Жила-была женщина, которая когда-то была той девочкой, что села на пароход, шедший в Америку, и всю дорогу ее тошнило, не от морской болезни, а потому, что она была беременна. Когда она это поняла, то написала мальчику. Каждый день она ждала от него письма, но ответ так и не пришел. Она становилась все больше и больше. Она старалась это скрыть, чтобы не потерять работу на фабрике одежды. За несколько недель до рождения ребенка она узнала от кого-то, что в Польше убивали евреев. “Где?” – спросила она, но никто не знал. Она перестала ходить на работу. Ей не хотелось вставать с постели. Через неделю сын хозяина пришел ее навестить. Он принес ей еды и поставил букет цветов в вазу рядом с кроватью. Когда узнал, что она беременна, позвал акушерку. Родился мальчик. Однажды молодая мама села в постели и увидела, как сын хозяина укачивает ее ребенка и на них светит солнце. Через несколько месяцев она согласилась выйти за него замуж. Через два года у нее родился второй ребенок.

Мужчина, ставший невидимкой, стоял у нее в гостиной и слушал все это. Ему было двадцать пять лет. Он очень изменился с тех пор, как они виделись в последний раз, и сейчас какой-то части его хотелось рассмеяться холодным резким смехом. Она дала ему маленькую фотографию мальчика – ему уже было пять лет. Рука у нее дрожала. Она сказала: “Ты перестал писать. Я думала, ты умер”. Он посмотрел на фотографию мальчика, который вырастет похожим на него, который, хотя он этого тогда не знал, пойдет учиться в колледж, влюбится, разлюбит, станет известным писателем. “Как его зовут?” – спросил он. “Я назвала его Исааком”. Они долго стояли молча, пока мужчина смотрел на фотографию. Наконец он все же сумел выговорить три слова: “Пойдем со мной”. Снизу с улицы донеслись детские крики. Она изо всех сил зажмурилась. “Пойдем со мной”, – сказал он, протягивая ей руку. По лицу ее катились слезы. Три раза он просил ее. Женщина покачала головой. “Не могу, – сказала она, опустив глаза. – Пожалуйста, не надо”. И он совершил самый трудный в своей жизни поступок: взял свою шляпу и ушел.

Мужчина, когда-то бывший мальчиком, который обещал не влюбляться в другую, пока жив, сдержал свое обещание, но не из упрямства или особой верности. Он просто не мог иначе. Он прятался три с половиной года, так что после этого ему вовсе не казалось невероятным прятать любовь к сыну, который не знал о его существовании. В конце концов, этого хотела единственная женщина, которую он когда-либо любил. В конце концов, так ли трудно мужчине скрывать что-то еще, если сам он перестал существовать?

Вечером накануне того дня, когда надо было приступить к работе натурщика в классе рисования, меня переполняло нервное возбуждение. Я расстегнул рубашку и снял ее. Потом расстегнул брюки и тоже снял их. Потом майку. Трусы. Я стоял перед зеркалом в коридоре в одних носках. С детской площадки, через улицу, доносились крики играющих детей. Шнур от выключателя лампы был прямо у меня над головой, но я за него не потянул. Я стоял и смотрел на себя в обычном вечернем свете. Никогда не считал себя красивым.

Когда я был маленьким, мама и мои тетки обычно говорили, что я вырасту и стану красивым. Я понимал, что тогда во мне не было ничего особенного, но считалось, что со временем что-то должно измениться к лучшему. Не знаю, на что я рассчитывал. Что мои уши, торчавшие под абсолютно немыслимым углом, встанут на место? Что голова каким-то образом вырастет, чтобы подходить ушам по размеру? Что волосы, похожие на ершик для унитаза, со временем распрямятся и станут блестеть на солнце? Что мое малообещающее лицо – тяжелые, как у лягушки, веки, тонкие губы – каким-то образом превратится во что-то менее жалкое? Много лет я каждое утро подходил к зеркалу с надеждой. Даже когда уже достаточно повзрослел, чтобы надеяться, я по-прежнему продолжал это делать. Я взрослел, а улучшений не было. Все стало еще хуже, когда я вступил в пору юности и лишился обаяния, присущего детям. В год моей бар-мицвы у меня появилась и задержалась на четыре года угревая сыпь. Но все же я продолжал надеяться. Как только сыпь прошла, линия волос стала отступать назад, будто хотела убраться подальше от моего позорного лица. Уши, довольные тем, что им досталось теперь больше внимания, оттопырились, похоже, еще сильнее. Веки опустились, – видимо, из-за натиска ушей им не хватало сил, – а брови зажили собственной жизнью, ненадолго достигнув предела всех мыслимых ожиданий, а потом даже превзошли их и приобрели вид неандертальских. Много лет я продолжал надеяться, что все изменится, но, глядя на себя в зеркало, видел себя все таким же. Со временем я стал все меньше об этом думать. Потом и вовсе почти прекратил. И что? Возможно, какая-то часть меня так и не перестала надеяться – и даже сейчас бывают моменты, когда я стою перед зеркалом, придерживая рукой свой морщинистый пишер^[5], и верю, что еще стану красивым.

Утром 19 сентября, перед походом в рисовальный класс, я проснулся в возбуждении. Оделся и позавтракал метамуцилом^[6]. Потом пошел в ванную и стал с нетерпением ждать результатов. Прошло полчаса – ничего; но мой оптимизм не убывал. Потом все же выдавил из себя несколько комочков. Полный надежды, я ждал дальше. Может, я умру, сидя на унитазе со спущенными штанами. В конце концов я провел там столько времени, что возник другой вопрос: кто первый увидит меня мертвым?

Я протер тело губкой и оделся. День медленно катился дальше. Прождав сколько хватило сил, я на автобусе поехал через весь город. Объявление из газеты, сложенное квадратиком, лежало у меня в кармане, и я несколько раз вынимал его, чтобы посмотреть адрес, хотя уже знал его наизусть. Нужное мне здание я искал довольно долго. Сначала решил, что тут какая-то ошибка. Трижды прошел мимо, прежде чем понял, что это должно быть оно. Старый пакгауз. Ржавой входной двери не давала закрыться картонная коробка. На мгновение я вообразил, что меня заманили сюда, чтобы ограбить и убить. Представил себе собственное тело, лежащее на полу в луже крови.

Небо потемнело, начинался дождь. Я был рад ощущению ветра и каплям воды на лице, раз уж мне оставалось жить совсем недолго. Я стоял там, не решаясь ни войти, ни повернуть назад. Наконец я услышал смех, доносившийся изнутри. Видишь, ты смешон, подумал я. Потянулся к ручке, и тут дверь распахнулась. Вышла девушка в свитере, который был ей велик. Рукава засучены. Руки тонкие и бледные. “Вам помочь?” – спросила она. Свитер в крошечных дырочках доходил ей до колен, под ним была юбка. Несмотря на прохладную погоду, ноги у нее были голые. “Мне нужен класс рисования. Я по объявлению в газете, может, не туда пришел…” – Я полез в карман пальто за объявлением. Она махнула рукой наверх. “Второй этаж, первая комната направо. Но занятие начнется только через час”. Я поднял глаза на здание и сказал: “Я боялся заблудиться, вот и пришел пораньше”. Она дрожала. Я снял свой плащ. “Вот, наденьте это. Вы заболеете”. Она пожала плечами, но плащ не взяла. Я держал плащ в вытянутой руке, пока не стало ясно, что она его не возьмет.

Больше говорить было не о чем. Рядом была лестница, так что я пошел наверх. Сердце билось от волнения. Я думал, может, уйти: мимо девушки, вниз по замусоренной улице, через весь город, обратно в квартиру, где меня ждала недоделанная работа. Глупо было рассчитывать, что они не отвернутся, когда я сниму рубашку, спущу штаны и встану перед ними нагишом. Что, я думал, – они посмотрят на мои варикозные ноги, на мои волосатые, обвисшие кнейделах^[7] и начнут рисовать? И что? Я не повернул назад. Я крепко взялся за перила и поднялся наверх. Слышно было, как дождь стучит по застекленной крыше, через которую проникал мутный свет. От лестничной площадки шел коридор. В комнате слева какой-то мужчина писал маслом на большом холсте. Комната справа была пуста. Там стоял задрапированный черным бархатом подиум, а вокруг беспорядочно стояли складные стулья и мольберты. Я вошел туда, сел и стал ждать.

Через полчаса начали собираться люди. Какая-то женщина спросила, кто я. “Я здесь по объявлению, – сказал я ей, – я договаривался по телефону”.

К моему облегчению, она, похоже, поняла. Показала мне, где переодеться – в углу, отгороженном занавеской. Я вошел туда, и она задернула ее за мной. Я слышал, как она ушла, но все еще стоял неподвижно. Прошла минута, и только тогда я разулся. Аккуратно поставил ботинки, засунул в них снятые носки. Расстегнул рубашку и снял ее; там была вешалка, на нее и повесил. Послышался скрип стульев. Кто-то засмеялся. Неожиданно я понял, что мне уже не так хочется, чтобы меня увидели. Мне хотелось схватить ботинки и выскользнуть из комнаты, сбежать вниз по лестнице и уйти отсюда подальше.

И что? Я расстегнул молнию на брюках. Тут я задумался: что в данном случае означает “обнаженный”? Они действительно ждали, что я сниму нижнее белье? Я стал размышлять. Что, если они ожидали увидеть меня в нижнем белье, а я выйду с болтающимся сами-знаете-чем? Я достал из кармана объявление. “Обнаженная натура” – говорилось там. Не будь идиотом, сказал я себе. Это не какие-нибудь любители. Я уже спустил трусы до колен, когда вновь услышал шаги женщины. “У вас там все в порядке?” Кто-то открыл окно; шел дождь, и мимо прямо по луже проехала машина. “Да-да. Я выйду через минуту”. Я опустил глаза и увидел пятнышко. Кишечник. Он не перестает меня ужасать. Я снял трусы, скомкал их.

Я подумал: может быть, я все-таки пришел сюда умереть. В конце концов, я этот пакгауз раньше никогда не видел. Может, такими и бывают ангелы. Девушка на улице была бледная-бледная, и как я не заметил. Так вот как смерть меня заберет. Голым в брошенном пакгаузе. Завтра Бруно спустится вниз, постучит в мою дверь, но никто ему не откроет. Прости меня, Бруно. Я хотел попрощаться. Мне жаль, что я разочаровал тебя, написав так мало страниц. А потом я подумал: моя книга. Кто найдет ее? Неужели ее выкинут вместе со всеми моими вещами? Хоть я и думал, что пишу ее для себя, но на самом деле хотел, чтобы ее кто-то прочитал.

Я закрыл глаза и вздохнул. Кто обмоет мое тело? Кто произнесет каддиш над могилой? Я подумал: руки моей матери. Я отдернул штору. Сердце ушло в пятки. Я сделал шаг вперед. Щурясь от яркого света, я стоял перед ними.

Вообще-то гордиться мне особо нечем.

Я слишком легко плачу.

Я плохо разбираюсь в точных науках.

Я часто не нахожу слов.

Когда другие молятся, я просто шевелю губами.

– Пожалуйста. – Женщина, сказавшая мне, где переодеться, указала на тумбу, задрапированную бархатом. – Встаньте здесь.

Я прошел через комнату. Там было, наверное, человек двенадцать, они сидели на стульях и держали свои альбомы. Девушка в большом свитере тоже была там.

– Располагайтесь, как вам удобно.

Я не знал, куда повернуться. Они сидели кругом; куда ни повернешься, кому-то придется смотреть на мою ректальную часть. Я решил остаться как стоял. Я опустил руки и уставился на пятно на полу. Они взялись за карандаши.

Ничего не происходило. Зато я чувствовал бархат ступнями ног, чувствовал, как волоски у меня на руках встают дыбом, а пальцы тянут вниз, как десяток маленьких гирь. Я чувствовал, как мое тело пробуждается под взглядом двенадцати пар глаз. Я поднял голову.

– Постарайтесь не шевелиться, – сказала женщина.

Я уставился на трещину в бетонном полу. Слышно было, как их карандаши шуршат по бумаге. Я хотел улыбнуться. Мое тело уже начинало протестовать, колени дрожали, а мышцы спины напряглись. Но мне было все равно. Если надо, я бы простоял там весь день. Прошло пятнадцать или двадцать минут. Потом женщина сказала:

– Давайте сделаем короткий перерыв, а потом начнем снова, в другой позе.

Я сидел. Я вставал. Я поворачивался так, чтобы те, кто не наблюдал мой зад в прошлый раз, посмотрели на него сейчас. Страницы альбомов перелистнулись. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Был момент, когда я подумал, что вот-вот упаду. Тело то обретало чувствительность, то снова немело. Глаза слезились от боли.