Мира кивнула, чувствуя, как шум в голове усиливается, посмотрела на толпу пеструю, затем взяла Храбру под руку и повела в сторону дома.

Ветер снег колючий бросал в лицо, тропки запутывал, так и норовил платки с голов опущенных сорвать. Мира хмурилась, снег с ресниц смахивала да все шла вперед, Храбру крепко придерживая. Казалось, не дойдут они уже, так пурга не на шутку разыгралась, да только как к забору знакомому подошли, враз стихла.

Распрощались подруги у терема купеческого. Мирослава постояла у крыльца, глядя на то, как Храбра торопливо по дорожке протоптанной бежит к избе своей, вздохнула да сама домой пошла. Думала, спит уже Горын, загуляла она совсем сегодня, поздно пришла, да вот только дожидался ее дядька. На лавке сидел у печи растопленной, в окно все глядел.

– Поздно ты, Мира, хоть и обещала, что не задержишься.

Недоволен Горын был, а Мирославе стыдно стало. Волноваться дядьку заставила, хоть и не хотела. Загулялась, забылась под музыку веселую.

– Прости, дядя, – прошептала Мирослава да к печи поближе подошла.

Мороз ночью злее стал, продрогла Мира совсем, пока к терему сквозь пургу пробиралась.

– И как праздник? Понравился тебе?

– Понравился. – Не слышала Мирослава ноток опасных в голосе Горына, а может, то хмель в ее голове не давал опасность распознать. Скинула она душегрейку, к печи подошла, к дядьке спиной встала и губами от холода онемевшими произнесла: – Вот только продрогла я вся.

Мирослава кочергу взяла, чтобы угли в печи помешать, наклонилась, да голова у нее и закружилась. Едва на пол не рухнула. Подхватил ее Горын, к груди своей прижал. Мирослава обрадовалась сначала, что об пол не расшиблась, но как только зашептал дядька жарко на ухо ей, враз кровь от лица отхлынула.

– Ну так давай согрею тебя, Мира.

Мирослава обмерла в руках его крепких. Ужас ледяной сковал ее тело, не дал пошевелиться, душа в пятки опустилась, и показалось Мире, что чувств она сейчас лишится. Знала же! Чувствовала, что недоброе Горын задумал, но поверила Ожане, убедила себя, что показалось ей.

А руки Горына все сминали тонкую ткань рубашки, блуждали грубо по телу невинному, вызывая у Миры тошноту и панику.

– Пусти меня, дядька, – с трудом выдавила Мирослава. – Пусти, не совершай непоправимого.

– С ума меня свела, – словно не слыша мольбы ее, шептал Горын. – Сна и покоя лишила, а значит, только тебе и под силу желание мое голодное унять.

Мирослава закричала, да только спали все в деревне, никто не слышал криков ее страшных, никто на помощь прийти не мог.

Холодные слезы из глаз ее на рубашку капали, пока Горын прижимал ее к себе крепко. Застыла Мирослава от ужаса и стыда, так и стояла, пока дядькины руки по телу ее жадно шарили. Но как только треск рубашки услышала, так словно и очнулась от сна кошмарного. Забилась в руках его сильных, закричала еще пуще. Хоть и был Горын больше Мирославы, а желание выбраться из рук его, что в тиски превратились, придало Мире сил недостающих. Вырвалась она, к печи бросилась, схватила совок, углей полный, да в Горына не глядя бросила. Закричал дядька, углями ошпаренный, на лавку опустился, ладони к лицу обожженному прижал и завыл зверем раненым.

– Что ж ты творишь, дурная?! – кричал Горын.

Только Мирослава не слышала его уже – как была в рубахе порванной да босая совсем, на улицу выскочила. Ноги в снегу утонули, но не обратила она внимания на холод, что кожу ее нежную жег, так и бежала к избе соседской. Слезы лились по щекам ее бледным, дорожки ледяные оставляя. Страшно Мире было, страшно и тошно от того, что дядька чуть не сотворил с ней. Кожа горела от прикосновений его грубых, и казалось Мирославе, что вовек она от ощущений этих не избавится.

Добежала она до избы соседской и принялась в дверь колотить, что мочи было. Не открыл ей никто – спали Ожана с Храброй давно. Да вот идти Мире больше некуда было. Так и стояла она босая на снегу да в дверь колотила, пока заспанная Ожана на пороге не появилась.

– Дурная, что ли, совсем? Ночь на дворе!

Мирослава всхлипнула, руки к соседке, что матушку ей заменила, протянула да так без чувств к ногам Ожаны и свалилась.

Глава 4

Горын выл, сидя на лавке и не решаясь руки от лица обожженного оторвать. Полный совок углей с испугу Мирка набрала да в лицо дядьке бросила. Чертова девка!

– Да чтобы тебя Леший взял, – прошипел зло Горын, осторожно отнимая ладони от щек.

Кожу на лице саднило. Горын чувствовал, как местами пузыри надуваются, и не знал, за что хвататься ему. То ли за Миркой бежать, чтобы она по всей деревне не растрепала, что он к ней под рубаху полез, то ли лицо в ведро с водой студеной окунать. Плохо Горыну было. Не от того, что чуть не случилось, а оттого, что лицо обожженное огнем горело, а жар от щек пылающих по всему телу словно ядом расползался. Встать бы да умыться надобно, только не осталось сил у Горына. Все истратил на борьбу со своим желанием темным, да все равно проиграл ему.

Хоть и чуял он вонь кожи горелой да бороды подпаленной, а все равно казалось, что Мирославы запах еще в тереме витает. Горын вспомнил, как она взгляд скромно потупила, когда поняла, что он ждет ее, спать не ложится, да как задрожала от холода. Вспомнил и об одном пожалел – что к печи так близко стоял и у Миры шанс сбежать появился.

Дверь терема заскрипела тихо, неуверенно, а затем, ветром ведомая, хлопнула о косяк. Горын приготовился встречать соседей с вилами, да вот только больно тихо было в сенях. Не так бы соседи шли суд над насильником вершить. Да и не собрала бы народ Мира так быстро.

– Горын? – голос Ожаны звучал встревоженно, но не угрожающе.

Горын усмехнулся в слегка подпаленные усы и устало прислонился к холодной стене. Некуда Мирославе было бежать, кроме как к соседке. Стыдно, поди, стало, а может, решила, что сама виновата. Нахмурившись, Горын обессиленно лег на лавку и принялся дожидаться гостей незваных.

– Горын, ты где? – чуть громче окликнула его Ожана.

– Тут я, соседка, у печи.

Выгнать бы ее, да только помочь она могла Горыну. Знал он, за какие ниточки подергать надобно, чтобы соседка голос совести замолчать заставила. Ожана ступала мягко, да все одно – торопливо подошла к лавке и прищурилась.

– Неужто правду Мирка сказала? – уперев руки в бока, запричитала она. – Ты что, старый, совсем из ума выжил? На девку молодую позарился, так еще и племянницу родную. Ты знаешь, что с тобой Богдан сделает, коли узнает?

Горын глаза прикрыл и вздохнул шумно. Ни о чем он не думал, когда Мирославу обнимал жарко. В голове пусто и звонко было, да вот теперь расхлебывать придется. Богдан скор был на расправу и гневлив сильно, но только он мог и не успеть суд над Горыном свершить, коль пожалуется Мирослава старосте деревенскому. Тот еще строже брата Горынова был. А значит, надо сделать так, чтобы не узнал никто.

– Плохо мне, Ожана, – вместо ответа простонал Горын.

– Без тебя вижу, что плохо. Чем она тебя так?

– Угля совок.

Ожана охнула, руками всплеснула и наклонилась к Горыну поближе. От ее стонов и причитания совсем дурно ему сделалось. Неужто все так плохо на лице его было?

– Ох, что ж будет теперь?! – Ожана головой качала да ожоги на лице Горына рассматривала. – Что ж ты руки свои блудливые при себе держать не смог?

Горын приподнялся на локтях да за руку Ожану крепко схватил. Поздно причитать да охать, решать надо было что-то да побыстрее, пока Мирка не успела всей деревне разболтать.

– Где Мирослава? – Горын хоть и был жаром да ожогами ослаблен, но ладонь его крепкими тисками вокруг руки Ожаны сжалась.

– У меня, – не то простонала, не то просипела соседка с перепугу.

– Поможешь мне, – и таким тоном Горын слова эти произнес, что ясно стало – не просьба это – приказ.

– Да с чего мне помогать тебе, старый? Ты рехнулся? Сам на виселицу идти вздумал, так еще и меня за собой потащить решил?

Горын еще злее сделался.

– А ты, говорят, снохой купеческой стать хочешь?

Снова ахнула Ожана, отпрянула от Горына, руку свободную ко рту прислонила, а он только усмехнулся недобро. Знал, на что давить стоит, чего сердце корыстное Ожаны жаждет.

– Что ты…

Охрипла соседка от неожиданных слов его, а Горыну только того и надо было – чтобы испугалась она, о будущем своем подумала. Не столько ей счастье Храбры устроить хотелось, сколько родственницей купеческой стать, а то, что Храбра Святослава полюбила, так то удача большая. Ради того, чтобы свадьба не сорвалась, Ожана готова была на все пойти. Знал это Горын. И что Миркой пожертвовать согласится соседка ради планов своих, тоже знал.

– А вот то, – медленно убирая палец за пальцем, выпустил Горын руку Ожаны и на лавку обратно лег. – Коль не хочешь, чтобы свадьба расстроилась, поможешь мне, иначе я Богдану скажу, что Храбра твоя со всей деревней путалась.

– Кто ж поверит тебе? – без сил опустилась Ожана на лавку, что под окном стояла.

– Да разве надо, чтобы поверил кто-то? – коротко хохотнул Горын. – Хватит и того, что слухи по деревне поползут. Ты Богдана так же как я хорошо знаешь и понимаешь, что он в жизни не позволит сыну жениться на Храбре твоей, ежели хоть один слух до него дойдет.

– Страшный человек ты, Горын, страшный, – сипло пробормотала Ожана.

Но знал Горын, что уже согласна она на все, лишь бы не выполнил он угрозы своей. И способ, чтобы обелить себя в глазах всей деревни, тоже знал. Осталось, чтобы Ожана ему подсобила, тогда и ей счастье будет, и Горыну жизнь спокойная, а что с Мирославой станется – его и не волновало совсем. Не выделывалась бы девка, не строила из себя невесть что, и проблем у нее не стало бы, а так – сама виновата.

* * *

Мирослава не помнила, как Ожана ее в дом затащить сумела. Она вообще мало что помнила с того момента, как из рук грубых дядькиных вырвалась. Знала лишь, что сумела она, добежала до дома соседского, а значит, не страшен ей отныне Горын. Ничего не сможет он сделать ей.

Плохо Мире было, болело все тело, а вместе с ним и душа ныла. Бормотала все время Мирослава в бреду. За руки кого-то хватала, отца да брата звала на помощь. Ладони чьи-то нежные, заботливые гладили по волосам ее, лоб протирали водицей душистой, а Мира уже и не понимала, где она и кто ее обнимает за плечи ласково.

– Мирушка, ну что же ты, – голос подруги просочился в сознание ее угасающее. – Напугала нас так, волноваться заставила. Мамка аж посреди ночи к Горыну помчалась.

Не зная, сколько в беспамятстве времени провела, но как только услыхала Мирослава имя знакомое, глаза свои синие распахнула и на Храбру в страхе уставилась.

– Не надо матушке в терем ходить, Храбра. Не надо! – сжала она ладони свои на запястьях тонких. – Горын… он ведь… – надломился голос Миры, слезы крупные, как жемчуга, из глаз покатились, дорожки мокрые на щеках оставляя. Страшно ей сделалось. Что, если Горын с Ожаной что-то сотворит?

– Мирка, ты чего? – Храбра села на лавку подле подруги, руки аккуратно из хватки ее высвободила, обняла за плечи да голову на макушку положила. – Ты головой ударилась, что ли? Что за глупости такие говоришь? Про Горына…

Не дослушала Мирослава подругу, оттолкнула Храбру, к стене холодной прижалась да руками себя за плечи обхватила. Дрожь ее крупная била. От страха да от обиды, что не верят ей. Тогда не поверила Ожана, и сейчас дочь ее не верит. А коль сразу бы к словам Миры прислушались, с Горыном поговорили, ничего и не случилось бы. Не отважился бы тогда Горын руки распускать и к Мире под рубаху лезть.

– Ты думаешь, я рубаху на груди сама порвала? – внезапно севшим голосом хмуро Мирослава у подруги спросила.

– Не знаю, Мира, – Храбра свела брови черные к переносице. – Знаю, что в бреду ты в избу вломилась да про Горына ужасы бормотала, сама не понимая, что мелешь.

Злой голос у Храбры был, интонация матери в нем легко угадывалась.