Деревня принялась готовиться к посевной, а Мирослава пуще прежнего стала ждать отца с братом. Травный был не за горами, и пусть первое время ей и казалось, что до него еще было слишком долго, на самом деле до встречи с родными оставалось все меньше времени.

Вот только чем радостней и веселей становилась Мирослава, тем отчего-то сильнее хмурился Горын. Густые брови дядьки все чаще сходились на переносице, а губы сжимались в тонкую линию, но стоило ему поймать задумчивый и внимательный взгляд Мирославы, как все напряжение тут же пропадало с его лица. Вот только от этого как-то неспокойно стало на душе у Миры, не понимала она причины такой перемены в Горыне. Не понимала, а помочь дядьке все равно хотела.

В один из вечеров воротился домой Горын совсем хмурый. Почернел дядька лицом, опустились плечи его под тяжестью дум неизвестных, в глазах притаилась боль, словно металась его душа, в клетке запертая, требовала чего-то, чего получить не могла. Мирослава посмотрела на дядьку и тяжко вздохнула. Не нравилось ей настроение Горына, и знакомая тревога вновь в ее душе зашевелилась. Что ж за беда могла вызвать такую перемену в еще недавно жизнерадостном человеке?

Скинув тулуп, Горын прошел в терем, сел на стул, подпер голову руками и замер. Вот только совсем недолго он просидел неподвижно. Плечи его задрожали, отчего капли, в которые превратился снег, лежавший на его волосах, падали на стол, оставляя темные лужицы. Хоть и был дядька старше отца Мирославы, а не посеребрились еще волосы его. Все так же темны были кудри, все так же пронзителен был взгляд.

Мирослава посмотрела на то, как Горын кручинится, и подошла к столу поближе. Может, получится у нее дядьку утешить? Отплатить теплом за тепло? Никого у них сейчас не осталось, только они одни друг у друга были, и жить им еще вдвоем аж до самого Травного. Не могла Мирослава не попытаться помочь единственному находящемуся рядом родному человеку.

– Дядюшка, милый, – обхватила она руками тонкими шею Горына и прижалась щекой к волосам его влажным. – Что за кручина так терзает тебя? Поделись со мной! Сбрось ношу тяжкую.

– Ох, Мира, не помочь тебе мне. И никто не поможет.

Тоска в голосе Горына змеей ядовитой ужалила Мирославу. Отстранилась она от него, руки от лица дядькиного отняла, в глаза его черные посмотрела да так и замерла от увиденного там. Жар прилил к щекам ее бледным. Отшатнулась было Мира, но Горын поймал ее за руку и к себе подтянул.

– Чего ж ты так испугалась, глупая? Сама хотела помочь дядьке своему, аль не хочешь теперь?

Больше не было тоски в его голосе, а было там что-то темное, горячее. Такое, чего еще пуще Мирослава испугалась. Да не за Горына, а за себя саму.

– Что с тобой, дядя? – онемевшими губами спросила она.

Задрожали руки ее бледные, в глазах защипало от слез, а в груди тесно стало, словно кто-то сжал ее душу в тисках да вырвать из груди пытается.

– Помочь мне хочешь, Мира? – недобро усмехнулся Горын, сильнее сжимая свои пальцы на ее запястье. – А как же ты мне поможешь, дитя несмышленое?

– Отпусти, дядька, – прошептала Мирослава, слезы горькие глотая да взгляд опуская на ноги свои босые. – Не пугай меня.

– Испугалась, – кивнул Горын, ничуть не удивившись, будто и сам понимал, что страшен сейчас. Страшнее нечисти любой. Даже самого Лешего страшнее.

– Испугалась, – одними губами прошелестела Мира. – Пусти, дядька. Я на стол накрывать стану.

Горын не шевелился, сидел посреди терема, словно окаменел, да все руку Мирославы сжимал. Неживым лицо его бледное выглядело. Одни глаза огнем горели, страшным огнем, бесовским. Мирослава всхлипнула, и огонь в глазах Горына тут же потух.

– Накрывай, Мира, накрывай, – враз поникнув, отозвался дядька, а затем руку ее выпустил да прочь из терема вышел.

Села за стол Мирослава и лицо в ладонях спрятала. Горячие слезы бежали по щекам ее бледным, дорожки мокрые оставляя и в ладонях собираясь. Не знала Мира, что ей делать теперь, куда бежать, у кого совета просить. Не как на племянницу Горын смотрел на нее сейчас, а как на девушку, молодую да желанную, и всерьез Мирослава испугалась. Кто дядьку остановит, коль в тереме кроме них нет никого? Кто поможет ей, если он на недоброе решится?

В груди Мирославы жгло от ужаса и бессилия, так и сидела она за столом, рыдая и дрожа от страха, до тех пор пока за окном не мелькнула коса знакомая. Словно кто-то знак ей подал, что помощь близко была, а она от страха и думать об избе соседской забыла.

Утерев щеки мокрые, Мирослава поднялась из-за стола, платок пуховый на плечи накинула, ноги босые в валенки сунула да так и выскочила во двор. Снег хрустел под ногами, пока она торопливо бежала к избе, в которой Храбра с матерью жила, а мороз, внезапно окрепший, кусал больно за щеки.

Мирослава взбежала на крыльцо, дверь в соседскую избу толкнула и только тогда поняла, что не дышала вовсе от ужаса. А как знакомый с детства запах свежего хлеба, витавший в доме Храбры, окутал ее, успокоилась. Ведь если скажет она соседке, предупредит, что Горын недоброе задумал по отношению к ней, то и делать он ничего не станет. Сам испугается. А значит, Мире бояться больше будет нечего.

– Кого там нелегкая принесла? – Ожана, мать Храбры, вышла в сени, сжимая в руках ухват.

– Это я, матушка, – в слезах бросилась к ней Мирослава. – Совет твой нужен да помощь родительская. Некуда идти мне больше, матушка, никто не поможет, кроме тебя.

– Да что с тобой? – Ожана поймала едва не падающую от ужаса Миру и усадила на лавку, поближе к растопленной печи. – Куда же ты в таком виде выскочила? Заболеть удумала, девка?

– Ох, страшно мне, – заламывая руки, стонала Мира.

– Да объясни ты все по порядку.

Ожана всплеснула руками и бросилась в сени, где в ведрах стояла вода колодезная. Набрала кружку полную и вернулась к печи, к Мирославе. Та сидела белая как снег, едва дыша.

Мирослава, кивнув в благодарность, схватила протянутую кружку и в два глотка осушила ее. Вода побежала по подбородку, оставляя пятна на платке. Мирослава глаза опустила, следы мокрые увидела и пуще прежнего рыдать начала. Так сильно следы ей эти напомнили капельки воды, что с волос Горына на стол падали.

– Матушка, – заламывая руки, запричитала Мирослава. – Дядька Горын умом тронулся. Смотрел на меня так страшно сегодня, за руки хватал. Боюсь я, что он недоброе задумал. Никого в тереме нет, отец и Святослав уехали, а что я против Горына смогу? Он большой да сильный, а я… – Всхлипы Мирославы эхом разносились по избе, и она все горше плакала. Слова эти, вслух озвученные, оказались еще страшнее, чем когда они только мыслями ее были. – Поговори ты с ним, матушка, поговори, пока беды не случилось.

– Ты что, Мирка, совсем дурная? – отшатнулась от нее Ожана. – Из ума, поди, выжила от тоски по брату. Что ж ты мелешь-то такое? С чего это Горыну на племянницу родную засматриваться? Девок, что ли, на деревне мало других?

– А я почем знаю, матушка? Да только видела я взгляд его недобрый.

Ожана вздохнула шумно и молча села на лавку подле Мирославы. В печи весело потрескивал огонь, а за окном избы звонко хохотала ребятня. Жизнь в деревне текла своим чередом, и никто не ведал, как ладони Миры холодели от страха, как тошнота к горлу подкатывала, стоило ей взгляд Горына вспомнить.