Екатерина Казакова: Наследники скорби

Авторы благодарят за помощь в работе над текстом своих друзей и суровых критиков:

Елену (Chelcy),

Ашвину,

Алексея Ильина,

Галину (Qweqwere),

Лису,

а также Валерию Евдокимову (Anarhiya) – редактора, читателя и всё замечателя.

Пролог

Ослепительный свет пролился в землянку. Яркий, палящий он выжег глаза, заставил корчиться, выть и скулить.

Больно!

И тут же молнией пронеслось в голове – охотники!!! Дикий ужас подпрыгнул тугим комком из живота к горлу, а потом упал обратно. Волна жара схлынула, оставив после себя липкий пот. Всё произошло быстро. По-звериному быстро.

Ударил по ушам визг щенков, рык и хрип погибающей стаи. Некогда было решать и думать. Успеть бы ринуться в слепящее марево, прыгнуть на звук, на запах человека. Успел, но в тот же миг захлебнулся яростным рыком и собственной кровью, потому что налетел на железо. Потроха полыхнули огнём. По брюху потекло горячее, липкое.

Отчаяние сменилось злобой, такой же ослепительной, как дневной свет. Лишь одна мысль осталась в голове: «Я поднимусь, ты сам кровью захлебнёшься! Я встану, вот увидишь, скотина, встану!»

Но подняться не удалось. Когти жалко скребли утоптанную землю, лапы скользили по крови. Схлынула злоба, уступив место тоскливой безысходности. Доползти бы на звук слабого поскуливания, отыскать, прикоснуться…

«Где ты, родная? Ничего не вижу».

Пересохший язык скользнул по окровавленной безжизненной морде.

«Я здесь, очнись. Очнись! Я тут, родная моя».

Она не отозвалась.

Из-за этого рассудок затопило такое исступление, что боль в брюхе отодвинулась, а по жилам хлынула звериная ярость, помогла вскочить на слабеющие лапы и прыгнуть, вспахав когтями земляной пол.

«Убью! Разорву, тварь бессердечная! Зачем их? Щенков зачем? Её зачем? До глотки доберусь! Сдохну, но доберусь! Убью, тва…»

Огромный истекающий кровью волк тяжело рванулся. Фебр обрушил меч, перерубая зверю хребет. Туша рухнула. Из раны толчками полилась чёрная кровь.

– Ишь, здоровый какой, – с чувством сказал ратоборец, вытирая клинок о жёсткую шкуру. – Откуда в них тела столько, когда оборачиваются? Мужичонка-то хилый был, а гляди-ка в какого вызверился.

Его спутник, облачённый в серое одеяние колдун, присел на корточки рядом с хищником.

– Да Встрешник их разберёт, – ответил он, положил ладонь на широкий лоб волколака и заговорил слова заклинания.

Ратоборец огляделся. Яркий солнечный свет, льющийся в распахнутую дверь, освещал душное логово и его ныне безжизненных обитателей: нескольких щенков и прибылых, двоих переярков, суку и матёрого. Пока Фебр обходил оборотней, небрежно пиная то одного, то другого и выискивая недобитков, в дальнем углу в груде меховой рухляди кто-то завозился.

Обережник шагнул вперёд, отводя меч для удара, и уже был готов убить, но из-под обтрёпанных заячьих шкурок высунулась девичья голова, кудлатая, взъерошенная.

Девка растерянно моргала, но дневной свет не причинял ей боли, не делал незрячей. Фебр шагнул к ней, убрал оружие в ножны и спросил:

– Ты откуда тут? Как звать?

Она сгребла руками пыльные шкурки, прижала к себе и тихо-тихо ответила:

– Светла… Светла звать. Я тут давно живу. Ой, как давно…

Ратоборец наклонился к ней и, взяв за плечи, осторожно поставил на ноги. Девушка отводила глаза, стараясь на него не смотреть. С виду ей было вёсен двадцать. Пригожая. Волосищи вились крупными кольцами, да только не убраны в косу, а заплетены-переплетены нитками, верёвками и кожаными ремешками, отчего вид у несчастной делался совсем неладный.

– Ты откуда тут? – сызнова спросил её ратоборец.

– Не помню… Ты меня не трогай, родненький. – Найдёна вдруг заплакала. – Не трогай, Хранителей ради. От тебя страданием пахнет, и смерть за спиной стоит: крылья простёрла, в душу смотрит. Страшно мне!

Колдун и вой переглянулись.

– А ну-ка, – сказал наузник, – идём со мной.

И, взяв девку за руку, повёл на поверхность.

В лесу было тихо, тепло и безветренно.

– Полян, она в себе? Может, обращается? – спросил колдуна вышедший следом Фебр.

Полян осматривал девушку, поворачивая её за подбородок то так, то эдак, заглядывал в глаза.

– Нет. Видать, возле веси какой-то скрали. Сожрать, поди, хотели.

Фебра слова колдуна не особо убедили, он подошёл и беззастенчиво раздвинул губы дурочки указательным пальцем, пощупал клыки, внимательно осмотрел зубы, покрутил девчонку, ощупывая спину, плечи, затылок.

– И впрямь не волчица, – задумчиво заключил ратоборец. – Похоже, рассудком тронулась. Ты откуда, горе? Хоть помнишь, из какого рода?

Она покачала головой, не поднимая глаз.

– Чего с ней теперь делать-то? – Фебр оглянулся и крикнул: – Орд!

– Здесь я, – послышался из-за деревьев голос целителя. – Чего орёшь? Подрали, что ли?

– Нет. Гляди, какую пригожую сыскали. – Ратоборец кивнул на застенчиво перебирающую складки рубахи найдёну.

Орд подошёл, положил девушке на голову тёплую ладонь, к чему-то прислушался и вздохнул.

– Скаже́нная. Видать, зачаровали, а она рассудком поплыла. В Цитадель везти надо. Не тут же бросать. Родню вряд ли сыщем.

Полян согласился.

– Верно. В окрестностях бабы не пропадали. А у ней, по всему судя, дети уж должны быть. Вёсен-то тебе сколько, краса ненаглядная, а?

Светла подняла на него глаза, тёмно-карие, но с пролёгшими вдоль зрачка дольками пронзительной синевы и виновато развела руками.

– А не помню я, мил человек. Иной раз и вспомню, а потом сызнова не помню. Да ты не кручинься. И ты тоже!

Старательно не замечая стоящего между Ордом и Поляном Фебра, скаженная повернулась к целителю и протянула ему сосновую шишку.

– Гляди-ка, что у меня есть. Смотри, красивая какая. На вот.

Орд в ответ хмыкнул.

– Полян, девку тебе везти, – меж тем сказал Фебр.

Колдун поморщился, за семь вёрст киселя хлебать^[1], и с надеждой спросил:

– А может, лучше ты?

Всё же ратоборец не так давно покинул крепость и, возможно, обрадуется случаю сызнова там побывать. Но Фебр покачал головой и ответил:

– Ага, сам. Мне её в обережной черте без крови не удержать. А как я её кровью мазать буду? Она и так вон трясётся.

Орд кивнул, признавая правоту ратоборца: наузнику не нужно руду лить, чтобы на ночлег остановиться. Не к чему скаженную девку стращать, коли она и так дрожит, будто бельчонок.

– Ну, хватит топтаться. Всех упокоил? – спросил целитель у колдуна.

– Всех, кого без дара пришибли.

– Тогда поехали.

Светла послушно побрела за мужчинами, не пытаясь упрямиться или бежать. Когда Орд подсадил её в седло, конь заволновался, а девушка вдруг вцепилась обережнику в запястье и зашептала:

– Родненький, воин ваш не злой вроде парень, отчего же смерть с ним рядом в седле едет? – И посмотрела дикими глазищами на разбирающего поводья Фебра.

У целителя по спине пробежал холодок. Он даже оглянулся, чтобы увидеть своими глазами то, о чём говорила скаженная, очень уж правдиво у неё это вышло. А потом досадливо плюнул: поддался, мол, на россказни убогой и ответил:

– Никто с ним рядом не едет. Сиди уж.

Светла в ответ лишь покачала головой.

Сторожевики уезжали от разорённого логова, и никто из них не увидел поджарого переярка, залёгшего за старым вы́воротнем^[2].

Зверь встал, отряхнулся и устремил пронзительный взгляд зелёных глаз в спины охотникам. Видно их из-за деревьев было уже плохо, но волк всё-таки заметил, как Светла, сидящая позади целителя и держащаяся за его пояс, чтобы не упасть, украдкой обернулась и помахала рукой.

Хищник переступил с лапы на лапу, словно прощаясь с девушкой, и потрусил в лесную чащу.

Глава 1

Тамир въехал в родной Ела́шир погожим утром.

У городского тына было многолюдно: казалось, все окрестные веси съехались на торжище. В распахнутые ворота чинно тянулись телеги с добром, верховые и пешие гости.

Люди везли то, что успели наработать за долгие зимние вечера. Ткани, узо́рочье^[3], горшки, ложки, верёвки, меховая рухлядь продавались либо выменивались на соль, птицу, зерно, железные кри́цы^[4]. Словом, тут можно было сыскать всё – от ножа до телеги.

Колдун ехал медленно, пробираясь через могучий людской поток, пёстрый, крикливый, беспорядочный. Завидев серое одеяние, народ кланялся и расступался, торопясь дать дорогу обережнику.

Странник словно не замечал любопытных и опасливых взглядов, только усмехнулся про себя, услышав, как неказистая бабёнка, похожая на встрёпанную галку, громко шептала стоящей подле неё товарке, дородной девке с румянцем во всю щёку: «Нешто опять из городу не выехать седмицу? В конце та́яльника приезжали ведь за выучами!»

Молодица всплеснула руками: видимо ли дело при таком-то скоплении людей застрять в городских стенах, покуда посланник Цитадели ищет осенённых!

И ни одна живая душа не признала в прибывшем колдуне сына пекаря Строка, добродушного, сдобного, как его хлебы, паренька.

Пять вёсен прошло. Родной город казался Тамиру родным и чужим одновременно. Будто в душу стучалась, но не могла достучаться память.

Он всё ждал, когда дрогнет сердце. Вот улочки, знакомые до судороги в горле. Вот дома, которые он помнил с детства. Совсем не изменилась старая корчма́^[5] с тесовой крышей. И дорога, мощённая деревянными плашками, тянется, как раньше. Вот и дом родительский. Те же ворота, только покосившиеся, то же крыльцо, та же кровля. Старая липа за частоколом по-прежнему обнимает ветвями небо.

Обережник спешился, взял коня под уздцы и вполсилы постучал в просевшие створки. Как бы не рухнули. Со двора дребезжащим лаем отозвался пёс. «Надо же, жив ещё», – подивился Тамир, вспомнив кобеля по кличке Звон, которого ещё слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.

На стук и собачий брёх из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу, прошлёпал к воротам, повозился с засовом. Страннику открыл вихрастый парнишка вёсен одиннадцати-двенадцати, следом за которым, опираясь на кривую клюку, вышел отец.

Тамир смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого помнил ещё крепким, полным сил. Сердце не дрогнуло, лишь пришло запоздалое понимание, что дома не был очень давно. Строк глядел на наследника растерянно, близоруко щурил слезящиеся глаза, но не понимал, кто перед ним.

Мальчишка, державший хозяина дома под локоть, пялился на колдуна, вовсе позабыв о почтении. Обшаривал взглядом серую одёжу, запылённую накидку, коня с добротной, но не вычурной сбруей.

Гость молчал, давая старому и малому разглядеть себя.

Все безмолвствовали.

Вдруг Строк вытянул вперёд подрагивающую морщинистую руку и с недоверием прошептал:

– Тамир?

Колдун кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине с коротко остриженными тёмными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками трудно признать неуклюжего рыхлого дитятю, ушедшего с креффом.

– Тамирушка… Воротился…

И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя. Сухие руки слабо цеплялись за широкие плечи, а седая макушка родителя едва доставала отпрыску до подбородка.

– Сыночек…