Парнишка замер, соображая, а затем округлил глаза. До него лишь теперь дошло, что Тамир уступил ему, сироте, родовое ремес-ло вкупе со всем родительским добром.

– Как же так, господин? Коли мне всё достанется, что ты наследовать будешь? – пролепетал Ясень.

– Я всё, что надо, унаследовал: кровь и плоть их, да дар свой. Лишнего мне не надобно, а необходимое в перемётных сумах уместится. Если ещё вдруг сюда наведаюсь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесёшь. Ну, а коли обнесёшь, так и я забуду, что тебе обещал. И сотоварищи мои не вспомнят. – Он усмехнулся и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать.

Яська, наступая ему на пятки, потрусил следом. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряс-лись. Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле под одеялом думать. Правда, поперёд мечтаний ещё вспомнить надобно, как матушка дом прибирала. Труд-то завтра немалый предстоит…

* * *

Утром Тамир сварил похлёбку из ячменя, мяса и чеснока. По избе плыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку.

Едва Яська облизал ложку, обережник посмотрел на него со значением. Парнишку из избы словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.

– Куда это он? – изумился Строк.

– За Хлюдом. Потолковать мне с ним надо.

Отец приосанился и важно огладил бороду. Родительское сердце исполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Жаль, Млава не дожила. Украдкой смахнув слезу, Строк со вздохом посмотрел на Тамира. А может и к лучшему, что мать не видит его? Сколько раз блазнилось отцу, как возвращается сын, входит в дом, обнимает его. Ждал сына родного. А приехал мужик чужой. От Яськи нет-нет да услышишь слово ласковое. А этот вон молчит, будто камень. А ежели чего и скажет, словно крапивой стеганёт. Злая наука стесала с приветливого улыбчивого паренька всю радость.

Когда посадник постучался в дом, старый хлебопёк уже начал подрёмывать, убаюканный тишиной и собственными путаными мыслями.

Хлюд стоял в дверях принаряженный: в новых портах, в хрустящей от чистоты рубахе и скрипящих сапогах. Городской голова отыскал глазами сидящего под воронцо́м^[10] колдуна, поклонился в пояс и степенно произнёс:

– Мира в дому.

– Мира, – отозвался наузник, поднимаясь.

Хлюд неловко переминался с ноги на ногу, поджимал растёртые тесными сапогами пальцы, а в душе клял жену, заставившую его надеть обнову, но испросить позволения сесть не решался.

– Малец сказал: дело у тебя до меня есть, – начал посадник, но под немигающим взглядом тёмных глаз стушевался.

Если бы не сказал Яська, что к Строку сын приехал, Хлюд сроду не признал бы Тамира. Но всё одно: с прежним Тамиром посадник знал, как говорить, а с новым как – пока не ведал.

– Есть. Идём, потолкуем. – Колдун кивнул гостю на двор.

Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко, с наслаждением вздохнул и выжидающе посмотрел на обережника.

– Вот что, Хлюд. Ты в Елашире – всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе: после смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему всё добро оставляю. Он же и дело родовое продолжит. Упреди, чтоб ни гвоздя со двора не пропало. Ну как обдурят парня ловкачи какие. Об упокоении отца сам условлюсь, а ты проследи, чтоб стол поминальный не бедный был. – В руку Хлюду лёг кошель с монетами. – Коли останется что, парню отдай. Не чини ему обиды, он и так натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.

Посадник понятливо кивнул, пряча кошель.

– Как скажешь, так и сделаю, Строкович, не держи за душой^[11].

Тамир благодарно кивнул.

– Хвала.

– Мира в пути.

– Мира в дому.

На том и разошлись.

Посадник только подумал, что Строк совсем из ума выжил. Уж и скаженному ясно: не будет колдун с опарой возиться, когда от ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк всё одно только о караваях печалится!

Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как сын старого пекаря, толстомясый, добродушный и бесхитростный, переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, засватать бы этого чернеца-молодца за молодшую дочку! Была б за ним девка, как за каменной стеной: и в сытости, и в довольстве, и под приглядом. А ещё среди этих дум у Хлюда нет-нет да мелькало желание взгреть сварливую жену за то, что заставила напялить новые сапоги.

* * *

Едва не до темноты Тамир просидел у сторожевиков. В городе о ту пору находились двое из тройки: Ель, выученик Дарена, да Стёх, выученик Лашты. Они покинули Цитадель пару вёсен назад и с той поры там не появлялись, лишь передавали с оказиями оброчные деньги. Целителя Тамир не застал: Нияд уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы заготовили сушенины.

До самого вечера обережники делились новостями: кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не сгиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних весей, где особенно неспокойно.

– У нас этой зимой оборотней поналезло без счёта. Чуть не через стены перепрыгивали, клятые! – говорил Ель в сердцах.

– И покойника нынче пока отчитаешь, едва не всю кровь из жил сцедишь, – вторил Стёх. – Иной раз и дважды, и трижды заговор творишь, и резами всё исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток…

– Мать мою ты отчитывал? – глухо спросил Тамир.

– Я. Нешто не так что?

Обережник покачал головой.

– На совесть всё сделал. И я бы лучше не смог.

– Ты бы… – Собеседник усмехнулся. – Коли ты бы дар видел, так повыше Донатоса сидел бы в креффате.

– Хорошо, что не умею, – ответил Тамир. – Ездить да выучей искать то ещё терпение нужно. У меня таких запасов нет.

– Дай Хранители, чтоб находились они, а то, говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он допрежь не ошибался. – Ратоборец помрачнел.

Все трое замолчали. А что скажешь? С каждой весной ходящих всё больше, сила их растёт, а в людях дар словно угасает. И отчего, почему – непонятно. Только Тамир знал, что вина за происходящее лежит на них, на осенённых. Точнее, на одном из них. Только болтать о том обережник не собирался. Да и разве ж поверят ему, ежели он скажет, что самого Встрешника видел?

Перед уходом сын Строка попытался всучить колдуну из сторожевой тройки кошель – плату за отца. Но тот лишь отмах-нулся.

– Хранителей побойся! Нешто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе, коли буду я и дальше тут, в сторожевиках, всё в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит – другой сделает. Мира в пути.

На том и расстались.

Забрав от сторожевиков оброчные деньги, Тамир отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.

– Господин, ты в который день уезжаешь?

– Хочешь сказать, загостился? – усмехнулся гость.

– Что ты, что ты! – Паренёк испуганно замахал руками и покраснел, собираясь с духом. – Я… это…

Он замялся, а потом выпалил на одном дыхании:

– Вызнать хотел, что за хлебы ты диковинные пёк? Я у батюшки твоего спрашивал, а он говорит, не знает.

Тамир улыбнулся.

– Нет в том никакой тайны: ежели душу вложишь, всё получится, – сказал, а сам почувствовал, как в горле вдруг запершило.

Лишь в этот миг понял обережник, что ничего от него прежнего не осталось. Только память. Да и та уж поблекла, выцвела. Будто и не с ним всё было. Будто не его то были мечты, не его надежды. Оттого, видимо, следующие слова он произнёс мягко, без прежней отрывистой сухости:

– Ты, Яська, помни главное: хлебы твои – это чья-то радость. Испортишь замес, значит, радости кого-то лишишь. Ну, сам подумай: не поднимется опара, сделаешь калач, а он выйдет сухарь сухарём. Купит его парень какой-нибудь, чтоб зазнобу свою побаловать, а она об этот калач зуб сломает.

Мальчишка прыснул, а Тамир вдруг, сам не зная зачем, потрепал его по вихрастой макушке.

– Дело своё делай так, чтобы тебя за него словом добрым вспоминали.

Почувствовав затылком отеческое касание ладони, Яська осмелел и попросил:

– А пойдём завтра утром попробуем?

Колдун посмотрел на него с горькой улыбкой, будто раскрасившей его жёсткое бледное лицо.

– Дурень ты. Кто ж этот хлеб купит?

Паренёк непонимающе захлопал глазами. Его детский умишко ещё не охватывал всего, что мигом разумеют взрослые.

Тамир пояснил:

– Забыл, как давеча блевал, когда я тебе мяса своим ножом отрезал? Колдунов, Ясень, все сторонятся. Мертвечину мы за руку водим. И нет той воды, которой я отмоюсь.

То ли оттого, что назвал его наузник взрослым именем, то ли оттого, что объяснил хорошо, но мальчишка уразумел: такого, как стоящий рядом мужчина, к покойникам зовут, а не к печи. Боятся люди колдунов. Боятся до одури. Как и сам Яська боится.

Утром Тамир уехал. Обнял отца, оставил на столе тяжёлый кошель с монетами, мол, чтоб горшки в печи пустыми не стояли, и был таков. Строк украдкой смахивал слёзы, глядя вслед сыну. Старик не спрашивал, куда и зачем он едет и какая нужда его гонит. Сердцем понимал, что всё тут нынче чужое Тамиру: и город, и дом, да и сам он. А потому лишь молил Хранителей послать его единственному ребёнку мира на том нелёгком пути, который суждено ему пройти в одиночестве и беспросветной мгле.

Глава 2

Когда из-за деревьев показались заострённые брёвна тына, Ихтор подумал: мерещится. Он прищурился, однако заимка никуда не делась. Над крепкими воротами был прибит волчий череп, который, согласно поверьям, должен отпугивать оборотней. Но здешние обитатели не полагались на одни лишь выбеленные ветром и непогодой кости: столбы частокола покрывали обережные резы. Надёжно поставлено.

Целитель направил лошадь к воротам, постучал. Он пробирался через чащу уже сутки и за это время не встретил ни одного поселения. Три оставленные позади веси не подарили ему встречи с осенёнными, оттого был странник безрадостным, да ещё и уставшим.

На стук из-за ворот донёсся звонкий крик:

– Что ж ты дубасишь-то так, вражина? Калитку со столбов снимешь!

Тяжёлая створка распахнулась, явив чужаку молодую стройную девушку с белым веснушчатым лицом и косой цвета палой листвы. У девушки были широкие прямые брови, глаза удивительного тёмно-янтарного цвета и полные красивые губы. Одета она была просто: длинная рубаха, безыскусно вышитая по подолу суровыми нитками, и ношеная безрукавка.

– Ой… Никак обережник припожаловал в глушь нашу? – удивилась обитательница заимки и отступила, пропуская странника.

– Мира в дому, – сказал он.

– Мира в пути, – эхом отозвалась девушка.

Ихтор въехал во двор и неторопливо спешился. Он знал: его изувеченное лицо пугает женщин, а потому давал хозяйке время привыкнуть, чтобы не дичилась и не отводила смущённо взгляд.

Целитель в который уж раз подумал: а не послать ли всё к Встрешнику и не спрятать ли увечье под повязкой? Останавливало его лишь то, что под тканью кожа нещадно потела, а старые шрамы принимались нестерпимо зудеть.

Ладно, пусть смотрит, чего уж.

Он повернулся.

Девушка улыбнулась, откинула тяжёлую косу за спину и весело сказала:

– Долгонько, господине, ты странствуешь. Вон конь-то тяжело как ступает. Замаял ты его. Ну, идёмте, отдохнёте оба.

Ихтор с удивлением посмотрел в её открытое ясное лицо. Его впервые встречали так, будто давно знали. И не только знали, но и ждали. Видят Хранители, это настораживало.

– Благодарствуй, хозяюшка.

Незнакомка кивнула в ответ и весело сказала:

– Меня Огняной зовут. Проходи, баня как раз натоплена.

Она поманила его за собой. Обережник задумчиво смотрел в прямую спину и на золотистое марево волос. Странная девка. Не испугалась.