– Если я оказалась здесь, значит, хорошего не было никогда, – возразила Эмилия, привычно укрывшись за стеной скуки.

– Никто не бывает однозначно плохим. Даже те, кого в газетах называют чудовищами, – педофилы, террористы, матери, убившие своих детей… во всех найдется крупица человечности.

– Ну да, конечно, – рассмеялась Эмилия, продолжая крутить в руках пачку синего «Винстона».

– Можешь курить. Но у тебя не так много вариантов: надо же с чего-то начинать.

Эмилия потянулась к столу, взяла украшенную милыми котятами зажигалку Риты и закурила, удобно устроившись в кресле.

– Я записалась в школу. Какого черта вам от меня еще надо?

– Речь идет о твоей жизни. Мне все равно, будешь ты учиться или нет. Лично у меня уже есть диплом, есть дом, работа, которая мне нравится. Это тебе нужно сделать выбор и заняться делом.

– Ты говоришь так, будто у меня есть будущее.

– А разве нет? Тебе всего семнадцать!

– Не смейся надо мной, Рита! – Эмилия даже подскочила в кресле. – Кто возьмет меня на работу? Где я сниму жилье? Где найду друга, парня? Разве все это когда-нибудь забудется?

– Ух, быстрая какая! – рассмеялась Рита. – Будем двигаться постепенно, шаг за шагом. Давай для начала подумаем про этот учебный год, хорошо?

«Разве есть выход? – думала Эмилия. – Разве можно поправить непоправимое?»

– Знаешь, что я скажу? – Рита смотрела на нее спокойно, уперев локти в стол и сложив ладони, как в молитве. – Сейчас это кажется тебе невозможным. Но все пройдет, обещаю. Если не пройдет, то изменится.

Из всех специалистов, которых предоставило Эмилии государство, чтобы вернуть ее к нормальной жизни, профессионалов, не ожидавших, конечно, больших результатов, Рита была единственной, кто сумел завоевать ее симпатию, пробив брешь в безразличии, вызванном транквилизаторами.

Про соцработниц рассказывали, что они забирают детей из семьи, что это какие-то ведьмы, садистки. Но Рита казалась Эмилии честной и очень прагматичной.

Когда они в первый раз встретились в ее кабинете, чьи окна выходили на футбольное поле, был самый разгар лета, стояла сорокаградусная жара. Энергично обмахивая себя какой-то брошюрой, Рита без долгих предисловий выложила:

– Можем на «ты», но я тебе не подруга. Было бы хорошо разобраться с тем, что произошло, но я не буду тебя ни о чем расспрашивать, пока ты сама не почувствуешь, что готова обо всем рассказать. Никакого Юнга, никакого Фрейда: моя задача – создать конкретный, практичный проект, опираясь на текущую ситуацию. Да, в моем кабинете можно курить.

Она сразу понравилась Эмилии своей практичностью, тем, что разрешала курить, ведь когда ты оказываешься в большой беде, чтобы заглянуть в глубину бессознательного, тебе нужна надежная опора, и, конечно, пачка «Винстона». Еще нравился Ритин цвет волос – платиновый блонд, как у Памелы Андерсон; и у нее была пышная грудь, выпирающая из декольте, как у героини какого-нибудь американского фильма; и немодная помада цвета фуксии, которая расплывалась в жару; туфли на шпильках; а еще – болонский акцент, который Эмилия обожала.

Они встречались два раза в неделю, и Рита всегда была то в канареечно-желтом костюме, то в платье – в цветочек, розовом или изумрудно-зеленом. Казалось, она одевается для встречи с английской королевой, а не с такими горемыками, как Эмилия.

В тот раз они чуть не повздорили. Эмилия еще не выбралась из глубокой черной ямы. С Вентури она все время молчала, той не удалось ее разговорить. В столовой Эмилия сидела за столом одна, смотрела, как едят остальные, ни с кем не разговаривала, не притрагивалась даже к хлебу. Иногда по вечерам робко заговаривала с Мартой, которая то и дело отпускала язвительные комментарии про их немудреное житье или про телепередачи. Мысли Эмилии по-прежнему занимало одно: найти фонарик, бритву и веревку, достаточно крепкую, чтобы повеситься в душе. Слова «будущее», «хорошо», «потом» доводили ее до белого каления.

Рита тогда своим вопросом поставила ее в тупик.

– Ладно, не говори мне, что в тебе хорошего. Скажи, что тебе нравится.

– Что мне нравится? – Эмилия удивленно пожала плечами. – Ну…

– Что-то должно быть…

– Жизнь! – нахально улыбнулась Эмилия.

– Хм… – Рита старалась не подавать виду, однако на ее густо накрашенном лице промелькнуло выражение снисхождения, которое означало: «Думаешь, ты оригинальна? Все вы почему-то говорите мне „жизнь“ после того, как испортили ее себе. Конечно, ты особенная, но знаешь, сколько я видела таких бедолаг, как ты?»

– А если чуть поконкретнее? – Рита откашлялась. – Школьный предмет, спорт?

– Ненавижу спорт, ненавижу учиться.

– Тогда почему ты записалась в школу?

– Так папа хотел. Если бы я не пошла учиться, разбила бы ему сердце. Окончательно то есть.

– А если бы решала ты? Чего ты сама хотела бы?

Это «ты сама» ударило Эмилию наотмашь.

Кто ты, черт возьми, Эмилия? Ты еще существуешь?

Глагол «хотеть» запал ей глубоко в душу.

Она затушила сигарету в пепельнице и решила серьезно об этом подумать. Говорить о «радостях» и «мечтах» было совсем не просто, потому что, с одной стороны, она не заслуживала жить, не то что радоваться или наслаждаться. Но, с другой стороны, все равно ее заставляли жить, заниматься чем-то более созидательным, чем резать вены. Было какое-то противоречие не только между ней и окружающими, но и в ней самой. Потому что внутри она была мертва, но в то же время жива.

Эмилия смотрела на раскинувшийся за спортивной площадкой город с его башнями и колокольнями. Он был там, за колючей проволокой, за стеной. Этот город давно, с самого детства, представлялся ей землей обетованной. Сесть в выходной на электричку и поехать в музей, на концерт или на празднование Дня освобождения 25 апреля всегда было большой радостью; она просыпалась в пять часов, сама собирала рюкзак и накрывала стол к завтраку.

Она и представить себе не могла, что будет жить здесь, но не студенткой, как мечталось, а гнилой развалиной – в семнадцать-то лет! – со стянутыми мягкой резинкой сальными волосами, с прыщами и обгрызенными до мяса ногтями.

– Мне нравится сидеть у окна и рисовать крыши Болоньи, – призналась она. – Вилла Альдини, Сан-Лука, дымка холмов в сторону Модены. Карандашом или акварелью.

– Принесешь в следующий раз свои рисунки? – просияла Рита.

– Ну, если интересно…

– А что ты еще рисуешь?

– Что вижу из окна: кусочек церкви и холм за ней, балкон напротив. Один раз, когда нам принесли масляные краски и холсты, я вспомнила про одно местечко в Пьемонте, я ездила туда отдыхать в детстве, летом. – Эмилия невольно ослабила оборону. – Я нарисовала горы и повесила их над кроватью.

– Горы? Ты, выросшая на море?! – невольно вырвалось у Риты.

Эмилия резко вскочила. Ее тусклые, мертвые глаза вспыхнули черным огнем, а взгляд стал твердым, как камень.

– Ненавижу море! – прорычала она. – Не хочу больше его видеть.

– Почему? – не побоялась спросить Рита.

За все эти ужасные месяцы Эмилия не проронила ни слезинки. Ни разу. И теперь, когда она снова села в кресло, одна покатилась по щеке. Медленно сползла по шее, впиталась в хлопок футболки. Это была первая слеза за долгое время между «до» и «после».

– Потому что мама водила меня на море, она его очень любила, – призналась Эмилия, рассеянно глядя прямо перед собой. – Мы втроем брали зонт и шезлонги на пляже «Аморе», мы были счастливы. Я рада, что она никогда не узнает, что я совершила потом, это единственная хорошая вещь в моей жизни.

Я постучал к ней в девять, явившись с сумкой, набитой книгами.

Она открыла мгновенно, как будто ждала меня за дверью. Босиком, в пижаме. Выглянула из-за двери, приподнявшись на мысочках, возможно чтобы казаться повыше. Улыбнулась. Увидев книги, нахмурилась.

– Это еще зачем?

Я неуверенно топтался за порогом. Ноябрьскими вечерами в Сассайе дует такой ледяной ветер, что кажется, он рожден во чреве гор – настолько он безразличен к нам, к нашим чувствам. Ветер ерошил мои давно не стриженные бороду и волосы. В животе сосало – я так и не смог поужинать.

– Не знаю, что тебе рассказать, – честно ответил я. – Про себя я говорить не умею. И придумывать тоже не умею. Так что, если не возражаешь, что-нибудь тебе почитаю. Или пойду спать.

– Извини, ты прав.

Она широко распахнула дверь и отступила в угол, впуская меня, а я пригнулся и вновь, спустя десятилетия, вошел в кухню Иоле.

Все домики в долине небольшие, с низкими потолками, короткими кроватями, невысокой мебелью, ведь они построены в давние времена людьми, сильно отличавшимися от нынешних. Мы с этой девушкой явно не соответствовали ни времени, ни габаритам. Я чувствовал, что она разглядывает меня из своего укрытия. Великана, который неловко топтался на пороге лилипутской комнаты. Она была в легкой пижаме, и я благопристойно отвел взгляд от ее плеч, стройной шеи, проглядывающих из ворота ключиц. Оперся о стену, чтобы сохранять равновесие. Кухня ничуть не изменилась – те же прихватки у раковины, та же посуда в буфете, жаровня с дырочками для жарки каштанов.

– Твоя бабушка, или, точнее, тетя – ведь детей у нее не было, – произнес я неожиданно для себя самого, – всегда угощала меня жареными каштанами, когда я возвращался из школы.

– Она не моя тетя, – быстро возразила девушка. – Я не знакома с бывшей владелицей дома.

Я и не думал подозревать, что она лжет: с какой стати? Хотя от «бывшей владелицы», похоже, сохранилось все, даже салфетки. Я достал из сумки книги и разложил их на столе.

– Романы, поэзия, нон-фикшн. Выбирай.

Она как будто нехотя подошла с брезгливым выражением на лице и без особого интереса стала рассматривать книги. Ожидая, пока она выберет, я чувствовал, как во мне нарастает смущение. Чтобы избавиться от него, я спросил:

– Что плохого тебе сделали книги?

– Они напоминают мне о человеке, о котором больно вспоминать.

Она говорила искренне. Но я еще не умел отличать откровенность от лжи, прошлое от настоящего, миловидность веснушчатого лица от мрачной бездны в глубине ее глаз. Я подумал, что и мне тоже больно вспоминать некоторых людей, и как раз поэтому я отчаянно цеплялся за любой связанный с ними предмет, за место или привычку.

– Ты живешь в том цветнике напротив? – Она резко сменила тон. – С вышитыми занавесками?

Я кивнул.

– Один живешь? Или с матерью? Пардон, с женой?

– Один, – ответил я хриплым голосом.

Глаза ее стали узкими, как щелки. Она рассматривала меня, как будто эта деталь вдруг сделала меня более интересным.

Я почувствовал в воздухе напряжение, какое бывает в летний полдень перед грозой, когда небо темнеет, улетают птицы, животные прячутся и ты знаешь, что вот-вот разверзнется ад.

Зачем я здесь? Я же сам избрал жизнь отшельника. Удалил телефонные номера школьных и университетских друзей, оборвал все отношения, перестал звонить сестре. Почему я согласился на странное предложение незнакомки?

– Ну что, какую берем? – спросил я.

Она снова посмотрела на книги, погладила кончиками пальцев обложку одной из них.

– Мне все равно, выбери ты.

И я не глядя взял первую попавшуюся. Надо было скорее покончить с этим и убраться подобру-поздорову.

Мы стали подниматься по винтовой лестнице, она шла впереди, чуть заметно покачивая бедрами. Сквозь ткань светлой пижамы с красными сердечками виднелись резинка трусов и маечка. В ее теле было что-то химерическое: беззащитное и угрожающее, наивно детское и женственное. Я старался не разглядывать ее, но в голове у меня крутился вопрос: что привело тебя сюда, девочка?

Электрический свет вдруг кончился, и мы оказались в темноте.

– Подожди меня, – сказала она, коснувшись моей руки.