Неловко обнимая старика, Тамир думал о том, что этот почти ослепший дед давным-давно учил его мудрёному ремеслу хлебопёка. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы и стала чужой всего-то за пять вёсен, проведённых в Цитадели? Такой же чужой, как этот человек, зовущий его сыном и столь крепко сжимающий в объятиях.

– Будет, будет, – сухо сказал обережник и высвободился. – В избу идём.

Старик часто-часто закивал, заговорил, давясь словами:

– Радость-то какая! Воротился! А мать вот не дождалась тебя. По осени схоронили. Умирала, всё говорила, мол, сы́ночку бы повидать, хоть обнять напоследок, да словом перемолвиться. А я вот дожил, пень трухлявый! Теперь и помирать можно. Сынок, дай хоть нагляжусь на тебя!

Тамир настойчиво повёл отца в дом, переводя беседу с жалостливого лепета на разговор более насущный.

– По осени? – уточнил он.

Строк закивал.

– Застудилась да в три дня сгорела от лихоманки. Я уж и целителя звал, да только он руками развёл, мол, от старости и тоски припарок не придумано.

– Обряд-то по уму провели? Не поднялась? – хмуро спросил колдун, шагнув в тёмную, душно натопленную избу.

– Не поднялась, что ты. – Отец замахал руками. – Из сторожевой тройки колдун отчитывал. Нам же прошлой весной нового чароплёта урядили.

– Наузника, – поправил Тамир.

– Да, да, – торопливо согласился отец.

– Схожу на жальник, проверю, как отчитал, – отозвался колдун, не доверявший никому, кроме себя, и повернулся к застывшему в стороне оробевшему пареньку. – Нечего столбом верстовым стоять. Коня расседлай да сумы перемётные в избу занеси.

Мальчишка мигом ожил, поклонился и убежал, только пятки замелькали. Старый хлебопёк метнул на сына удивлённый взгляд. Не думал Строк, что его Тамир, допрежь такой робкий, сможет когда-либо говорить столь властно. Но слышалось, что привычка приказывать давно и прочно прижилась в его низком негромком голосе.

Отец растерянно глядел на возмужавшего наследника, а видел пред собой чужина. Если бы в облике этого сурового незнакомца не угадывались черты почившей жены, Строк и вовсе усомнился бы в своём с ним родстве.

– Скажи: есть ли у тебя нужда какая? – тем временем спросил сын.

Старик виновато ссутулился, подумав, будто Тамир хочет упрекнуть его, и залопотал:

– Ты уж прости, родной, нет у нас уюта прежнего. Млава как умерла, так и опустела изба без хозяйки. Не серчай…

Он обвёл рукой горницу, словно прося прощения у наследника за столь убогое убранство.

Обережник проследил за движением сухой ладони. Изба как изба. При матери, знамо дело, и тканки на скамьях чище были, и полы выскоблены так, что глаза слепило. Но в остальном ничего не изменилось: знакомые с детства сундуки, ткацкий стан в углу, прялка с куделью. Всё так же, как пять вёсен назад, лишь побледнело, постарело и словно осиротело без хозяйки. Да и пахло нынче в доме не стряпней и чистотой, а дымом и пылью. Тамир покачал головой. Заметив это, отец зачастил:

– Как доехал, сынок? Может, баньку натопить?

Скрипнула дверь. В горницу вошёл с перемётными сумами на плече давешний мальчишка.

– Это кто? – словно не слыша отца, спросил наузник и кивнул в сторону паренька.

– Дак Яська, – испугался Строк. – Ты его помнить должен: то матушки твоей се́стрич^[6]. Родня его по зиме сгибла: в печи камень обвалился, дым в избу пошёл, угорели все от мала до велика. Он один уцелел, да и то потому, что накануне у нас загостился да заночевал. Я и приютил горемыку. Ни кола ни двора у него. Хозяйство немудрёное всё на оплату обряда ушло: шутка ли, девять душ разом упокоить! Так что оба мы с ним, выходит, сироты.

– А ну подойди, – приказал Тамир Яське.

Тот испуганно шагнул вперёд и замер, глядя на колдуна округлившимися от почтения и страха глазами.

– Вроде руки есть у тебя. Иль две слишком много? Одну, может, вырвать?

Мальчишка сошёл с лица^[7], захлопал глазами, не ведая, за какой проступок ему прочат столь страшную участь.

Тамир пояснил:

– Что ж ты живёшь, будто захребе́тник^[8]? Ни чистоты, ни порядка.

От его холодного голоса, от пронзительного взгляда тёмных глаз несчастного Ясеня прошиб пот.

– Тамирушка, Тамирушка, – залопотал отец, пытаясь оправдать мальчишку. – Дитё ж он ещё. Да и не девка по хозяйству-то проворить.

– Спроворит, ежели не хочет без рук остаться, – отрезал наследник.

Старик отшатнулся, не веря, что его любимый сын может эдак напуститься на ни в чём не повинного сироту. А побелевший от страха паренёк бросился торопливо накрывать на стол, меча из печи немудрёную снедь: жидкие зелёные щи, кашу, сваренную, видать, ещё позапрошлым днём, да пареную репу.

Тамир ел и хмурился. Щи были пустые, хлеб глинистый, каша слипшаяся. Наконец он не выдержал, отложил ложку и мрачно спросил:

– Эдак вы каждый день трапезничаете?

Отец сызнова виновато развёл руками. Сын поднялся, подошёл к скамье, на которой лежали перемётные сумы, и, пошарив в одной, извлёк завёрнутый в холстину каравай, шмат сала, несколько головок чеснока и вяленое мясо. Достав из-за пояса нож, он принялся нарезать яства толстыми пластами, но замер, почувствовав пристальный взгляд.

Яська с ужасом смотрел на нож. Видать, промелькнуло в умишке, что этим клинком колдун резал и собственную руку, и покойников, и Хранители ведают что ещё. Тамир с усмешкой протянул мальчишке розовый кусок свинины на кончике ножа.

Яська, будто зачарованный, взял лакомство, но от ужаса и отвращения никак не мог поднести его к губам. А клятый колдун отправил другой кусок себе в рот и начал жевать, глядя пареньку прямо в глаза.

Желудок подпрыгнул пареньку к горлу, и Яська рванул в сени, зажав рот ладонью.

Строк лишь горько вздохнул. Даже когда умерла Млава, он не чувствовал себя таким обездоленным, таким… обокраденным. Кто нынче сидел с ним за одним столом? Разве Тамир? Не было у его сына таких пустых глаз. И холода в голосе тоже не было. Звонким был парень. Сердце его пылало, а глаза светились. Словно подменили его креффы в Цитадели! Перекроили на свой лад. Забрали дитя ласковое, а воротили неведомо кого. Холодного, мёртвого.

Одному лишь радовалось родительское сердце: не сгинул сын. Жаль только, душа его озлобилась. Но душа ведь как птаха: приласкай, обогрей – и затрепещет. Найдётся красна де́вица с очами ясными – оттает его сын, как иные, жизнью битые, оттаивали.

– Сынок, как жить теперь будем? – осторожно спросил старик. – Пора бы уж тебе и жену в дом вводить…

Услышав это, обережник усмехнулся.

– Отец, какая жена? Я колдун. Вне рода мы. Вне обычаев. И семей у нас нет. В Елашире я не останусь. Повидаться приехал, проведать. А завтра обратно в Цитадель отправлюсь. На мой век покойников хватит.

У Строка жалко вытянулось лицо. А возникший в дверях Яська круто развернулся и сызнова кинулся блевать.

– Прости, сынок, не разумею обычаев ваших. – Старик вытер глаза.

– Не по сердцу тебе, что я труповодом стал? – спросил Тамир, сам не понимая: откуда, из каких глубин души лезет эта желчь и изливается на ни в чём неповинного человека.

– Не труповод ты, – вдруг твёрдо ответил отец. – Ты сын мой. Им и останешься.

Он порывисто обнял этого чужого рослого мужчину, в котором даже сквозь долгие вёсны разлуки и пролёгшее отчуждение всё одно чуял родную кровь и которого любил всем сердцем.

– Пойдём на буевище, сынок, – хрипло произнёс Строк. – Матери поклонишься. Она все глаза выплакала, тебя дожидаясь. А уж когда из Цитадели возвращалась, по две седмицы, как мёртвая на лавке лежала.

– Она ездила ко мне? – удивился Тамир.

– Покуда силы были, дважды от весны до весны. Да всё впусте.

«Видать, Донатос не пускал, – догадался колдун. – Знал, что на пользу не пойдёт. Оно и верно».

На жальнике, прятавшемся в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли до вечера. Колдун подправил холмик, окропил кровью, словно не доверял тому, кто по осени затворил его матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудрёным на-узом, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить. А после они с отцом долго стояли и молчали. Тамиру нечего было сказать, а старик, костлявым плечом прижимавшийся к налитому силой, говорить не осмеливался.

На обратном пути, возле городских ворот Строк стиснул сына за локоть.

– Ты прости, ежели что не так, сынок. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?

– Да пускай живёт, – отмахнулся колдун. – Ему защита, тебе подмога.

– Стар я стал, Тамирушка, – вновь заговорил отец, пытаясь объясниться с сыном. – Пекарню уж хотел совсем закрыть: не осталось силы на труд, а чужих нанимать боязно. Ум надо живой да острый иметь, чтобы за всем следить. Иначе дело захиреет или разворуют. А я… – Он виновато развёл руками, после чего продолжил: – Сам видишь… А Яська вроде родня. К тому же один как перст. Авось сбережёт ремесло родовое. Да и мне не так муторно. Вот закончишь служение, вернёшься, будет что перенять в оборот.

Тамир сперва не понял, о чём толкует отец. А как понял да заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, так и проглотил готовые сорваться с губ слова. Столько было в Строковом взоре надежды, что не смог сын разуверить старика, лишь молча кивнул и сжал костлявое плечо. Незачем отцу знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.

* * *

Вечером Тамир дождался, покуда отец заснёт, сдёрнул посапывающего Яську с сундука и потащил во двор. Паренёк онемел от ужаса и лишь беззвучно разевал рот, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу на потеху ходящим. Обережник безжалостно выволок трясущегося мальчишку из избы да ещё подзатыльником наградил.

– Не блажи, – шикнул. – Со мной не сожрут. Поговорить надо.

Малец отчаянно затрясся и попятился обратно в дом. Не желая пускаться в долгие объяснения, что защитные резы на подворье обновил и бояться нечего, обережник дёрнул его за ухо и шикнул:

– Да стой ты, дурень.

За шкирку Тамир дотащил трясущегося паренька до старой липы, отвесил ещё пару затрещин, чтобы перестал вырываться, и сказал:

– Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь, что у Строка ждёт его колдун. Пусть придёт, дело есть.

– Господин, – залепетал Яська, у которого горели разом и затылок, и ухо. – Дак он же меня и слушать не станет…

Перед его глазами возникли роскошные хоромы городского головы, к которым даже подступиться было боязно. В вихрастой голове Яськи не укладывалось, что почтенный Хлюд, самый богатый купец Елашира, к кому-то явится по приказу, будто холоп.

– Как же я такое самому посаднику скажу?!

Страшный гость не разделял его робости, лишь усмехнулся и ответил:

– Ртом.

Яська испугано икнул, в душе моля Хранителей, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси: хоть в крепость, хоть ещё куда, лишь бы подальше. В умишке шевелилась тревожная мысль: «Такой прирежет – не дрогнет. А потом ещё и поднимет». И блазнилось мальчишке, будто от колдуна въяве расходится волнами страшная сила.

Тамир не заметил, какой жути, сам того не желая, нагнал на паренька и продолжил:

– Как от старосты вернёшься, весь дом – от крыльца до о́хлупня^[9] – отмоешь. И не приведи Хранители хоть вершок пропустить. Впредь будешь держать всё в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате дней жить будет как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлёбово готовь. Да покуда он в разуме, проси, чтобы ремесло передал. Как помрёт, дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу моему сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил – живьём в землю зарою.

Обмирающий Яська кивал.

– Понял хоть, что я сказал-то? – беззлобно усмехнулся колдун.