Они закончили, когда солнце скрылось за горой Кресто.

– Давай перекусим, – сказал Риккардо, – и я пойду.

При словах «я пойду» Эмилия почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она неохотно спустилась вслед за отцом по узкой лестнице в кухню на первом этаже, которая, как все кухни в Сассайе, была сырой и темной и скорее напоминала погреб.

Эмилия помогла отцу нарезать хлеб, разложить на нем ломтики ветчины, кусая губы, чтобы не вырвалось: «Останься». Они уселись с бутербродами на диван, тот самый, на котором тетя Иоле проводила часы, дни, годы без телевизора. Неужели так бывает? Сидя в прямоугольнике света, падающего от окна, они молча жевали и глотали, не в силах заговорить.

Возможно, подумала Эмилия, он тоже переживает «травму сепарации». Одно из любимых выражений Вентури и, конечно, писательницы. Забавно, с какой легкостью эти успешные дамы, сделавшие карьеру честь по чести, определяют любую проблему. Эмилия хотела бы снова пойти на творческий семинар и поднять руку: «Синьора Чтение-Нас-Лечит, что вы подразумеваете под „травмой сепарации“? Вы можете объяснить мне, черт возьми, что она означает? Только конкретно?» Каждый раз, когда Эмилия слышала эти слова, они казались ей холодными, бессмысленными. Ей просто было больно. А боль горяча. Она сжигает тебя, уничтожает до основания.

Бутерброды не доели, потому что были не голодны. Выпили по стакану ледяной воды. Отец попытался пошутить:

– Ради такой воды стоит жить в Сассайе! – Риккардо разглядывал стакан. – Попробую сварить кофе, интересно, как получится.

Это так естественно, что взрослая дочь хочет жить одна, да еще в таком месте и в таком доме, который сама выбрала и упорствовала в своем выборе до последнего. Но правда в том, что естественного в их истории не было ничего.

– Кофеваркой не пользовались лет пятнадцать.

Пятнадцать лет… в них все дело. Если быть точным, четырнадцать лет, четыре месяца и девять дней.

Они подождали, пока сварится кофе. Положили в него побольше сахара, но вкус все равно был отвратительный. Отец поставил две фарфоровые чашки в раковину, аккуратно повесил кухонное полотенце. Затем, грустно улыбнувшись, сказал:

– Мне пора. Четыреста километров – путь не близкий. Вдруг будут пробки, боюсь опоздать на ужин, о котором тебе говорил.

– Не оправдывайся.

Они привыкли жить не вместе – так сложилось, но теперь они сами сделали свой выбор. Эмилия почувствовала, как заныло в груди. Боль, однако, ощущалась по-новому – с примесью адреналина.

Риккардо взял с комода бумажник, часы и ключи от машины.

– Послушай, – он решил дать ей указания, – не теряй времени, займись делом. Завтра утром отнеси в город резюме. И пользуйся тем, что есть связь: звони, если что. Оставь свою гордость, не артачься. Четыре часа – и я буду здесь.

– Я справлюсь, – твердо сказала Эмилия. Она стояла, опираясь одной рукой о стол, потому что ноги предательски дрожали.

– Знаю. Просто хочу, чтобы с тобой ничего не случилось.

Эмилия нахмурилась. Только что она пребывала в отчаянии и вдруг расхохоталась.

– Па, ты серьезно? Что здесь со мной может случиться? Что еще со мной может случиться?

Если все уже случилось, все.

Риккардо не засмеялся, раскрыл объятия. Она упала в них. Так они и стояли, прижавшись друг к другу, закрыв глаза. В тишине было слышно лишь их дыхание. Потом отец дрожащим от слез голосом сказал:

– Эми, у нас все получилось.

Они разжали объятия. Риккардо надел пальто, повернулся и вышел не попрощавшись: не было слов. И когда он ушел, освещая фонариком путь, потому что небо уже потемнело, когда звук его шагов по мостовой Сассайи стих, поглощенный лесом, Эмилия увидела себя в круге электрического света на старой кухне тети Иоле. Одну.

Она посмотрела на дверь.

Засов, замок.

Она могла открыть эту дверь и уйти когда вздумается. В любое время, в любой момент дня и ночи. Не спрашивая разрешения. Не заслужив его. Просто встать и уйти.

От этой мысли замирало сердце.

В груди было жарко.

А по спине бежал холодок.

На цыпочках, как вор, она подошла к дверному глазку. Сердце билось учащенно, как после оргазма.

Она положила пальцы на ручку двери, но не надавила на нее.

– Не сейчас, – сказала она себе.

Побежала наверх босиком, как девочка. Воткнула свечи в латунный подсвечник и зажгла их все. Открыла чемодан, достала портативную стереосистему с CD-плеером, одну из самых дорогих в ее жизни вещей. Отнесла ее в ванную, где было электричество, и включила в розетку. Почувствовала, как ток заструился по телу.

Она знала, новая жизнь невозможна: будущее закончилось очень давно. Но это был ее любимый диск.

Нажала play, включила громкость на всю катушку. Вернулась в комнату и принялась танцевать. С распущенными волосами, покачивая бедрами, терла зеркало комода и стекло балконной двери, прыская на них стеклоочистителем. Впервые за всю историю Сассайи по пустынным переулкам, среди нежилых домов, неслась музыка диско, пугая животных и заставляя отвлечься от своих дел Базилио и меня, который весь день только и делал, что шпионил и подслушивал.

Наконец-то я мог ее видеть.

Это была трогательная и волнующая картина.

Девушка.

Которая танцевала.

При свечах.

С бутылкой спрея для мытья стекол в руке.

В доме напротив.

Затерянная, как и я, в горах.

3

«Представляешь, не могу выйти из дома!»

«Не переживай, у меня тоже так было в первый день. Сидела, смотрела на дверь часов десять, потом в час ночи выскочила на улицу, зашла в первый попавшийся паб и, прикинь, подцепила двадцатилетнего!»

«Здесь нет никаких пабов, одни камни…» Стоя на цыпочках, Эмилия тянулась вверх, ловя сеть, обменивалась сообщениями с Мартой, как ребенок, увлеченный новой игрушкой.

«Боюсь, будет как тогда, на пьяцца Сан-Франческо, помнишь? Я чуть не грохнулась в обморок».

«Да, ты чуть не отрубилась, а я нашла там травку».

«Первый раз в увольнительной, первый косяк! Жаль, что я – не ты!» Эмилия засмеялась.

«Каждый божий день притаскиваюсь домой, забиваю косяк и вспоминаю про нас. Чудо-Эми!»

«Чем занимаешься?»

Не дожидаясь ответа Марты, Эмилия застрочила новое сообщение. Пальцы не могли остановиться. Не верилось, что можно совершенно бесплатно отправлять сообщения одно за другим. Раньше она писала эсэмэски, а теперь в телефоне был интернет.

«Чем я могу заниматься? Собираюсь на работу».

«Черт, я еще не начала искать».

«Помни, я в тебя верю. Ты достойна большего, чем прекрасный дровосек».

«Я серьезно, как вытащить себя из дома?»

«Просто вспомни то время, когда ты не могла».

Марта была старше Эмилии на три года, она относилась к той категории людей, которых жизнь гнула и била, но не сломила. «Когда говорит Марта, все молчок!» – осаживали новеньких. Куда до нее всем этим психологиням, писательницам и прочим любимицам фортуны, украшавшим дипломами стены своих кабинетов. Никто и предположить не мог, что Марта поступит в университет и даже окончит его. Первой за всю историю этого заведения. Она была сложной субстанцией. Более того, она была для всех образцом для подражания!

Когда Марте сообщили о смерти матери, она просидела на краю кровати один день и одну ночь, не ела, не пила, не плакала, невозмутимая, как буддийский монах. Все это время неподвижными глазами смотрела на небо, недоступная ничьим словам. Потом извлекла схоронку из дырки в матрасе, достала оттуда необходимое, сделала глубокий надрез вокруг пупка. И сидя в испачканной кровью футболке, открыла учебник по химии.

Эмилия перечитала сообщение: «Просто вспомни, когда ты не могла».

«А ты вспоминаешь?» – спросила она.

«Постоянно, – ответила Марта. – Вспоминаю Джаду, Ясмину, Афифу, Мириам».

С каждым именем Эмилия испытывала прилив нежности.

«С Афифой и Мириам переписываемся в соцсетях. Джада – шкипер на Эльбе. Ясмина родила ребенка. Ты тоже можешь их найти».

Было девять утра. Чудное солнце заливало каменный остров, на который высадилась Эмилия. Синее полотно неба без единого облачка. Глазам было больно смотреть на него: она не сомкнула их всю ночь.

Эмилия застряла между жестким, как кирпич, матрасом и таким же жестким одеялом, на грубых простынях, пропахших временем и сыростью в шкафу, который лет десять никто не открывал; лицом к лицу с бездной.

Она уже забыла, какой это омут – отсутствие звуков. Хуже того: отсутствие звуков, и на фоне тишины – твое сердце.

В прошлом, откуда она пришла, телевизор непрерывно работал до 23:30, а потом начиналось – движение тел, шум воды в туалете, перешептывания, тяжелое дыхание Марты, Мириам, Афифы.

В том прошлом было еще одно спасение – свет уличного фонаря, всегда освещавшего комнату до возвращения солнца. Она могла открыть глаза посреди ночи и увидеть развешанные по стенам фото, свои акварели, постеры, на которых Люк Перри и Брэд Питт с голыми торсами демонстрировали в облегающих джинсах свое хозяйство, силуэты подруг под одеялами, которые, как и она, не спали или часто просыпались. Она могла уцепиться за них, почувствовать себя в безопасности. А здесь как в гробу – тьма и тишина.

«Я без телевизора, Марта, и эта ночь была сущим адом».

«Ночь всегда будет для нас адом, малышка. Попей таблетки. Или найди мужика, чтобы умел хорошо трахаться».

Эмилия улыбнулась.

«Спущусь в городок, посмотрю, что там можно найти».

Она ждала следующего сообщения от Марты, сжимала в руках телефон, будто хотела выдавить из него еще пару слов, но они не приходили. Значок «онлайн» исчез под именем и дерзкой фотографией: Марта в мини-юбке сидит в роскошном баре и с улыбкой пьет коктейль. Кто бы мог подумать лет двенадцать-тринадцать назад, что Марта превратится в такую красивую, обычную женщину?

Эмилия поняла: подруга, единственная, с кем она решила поддерживать отношения после, вошла в лабораторию и будет недоступна до конца рабочего дня.

«И что теперь?» – спросила себя Эмилия, опустившись на диван.

Теперь выходи, черт возьми.

– Нарисуй мне сердце.

Однажды утром, много лет назад, в маленькой комнате с видом на платан, лысый господин в круглых очках, какое-то светило медицины, протянул ей карандаш и чистый лист бумаги, а она имела наглость рассмеяться и сказать:

– Не буду

– Нарисуй твое сердце, – хитро поднял он ставку.

Эмилия продолжала сопротивляться – таков был ее универсальный метод в общении со взрослыми. Через полчаса тягостного молчания она сердито схватила карандаш и быстро – то легко, то с нажимом – набросала на белом листе, ясно увидев больничную палату на пятом этаже, по коридору вторую слева, навсегда оставшийся в памяти тот последний день 1997 года. Должно быть, ее сердце раз и навсегда почернело в тишине этой палаты, подвешенной, как небесное тело, где-то высоко над городом, занятым приготовлениями к Новому году.

Должно быть, оно остановилось в этих выкрашенных зеленой краской стенах, вмещавших вместе с длинной капельницей морфия запах, который издает человек, когда разлагается изнутри, желтеет, гниет и, наконец, остывает; подаренную месяцем раньше книгу, лежащую на тумбочке у кровати с закладкой на середине – на середине ей суждено будет остаться; рядом – очки в черной оправе, стакан воды, заколка для волос.

Сердце Эмилии остановилось, а потом запустилось, но только для видимости, чтобы сбить с толку остальных. На самом деле оно стало иссиня-фиолетовым, как гематомы и темные круги под глазами.