– Ну хотя бы откуда девицы такие красивые в Цитадели берутся. – Мужчина сызнова взялся за топор. – Ты говори, а я пока рубить буду.

Клёна улыбнулась.

– К отцу приехала. У нас деревню волколаки разорили. Я одна спаслась.

Он замер и повернулся к ней, облокотившись о топор.

– Как?

– Ночью в погре́бицу спряталась, а на другой день на дерево забралась.

Мужчина смотрел на неё с удивлением, а потом вдруг рассмеялся.

– На дерево?

– Да. – Она растерянно кивнула, не понимая, что его так развеселило. – А чего ты смеёшься?

– Смекалке твоей дивлюсь, – ответил собеседник. – Я не догадался. На дерево…

Клёна не разделила его веселья, только судорожно вздохнула, вспомнив пережитое.

– Ну… – Тёплая ладонь опустилась ей на плечо. – Что ты? Обидел?

Она покачала головой.

– Иль озябла? – продолжил допытываться Лют. – Знаешь, ты иди. Мне ещё вон сколько колоть. До утра провожусь. Аты в одной накидке. Даже рукавичек нет. – Он накрыл её окоченевшие ладони своими шершавыми и горячими. – Расхвораешься ещё… Ступай, ступай.

Девушке отчего-то не хотелось уходить. Она посмотрела на собеседника.

– А ты завтра здесь будешь?

– Куда ж я денусь, – ответил он со вздохом и вдруг спросил: – Ты придёшь? Только оденься потеплее и рукавички захвати, а то руки занозишь.

Эх и ушлый! Клёна против воли рассмеялась.

– Не приду!

– Жаль. – Он сызнова вздохнул. – Ну, ты запомнила? Мимо мылен, потом налево и по всходу на первый ярус.

Девушка кивнула и ушла, не оглядываясь, но затылком чувствовала: он смотрит ей в спину. И от этого почему-то стало теплее на душе.

* * *

Лесана куда-то уехала. Клесх днями просиживал в своём покое. Цитадель жила обычной жизнью: камень, холод, строгость. На поварне было скучно. Нелюба и Цвета после недавней вылазки к парням в казематы ходили неразговорчивые и виноватые. Клёна едва дозналась, что случилось. Оказалось, обережники и слушать не стали нарядных девок. А Ильгар так напустился на Нелюбу, что та всю ночь проревела у подружки на плече.

– Говорит, мол, чего пришли? Дел других нет? Грозился за ухо из подземелья вывести и главе на руки передать, чтоб вразумил, – гнусавым голосом жаловалась девушка.

Цвета стыдливо прятала глаза.

– Да чтоб я в его сторону ещё хоть раз глянула? Да не дождётся, упырь проклятущий! – В гневе Нелюба забыла, что Ильгар вовсе не звал её миловаться.

А Клёна утешала несчастную и вспоминала Люта. Он её не прогнал. Хотя… Лют ведь не послушник. Одёжу он носил самую обыкновенную, стало быть, простой служка. Что ему её ругать?

Нелюба с Цветой в своей обиде даже не спросили подругу, как она воротилась в кромешной-то темноте. Ну и ладно. Нелегко девкам пришлось. Крались на свидание, а ушли, словно хворостиной отстёганные. Обидно ведь!

Однако Клёна для себя решила, что к Люту нынче не пойдёт. Ну его. Кто знает, может, приветит ещё хуже, чем Ильгар Нелюбу? А и рад будет, так нечего баловать. Решит ещё, что влюбилась. А она ведь не влюбилась. Просто ей… хотелось хоть с кем-то поговорить. Не слушать про парней, не вспоминать разорённую деревню, не думать о маме и брате, не объяснять ничего, не утешать. Забыть бы всё навеки: и Лущаны, и Вестимцы, и Фебра… Будто не было в жизни никого и ничего. Стать бы деревом. Да. Деревом. Той сосной, которая укрыла от ходящих. И стоять, качаясь на ветру, расправив могучие ветви, ничего не боясь, ни о чём не горюя.

Решено: не пойдёт она больше к Люту. Парни чёрствые, что камни. Вон Ильгар вроде как подмигивал Нелюбе, вроде поглядывал. А пришла девка, напустился, как Встрешник. И не подумал, какой храбрости ей стоило на нижние ярусы спуститься.

Или взять хоть Фебра…

Однако при воспоминании о старградском вое Клёне сделалось так горько, так тошно и так стыдно, что уши заполыхали. Поэтому, завершив хлопоты на поварне, она вернулась в свой покойчик, заперлась и села прясть. Только бы не видеть никого. Не думать ни о чём. Почему не говорила мама, как тяжко становиться взрослой?

Тянулась шерстяная ниточка, крутилось веретено, выл за окном ветер, в очаге потрескивали поленья. Не пойдёт она больше к Люту. И ни к кому не пойдёт.

Много люди сами себе дают зароков. Много и часто. А сдерживают далеко не все. Так и Клёна, переборов приступ острой тоски, к вечеру следующего дня заскучала. Подруги предложили гадать на лучинке и шерстяных нитках. И правда, почему нет?

Собрались у Клёны в каморке. Принесли с поварни плоское блюдо, ковш воды. Набрали обрезков нитей, которые спряли сами.

– На что гадать-то будем? – шёпотом, замирая от сладкой жути, спросила Цвета. – На близкое или на далёкое?

– На близкое, – так же шёпотом ответила Клёна. – О далёком чего гадать? Когда оно ещё наступит.

– А о близком чего? А то мы не знаем, что завтра сызнова будем котлы чистить да лук резать.

Девушки задумались.

– Ну, давайте на далёкое, – сказала с сомнением Клёна и взялась завязывать узелком обрывки нитей.

Некоторое время подружки молчали, выплетая каждая свою судьбу.

– На женихов гадаем? Или на судьбу?

– На женихов! – решительно ответила Нелюба. – Какая судьба без жениха, верно?

Девушки кивнули.

Первой свою плетёнку подожгла Цвета. Держала, сколько сил хватило терпеть, и скороговоркой шептала слова гадального наговора: «Гори-гори, нить. Сама тебя сучила, сама тебя пряла. Сама тебя сплетала, сама тебя сожгла. Гори-прогори, что не знаю яви». Потом бросила пылающую плетёнку в блюдо, а Нелюба тут же подставила светец так, чтоб видеть тень.

– Ой, гляньте-ка, девоньки! – тихо взвизгнула Цвета. – Гляньте, чудище какое с рогами!

На тени и впрямь вышла голова не то быка, не то тура.

Девушки ахали, разглядывая страшилище. А потом одна из прогоревших нитей осыпалась, и тень превратилась в человечка, сжимавшего в руке хворостину.

Клёна прыснула.

– Гляди, Цвета, будет муж тебя хворостиной воспитывать.

Подружка рассмеялась.

– Может, пастух какой?

– Может…

Ещё покрутили блюдо, но так ничего толкового и не разглядели, поэтому стряхнули прогоревшие нитки в ковш с водой. Следующей плетёнку взялась жечь Нелюба.

У Нелюбы на тени вышло чудно́е: не то дом, не то башня. Крутили-крутили блюдо то так, то эдак, но всё одно не поняли, чего значит.

Клёна, чтоб не получилось, как у Нелюбы, связала ниток побольше и узелков-петелек наплела затейливых. Шерсть вспыхнула радостно, затрещала, а когда к почерневшему комочку поднесли лучину и глянули на тень, то ахнули в три голоса. На щербатой каменной стене, подрагивая в свете лучинки, отразилась ощеренная волчья голова.

– Ой! – пискнула от ужаса Цвета и вцепилась в руку подруге.

Клёна, державшая блюдо, вздрогнула. Сгоревшие нити распались, тень всколыхнулась, и волчья морда превратилась в человечье лицо, но до чего безобразное!

– Стра-а-асть-то какая! – протянула заворожённо Нелюба, тут же выхватила блюдо из рук подруги и смела нитки в ковш с водой. – Тьфу! Вот же дуры, Хранители прости! Сами себя пугаем. Клёна, да ведь сегодня не Первоцветов день, чтоб гаданьям верить. Ты не пугайся. Сестра моя старшая с подругами гадала как-то, так ей вышел мужик с топором в одной руке и головой девичьей, за косу схваченной, в другой. Тоже перепугались, плакали. А замуж она вышла в семью дружную и хорошую. Ничего не сбылось. А всё потому, что не на Первоцветов день гадали. Мне знахарка говорила, мол, на Первоцветов день Хранители тайны открывают, судьбу являют, а всё остальное – это Встрешник, мол, головы дурит.

Цвета согласно закивала.

Сгоревшие нитки вместе с водой из ковшика девушки выплеснули в окно, а потом осенили его лучинкой, чтоб никакие злые силы не смогли сунуться на страх.

Они ещё посидели в обнимку на лавке, повспоминали истории про гадания, но только чтоб непременно с хорошим концом. Поговорили даже про Цветину бабку, которая нагадала себе мужика с горбом, а вышла замуж за сына мельника, ладного, статного парня. Уже думала, Встрешник на Первоцветов день гадание подпакостил, но однажды увидала мужа, мешок с мукой на спине до телеги тащившего… Вот уж потеха-то была!

Разошлись подружки, вдоволь насмеявшись и успокоившись. Но когда Клёна закрыла за гостьями дверь и вновь бросила взгляд на стену, с которой всего оборот назад скалилось на неё чудовище, сделалось так страшно, что аж руки затряслись.

Поэтому, путаясь в рукавах полушубка, девушка оделась и, прихватив светец, выбежала из каморки. А уж потом и сама не поняла, как оказалась перед дверью, ведущей на задний двор. И ведь не заплутала. Поставила светец в нишу на стене и сделала решительный шаг вперёд.

Когда она вышла в морозную ночь, мужчина, рубивший дрова, на миг замер и сказал, не оборачиваясь:

– А вчера не пришла.

– Как ты узнал, что это я? – удивилась Клёна.

– Так по шагам. – Он повернулся. – Ты ступаешь легко, как летишь.

Она улыбнулась.

– Получается поленницу складывать?

Дровяник заметно подрос, но был по-прежнему неровный и нескладный.

– Получается, – ответил Лют, поднимая со снега нарубленные поленца. – Зря ты вчера побоялась прийти.

– Я не побоялась! – тут же обиделась Клёна.

– Да? – искренне удивился собеседник. – А что же не пришла?

Она растерялась. Что ему сказать? Что захотела характер показать? Что загрустила? Что на весь мир обижалась?

– Я… не смогла.

– Жаль, – ответил он. – Вчера были такие звёзды… Я хотел показать тебе лисицу. А сегодня вон облака опять.

– Какую лисицу? – не поняла Клёна, помогая ему собирать разлетевшиеся по всему двору поленья.

– Которая на небе. Ты ведь звёзды видала?

Девушка укладывала дровяник, укрепляя по тем сторонам, где дрова были сложены неровно и криво.

– Видала. А при чём тут лисица?

Мужчина усмехнулся.

– Завтра придёшь, покажу. Завтра будет ясная ночь. Иль опять забоишься?

Клёна заносчиво вздёрнула подбородок.

– Чего это мне бояться?

Лют пожал плечами.

– Вот и я думаю, чего? А ты боишься. Или погоди… – Он на миг застыл, а потом расплылся в улыбке. – Даты не меня боишься. Ты темноты боишься, верно?

И рассмеялся.

А Клёна покраснела, словно её уличили в каком-то непотребстве.

– Все темноты боятся! – рассердилась она. – И нет в этом ничего смешного.

– Да как же нет… – Он забрал у неё тяжёлую охапку поленьев, – …ежели есть. Ты ведь в Цитадели.

Клёна поджала губы.

– Зря я пришла.

– Я тебя опять обидел? – удивился Лют. – Извини.

Он сказал это так легко и искренне, что досаду с девушки словно ветром унесло. И то верно. Что на него сердиться? Прав ведь.

– Почему ты работаешь ночами? – спросила она, уводя разговор в другую сторону.

– Днём народу много. А ночью тихо. Красиво. Ночью много интересного можно увидать и услыхать.

Клёна уныло усмехнулась.

– Ты сегодня совсем грустная, – сказал Лют, усаживаясь на чурбак для колки дров. – Что случилось? Обидели?

Девушка вздохнула и сказала правду. Лют не красовался, не пытался понравиться, говорил просто и искренне, не то что иные парни. И этим был неуловимо похож на Фебра.

– Не обидели. Мы нынче с подружками на суженого гадали. Нитки жгли и на тень глядели.

– Плохое привиделось? – с пониманием спросил собеседник.

Клёна кивнула, а он сызнова беспечно пожал плечами.

– Нашла из-за чего горевать. Из-за сгоревших ниток.

– Там волчья морда была, – попыталась объяснить Клёна свой испуг. – Зубищи как ножи. И щерилась страшно.

Лют покачал головой, словно сокрушаясь о том, какие все девки трусихи.

– Ну, ежели тебе волк не по сердцу, так и не ходи за него замуж, – просто заключил он. – Силком-то ведь никто не отдаст.

Отчего-то от его слов Клёне сделалось спокойнее. И правда, чего она так встревожилась? Вообще, рядом с Лютом всё становилось не таким страшным, как казалось. Будто тьма ночная отступала.