Эмилия принялась яростно расчесывать свои непослушные вьющиеся волосы. Плеснула в лицо водой, пощипала щеки, чтобы они хоть немного порозовели, намазала губы яркой вишневой помадой и густо накрасила ресницы.

– Свобода – это бардак, Рита, – сказала Эмилия зеркалу. – А я из тех, кто не выполняет обещаний.

Она надела чистую толстовку, рваные джинсы, застегнула черную косуху, подхватила сумку и со всей решимостью, на какую была способна, зашагала к Стра-даль-Форке.

Мысль о том, что ей снова придется столкнуться с людьми, которые будут пялиться на нее и судачить о ней, вызывала острое желание повернуть назад, запереться в ванной, взять бритву и прибегнуть к проверенному средству, но она решила держаться, она обещала отцу.

Сплетенные ветви каштановых деревьев образовывали над ее головой живописный свод – живую фреску из красных, рыжих, желтых листьев с прорехами света. Ей вспомнилось небо рождественского вертепа, по которому двигалось солнце, луна и звезды из папье-маше. Тогда, в детстве, она завороженно смотрела на это чудо и ощущала на своих плечах руки родителей, чувствовала их любовь. Тогда у нее была вера в себя и в целый мир.

Она перестала осторожничать и побежала по тропе, широко раскинув руки. На каждом повороте она могла упасть, поскользнувшись на мокрых листьях, но ей было все равно. Скорость возбуждала, раскрепощала. «Марта, как мне стать такой, как ты? – мысленно спрашивала Эмилия. – Почему я не поехала с тобой в Милан, в твой дом, к тебе под бочок?»

Потому что здесь мы в одной лодке, но у каждой из нас своя черная дыра, и придется с ней как-то жить.

Эмилия выбралась из зарослей крапивы между баром, где собирались пенсионеры, и магазином синьоры Розы. Растрепанная, с сумкой-шопером в руках, в тяжелых ботинках. Спуск занял меньше четверти часа.

Она прошла через площадь и направилась к автобусной остановке. Какой сегодня день? Пятница. Провела пальцем по строке расписания. Который час? 14:45, отлично. Снова сверилась с расписанием. Черт возьми, опоздала. На десять гребаных минут. А следующий автобус, последний, будет в шесть вечера. Слишком поздно, чтобы ехать в город и потом на ночь глядя возвращаться домой. Она закурила, включила телефон.

Написала отцу: «Прости меня».

Площадь была пустынна, машины проезжали редко. Эмилия смотрела на потрепанные грузовички, груженные немудреным хозяйственным инвентарем. Затушила сигарету, прикурила другую.

«Это ты меня извини, мне не стоило давить на тебя. Ты справишься», – ответил отец.

Она любила его. И любовь эта была для нее мучением.

В мире так много примерных девочек, у которых паршивые отцы – бьют, пристают к ним, в лучшем случае относятся наплевательски, – она встречала десятки таких девочек, включая Марту. А ей, которая хуже всех, ей достался идеальный отец.

Эмилия сфотографировала на телефон расписание единственного автобуса, курсировавшего по долине: четыре рейса в будни, два в праздники – и баста, будь доволен. Она твердо решила поехать в город в понедельник утром на первом автобусе, в шесть утра. Поклялась, что следующая неделя не пройдет даром! Она будет мыть туалеты, разгребать навоз, доставлять пиццу – без разницы, лишь бы заработать денег на билет и поехать в Милан, к Марте. Однако первым делом нужно решить проблему со сном.

Бесполезно искать аптеку, чтобы купить валериану, да и магазина бытовой техники тут нет. Но раз она спустилась в Альму, надо провести время с пользой. Эмилия посмотрела по сторонам – ни черта нет! Взгляд скользнул по грязным стеклам витрин, задержался на вывеске «Самурай».

И тут ее лицо озарилось улыбкой: как же ей раньше в голову не пришло?

Возможно, потому что алкоголь был всегда под запретом, даже на Рождество, в Новый год и другие праздники. Иногда удавалось покурить косячок: затянуться пару раз тайком, а после набить рот мятными леденцами. Раздобыть бутылку водки было нереально, а одна рюмка – это ни о чем.

Последний раз Эмилия напивалась в девятом классе, на вечеринке сопляков в пляжной пиццерии, которая закрывалась в ноль часов. День рождения начался ужасно: в пиццерии никто не захотел сидеть рядом с ней, а продолжился еще хуже: все разбрелись по пляжу, чтобы уединиться на влажных шезлонгах у закрытых зонтов. Все, кроме нее и еще одного слюнтяя, который уже стерся из памяти.

Она помнила только, как они стояли, сами по себе, и пили, пили, пили и к ним приставал какой-то старик, спасатель с пляжа. Все деньги, которые дал отец, Эмилия потратила на мохито, а потом, уже дома, ему пришлось придерживать ее волосы, чтобы они не падали в унитаз.

И вот шестнадцать лет спустя возможность напиться представилась снова – кристально чистая, без всяких строжайше verboten^[3]. Достаточно было просто сделать несколько шагов. Последние десять лет ее шансы на это варьировались в диапазоне от нуля до ноль целых одной десятой. А теперь внезапно подскочили до ста тысяч.

Оказавшись перед дверью, она, как обычно, подождала, пока кто-нибудь ее откроет. Потом обозвала себя идиоткой и вошла.

Яркая вишневая помада. Бледные ноги, видные сквозь прорехи на джинсах. Озорство и голод во взгляде той, кто после вечеринки в девятом классе пила только воду, кока-колу и фанту, в то время как ее сверстники продолжали устраивать попойки, обжимались на пляжах, пели под гитару, танцевали, целовались…

Она рывком открыла дверь «Самурая», полная решимости вернуть себе жалкий осколок утраченного времени. Вошла без колебаний, ни на кого не глядя. Даже самые смурные и нелюдимые старики подняли головы от своих карт, чтобы посмотреть на нее, приезжую.

Эмилия села за стойку и заказала амаро.

Никого не заботило, что неприлично в упор рассматривать девушку. Никто не сказал ей «привет», «добрый день», «добрый вечер». Пьетро, хозяин «Самурая», вытиравший чашки, посмотрел на Эмилию долгим вопросительным взглядом. Затем, не сказав ни слова, наполнил и поставил перед ней большой стакан.

Все вернулись к своим картам, как будто ничего не произошло. А между тем, конечно же, произошло. Женщина. Пьет горькую настойку в три пополудни. Одна. Неизвестно, кто такая. С яркой помадой. Событие настолько исключительное, что его долго потом обсуждали на всех кухнях, в спальнях и сараях.

Незваная гостья, чей возраст, место жительства, происхождение все втайне пытались угадать, задумчиво пила ликер маленькими глотками, закинув ногу на ногу. Она наслаждалась: алкоголь обжигал пищевод, щекотал желудок, натягивал один за другим нервы и затуманивал разум. Таким облегчением было забыть о том, кто ты есть, освободиться от собственной тяжести, что, допив стакан, она попросила еще один.

Когда у Эмилии уже кружилась голова и она не могла твердо стоять на ногах, в бар, как нарочно, вошла Патриция с подругами. Она тотчас почуяла сенсацию, вся взбудоражилась. Настолько, что еле дождалась, когда сможет позвонить мне и пересказать увиденное.

Конечно, событие в баре было лишь предлогом, чтобы вернуться к основной теме: «Давай поужинаем вместе как-нибудь». Просто «надо бы обсудить родительское собрание, поговорить про Мартино Фьюме. Не оставить ли его опять на второй год?» – только поэтому. Я увильнул, быстро придумав очередное оправдание, хотя она все равно отказывалась правильно их толковать. В понедельник в школе она расписала мне все в подробностях. Говорила и говорила – я следил за детьми во дворе и слушал вполуха – о той странной особе, которая еле вытащила из кошелька купюру и не смогла собрать сдачу, потом, шатаясь, пошла к двери и споткнулась на первой же ступеньке. Алкоголичка. Конечно же, проститутка. Психическая, сбежавшая из «Улыбки», новой лечебницы. Шлюха. Ведьма. Я ведь знаю, что в прошлом рыжеволосых женщин считали ведьмами? И неспроста.

Я нашел ее скорчившейся у родника: ее тошнило. Горы почернели. Кресто, Мукроне и Бароне скрыли заходящее солнце, но его отсвет, окрашенный розовым, еще проникал сквозь ветви. Птицы улетели. Воздух стал холоднее. Лес дышал влагой и прелой листвой. Я остановился.

Мне только что звонила Патриция, поэтому я уже знал. Признаюсь, я вышел в тот вечер не просто прогуляться, как обычно. Меня вытолкнуло из дома смутное беспокойство, опасение, что эта странная особа, будучи в плачевном состоянии, может где-нибудь грохнуться, поднимаясь по тропе.

Я смотрел на ее тело, сотрясаемое рвотными спазмами. В черной косухе она выглядела очень худой. Должно быть, весила не больше сорока кило – кожа да кости. Удивительно, как, пьяная, она смогла подняться в гору. Я подождал, пока она встанет на ноги, умоется ледяной водой и откроет глаза.

– Лучше?

Она уставилась на меня, на этот раз не испугавшись. Вытерла лоб, кивнула и плюхнулась на скамью.

Журчала вода, где-то вдалеке гоготали гуси Базилио. Помада размазалась у нее по лицу.

– Я надралась.

– Да, об этом уже знает вся долина.

Она улыбнулась и покачала головой:

– Вечно я как дура…

Она прикрыла глаза. Мокрые пряди волос, вода с которых капала ей на плечи, разбросанная по лицу горстка веснушек – усталая Пеппи Длинныйчулок.

– Здесь ты в безопасности, – сказал я.

– Поэтому я сюда и приехала.

Она открыла глаза. Глаза цвета зеленого леса, зеленого яблока, незрелого плода с желтыми крапинками; очень красивые. Но абсолютно без света, как две мертвые звезды. Они волновали меня. И когда я понял, что мы смотрим друг на друга и даже разговариваем, то я очень смутился, как бывает во сне, когда вдруг оказываешься голым на людной площади.

Я поспешил небрежно кивнуть и потащил себя, тяжелую жердь длиной метр девяносто, в случайном направлении. Вариантов было не много, и я решил спрятаться в лесу.

– Подожди, – окликнула она.

И пошла мне навстречу маленькими шагами, сохраняя дистанцию, за что я был ей благодарен.

– Ты здесь живешь, да?

Я кивнул.

Она теребила ремень сумки, было заметно, что ей трудно говорить.

– Я хочу тебя кое о чем попросить… Это похоже на пьяный бред, но вообще-то со мной все в порядке. Просто… я не могу уснуть.

Она размашисто жестикулировала, сумка упала на землю.

– Я не привыкла к такой тишине, она буравит мне мозг. Нет ни телевизора, ни радио, ни хрена нет, а мне нужно слышать голоса, слышать людей. Я так не привыкла, я никогда не спала одна.

Все это звучало как-то слишком театрально.

– Скоро мне привезут телевизор, и все будет хорошо. А пока…

Я не решился сказать, что ни в одном доме в Сассайе нет и не предвидится телевизора.

– Мне кое-что пришло в голову… Только, пожалуйста, не подумай ничего такого. Ты мог бы прийти ко мне сегодня вечером и поболтать со мной, пока я не засну?

Я сначала остолбенел, слушая эти невероятные фразы, потом вздрогнул.

– Мы же совсем незнакомы.

– Конечно, конечно!

Она как будто играла роль и в то же время казалась чертовски искренней.

– Поверь, я не сумасшедшая, просто я жутко измучилась от недосыпа. Хочешь, я заплачу тебе или тоже чем-то помогу? Это не займет у тебя много времени. Я ложусь спать, ты говоришь со мной. Про коз, про астрологию, про что угодно. Как только увидишь, что я сплю, уйдешь. Сегодня я наверняка сразу отрублюсь.

Поразительно. Она звала меня прийти к ней вечером, в ее комнату. Мы не знали имен друг друга. Я мог быть извращенцем, маньяком, насильником… хотя на самом деле всего-то раз в месяц платил Джизелле за встречи в дешевом мотеле посреди рисовых полей.

– Извини. – Она взмахнула рукой, как бы перечеркивая свой монолог. – Забудь.

Раскрасневшись, подняла сумку с земли. Она была так смущена, так разочарована – хорошо знакомое мне чувство, – что я неожиданно сделал то, чего давно не делал в отношении других людей: поставил себя на ее место.

– Ладно, – выдавил я. – После ужина приду.

5

Как-то раз в конце сентября 2001 года Рита сказала ей:

– Возьмем все хорошее в тебе и от этого оттолкнемся.