Оуэн был во всех смыслах самым крупным в семье; склонный к полноте, невзирая на их скудный рацион, с широким лицом, румяными щеками и копной непокорных каштановых волос. Трудно было представить его в тесной форме с золотыми галунами и эполетами, но о своей новой гильдии он рассказывал с восторгом и уверял, что обязанность всегда защищать ее секреты не заставит его забыть о своем происхождении.

– Ты ведь веришь мне, правда, сестренка? Я не изменюсь, честное слово. Я по-прежнему буду есть пироги с угрятиной и ненавидеть проклятых акцизников. Я по-прежнему буду бросать в волны хлебцы, чтобы море не переусердствовало, забирая души.

– Ты мой брат, Оуэн. Ты Прайс. Если придется об этом напомнить, возьму весло и шандарахну тебя по башке.

Они искренне рассмеялись в сумерках, а шум ветра по-над крышей тем временем перешел в явственное дребезжание дождя.

– Потерпи, милая, – прошептала мама, прижимая Мэрион к себе, когда вся семья собралась в темноте, чтобы помахать ей на прощание. – Однажды мы соорудим что-нибудь красивое для нашей Салли.

Мэрион шла по прибрежной дороге, а дождь тем временем превращался в мокрый снег. Она знала, что есть более короткий путь вокруг мыса, ведущий через калитку в сады Инверкомба, но ей не следовало выбирать тот маршрут ни как младшей горничной, ни как береговушке. Дорогу совсем размыло. Держась обочины, время от времени поскальзываясь, она брела, пока не наткнулась на тропку, ведущую к сторожке Инверкомба. Мокрый снег ненадолго усилился, деревья застонали на ветру. А потом все стихло, словно по щелчку выключателя.

IV

Теплым мартовским утром девяносто девятого года Светлого века ровно в десять тишину Инверкомба нарушил мелодичный, гулкий, настойчивый звон, который переходил из одного помещения в другое, будто эстафетная палочка, и празднование прихода нового часа никак не заканчивалось. Первое время Элис размышляла, нельзя ли как-то воспользоваться этой особенностью в своих интересах. Теперь вельграндмистрис наслаждалась происходящим. Десять часов: высыпала ягоды зимовника из покрытого фиолетовыми пятнами бумажного пакета в белую реторту с гравировкой, которую достала из саквояжа. Десять часов: пробормотала заклинание и улыбнулась, наблюдая, как ягоды набухают и блестят, словно покрытые аппетитной красной глазурью. Десять часов: надела элегантное пальто оливкового цвета, в последний раз взглянула на себя в зеркало и улыбнулась, отметив, что очертания подбородка вновь безупречны.

На улице Элис направилась к Ральфу, который пристрастился проводить время в патио на верхней террасе с видом на юго-запад, и с удивлением поняла, что согласно солнечным часам, отбрасывавшим тень на согретую солнцем красную кирпичную стену главного зала особняка, еще не наступила половина десятого.

Заслышав шаги матери, Ральф отвернул подзорную трубу от живой изгороди, чьи ветви неистово трепыхались от спаривания воробьев, за которыми он наблюдал, и в объективе новой, недавно подаренной метеоведом Эйрсом игрушки с мощной, подлинно морской оптикой возникла прядь серебристых волос.

– Не слишком-то вежливо так поступать, милый. Ты разглядываешь людей, словно они всего лишь предметы.

– Да? – Моргая, он оторвался от окуляра.

– Ладно. Забудь. – Поправив плед, прикрывавший его ноги, мать присела на краешек кресла. – Какая досада! Мне необходимо повидаться кое с кем в Бристоле.

Ральф кивнул. Там, за пределами садов и библиотеки, простирался иной мир. Он подумал об отце, о запахе лондонского дыма, который доносился сквозь соединение во время телефонных разговоров и пробуждал в груди зудящее чувство, предваряющее очередной приступ кашля.

– Мне пора. – Встав, мать нежно поцеловала его. Ей все было ни по чем. Она оставалась молодой и свежей, и сегодня показалась ему просто восхитительной, пока шла по залитой солнцем террасе, где гигантские колокольчики покачивали головками на ветру, как будто хотели, чтобы их тычинки присоединились ко всем часовым маятникам в особняке.

Вновь оставшись в одиночестве, он приник к подзорной трубе на треноге и окинул взглядом размытую панораму долины. Воздух был на удивление прозрачным, а устройство, созданное и собранное исключительно в соответствии с принципами оптики, вполне могло представлять собой – Ральф размышлял об этом, рассматривая золотисто-зеленые стебли фонарницы и млечные шарики луноплюща, – единственный неэфирированный предмет во всем Инверкомбе. Он не сомневался, что расширил здесь свои горизонты познания. За это, а также за то, что здоровье улучшилось, он был целиком и полностью благодарен своему новому дому. Первое время из-за изнеможения Инверкомб казался всего лишь концом очередного путешествия и, как обычно, возможностью снова взяться за книги и изыскания. Знания, достоверные факты и наука уже давно стали его бастионами от лихорадки, и еще они были самым веским доказательством того, что мир – настоящий, тот самый, которого он почти не видел за возней с одеялами и стульями для душа, багажом и перронами, – действительно существовал.

Вначале Ральф интересовался картами. Вообразив себя естествоиспытателем, он отслеживал их с матерью путешествия по Европе с ее пунктирными границами, воображал странствия по внутренним землям Африки и белым просторам Колыбели льда, но как-то раз, оказавшись во власти лихорадки, добрался до «терра инкогнита», обители ночных кошмаров. После того приступа его вниманием завладел мир Природы. Оказалось, что все живые существа представляют собой фрагменты некоего сложного механизма. Лепестки цветка были связаны с опыляющей его пчелой, обитавшей в улье среди геометрических форм, встречаемых также в кристаллической структуре минералов. Листая гладкие, тяжелые страницы больших дорогих книг, купленных матерью, открывая защищенные полупрозрачной калькой, красиво раскрашенные и снабженные подписями иллюстрации, он нередко испытывал такое чувство, словно некая подлинная его часть покинула ложе и бродит в невероятном саду. Подобные уходы от реальности, во время которых все можно было изучить и объяснить, представлялись полной противоположностью приступам бреда. Даже собственное тело и та самая болезнь, которая его ослабила, были частью того же замысла, и, таким образом, представлялись не чем-то уникальным или ужасным, а обыкновенной данностью. «Первичный туберкулез легких»; истерзанные недугом крылья бабочки в груди любой его жертвы эту банальную истину подтверждали.

Ральф страшился не болезни, а хаоса – отсутствия разума, – и боролся с ним с эгоистичным рвением инвалида. Вскоре он усомнился в необходимости Господней длани, приводящей в действие машинерию всех природных событий, а заодно и в библейской идее о первозданном саде, где когда-то предположительно процветали все виды и рода. Эдем сделался всего лишь сумбурным мифом, совершенно неуместным в наступившем Светлом веке, хотя избавиться от образа двух людей, застенчивых, словно молодые олени, и полностью обнаженных – даже без фиговых листков – оказалось куда сложнее. Он до сих пор время от времени ловил себя на том, что рассматривает старые гравюры, изображающие Адама и Еву у обремененного плодами Древа познания. Они были безволосыми, хотя – Ральф был осведомлен благодаря иносказаниям в книгах по физиологии, в приложениях и сносках, – взрослые люди в этом смысле выглядели иначе; впрочем, пока что не нашлось ни одной иллюстрации, должным образом разъясняющей перемены в его собственном теле. У них также нередко имелись пупки, что, безусловно, было неправильно с учетом всех обстоятельств, а у Евы – груди и соски, которые она не всегда полностью прикрывала небрежно поднятой рукой. Иной раз у нее между ног можно было разглядеть и щель. Когда Ральф откладывал книгу и гасил свет, огонь в камине мерцал, а внутри разливалась черная патока заклинаний и опиумной настойки, Ева нередко витала перед ним, как укоризненный призрак утраченной веры. Иногда она даже приходила к нему в постель, чтобы заключить в объятия, и вслед за сладостной болью в животе наступало облегчение.

Теперь, в Инверкомбе, все прояснилось. Хоть многие из драгоценных книг потерялись при перевозке, ему досталась библиотека, которая была даже лучше огромного собрания в Уолкоте, на чьих полках, как он считал, собралось многовато беллетристики и переплетенных годовых подшивок светских журналов. Открыв первую же из здешних книг о жизни птиц, он понял, что к ней не прикасались, не говоря уже о том, чтобы читать. Это напомнило о далеком дне до болезни, когда ему довелось первым пройти по белому и как будто бескрайнему заснеженному полю. Конечно, книги в Инверкомбе немного устарели, но Ральф знал, что знания незыблемы. И у него возникло странное чувство – совершенно ненаучное, но все же греющее душу, – что эти страницы, как и весь особняк, ждали именно его. Он не сомневался, что мать тоже в восторге от Инверкомба – его старинной вычислительной машины, по-видимому, все еще функционировавшей где-то в недрах дома, куда предстояло добраться, его роли в развитии гильдии и даже его метеоворота, защищавшего угодья от наихудших капризов погоды. Сам факт пребывания здесь был в некотором смысле целительным. Иногда, в череде ударов сердца, вдохов-выходов и шелестящих страниц, Ральф буквально чувствовал, как его тело заново собирается в единое целое из разрозненных островков в океане боли.

Спуститься вниз, в библиотеку, да еще и без посторонней помощи – это весьма смахивало на то предприятие, которое гильдмастер Колумб однажды предложил королеве Изабелле; на поиски легендарных континентов Фулы. Когда Ральф впервые вышел из своей спальни на колышущийся простор главной лестничной площадки, знакомые ориентиры исчезли за горизонтом, в тусклом свете казавшимся немыслимо далеким и едва различимым. Понадобились дни, полные отступлений и неудач, чтобы хоть немного продвинуться, но Ральфу все это казалось одним непрерывным путешествием. Когда он добрался до поворота, поначалу выглядевшего недостижимым, возникли новые препятствия, которых не предвидел бы ни один картограф. Перед ним распустилась огромным веером парадная лестница особняка, и стоять на ее вершине было все равно что очутиться на краю мира. Однако это его не остановило. Конечно, мать возмущенно роптала, но то же самое Колумб слышал от своей команды. Ральф спускался ступенька за ступенькой, и спустя целую сменницу после того, как отправился в путь, наконец-то с ликованием достиг порога библиотеки, которая соответствовала самым смелым мечтам.

На протяжении нескольких дней ему было достаточно просто сидеть в окружении нетронутых корешков, расположенных рядами. Постепенно его уверенность в себе росла, и он объял эту чудесную комнату, присвоил ее. Для Ральфа подъем с постели, одевание, а затем прогулка по коридору и спуск по лестнице были равносильны долгой загородной прогулке. Иногда мать даже отпускала его одного, хотя он подозревал, что она притаилась неподалеку на случай, если у сына закружится голова. В Инверкомбе с его шепотками, игрой теней и неторопливым колыханием соленого воздуха, часто возникало смутное ощущение, что за тобой наблюдают и следуют по пятам.