– А что ты всё лоб трёшь? – вдруг спросил собеседник. – Надысь тёрла. И ныне. Болит, что ли?

Она кивнула.

– Болит. Я головой ударилась сильно.

– Где же тебя так угораздило? Упала?

Девушка вздохнула.

– И упала, и ударили… Когда на деревню оборотни напали, на меня волк кинулся. Хорошо, псица наперерез ему метнулась, она и спасла.

Мужчина смотрел внимательно. Потом поднялся, похромал к куче чурбаков, взял один и сказал совсем пригорюнившейся Клёне:

– Поди, волку-то тому тоже досталось.

Об этом девушка не думала. А ведь оборотню, который на неё кинулся, взаправду перепало от Юрсы.

– Ступай, – негромко сказал Лют, заметив, как она, сама того не замечая, постукивает ногой об ногу, стоя в снегу. – У меня ещё работы много. А ты зябнешь. Нет, погоди.

Он нагнулся, пошарил рукой возле поленницы и протянул Клёне охапку лучин.

– На вот, держи. Я нарочно тебе наколол. А завтра приходи. Лисицу покажу.

Он не просил, не предлагал. Сказал, и всё. Не было в его голосе ни намёка, ни обещания. Поэтому Клёна забрала лучины и ответила:

– Приду.

Глава 10

Бьерга крутила в руках погасшую трубку. Впервые в жизни острая на язык обережница не знала, что сказать. Радовало одно: вместе с ней не знали, что сказать, и остальные креффы колдунов. Сидели, глядели остановившимися взглядами на огонь, горящий в очаге, и молчали.

Тамир устроился в стороне от наставника, уронив взгляд под ноги. Парня было жаль, потому что нынче он более всего походил на виноватого первогодка, готовящегося отведать кнута. Бьерга в очередной раз подивилась, как удаётся Донатосу так пестовать своих подлетков, что они сперва ненавидят его люто, а потом, как отца родного, почитают. Вон и Тамир не знает, куда деться от стыда, что доверил главе то, чего не доверил креффу.

Клесх ходил по покою туда-сюда, угрюмо хмурясь. Нэд, мрачный как туча, сидел за столом и постукивал пальцами по скоблёным доскам.

Да уж. Задал молодой глава задачу так задал.

– Ну что молчите? – спросил он наконец. – Я не колдун. Мне предложить нечего. Жду, когда вы слово молвите, а уж чуть не треть оборота – тишина. Донатос?

Наузник очнулся от размышлений, прожёг взглядом сидящего поодаль Тамира и ответил:

– Что сказать-то? Вот что? Любую навь упокоить надобно. Это тебе всяк скажет, не только я. Но как упокоить того, чьих костей днём с огнём не сыскать, а? Я не чудодей. Чего ты ждёшь?

Клесх нахмурился.

– Я жду решения. Иль ты не понял, что у нас с одной стороны обережник, ходящих породивший, навью бесприютной по болотам бродит, с другой – ещё один осенённый да неупокоенный мужик мается, а посередь – Серый со своей озверевшей стаей? Что делать с Серым, я знаю: убить да шкуру содрать, чтоб на ворота Цитадели прибить заместо украшения. А вот что делать с двумя другими, хочу от вас услышать. И услышу! Бьерга, может, хоть ты слово обронишь?

Колдунья задумчиво потёрла переносицу.

– Донатос прав: нам прежде не доводилось иметь дела со столь древней навью. Как таких упокоевать, лишь Хранители ведают. А поперёд всего их ещё сыскать надобно. Ну, положим, этого… как его… Волынца Тамир во Встрешниковых Хлябях видел. Так ведь и видел всего ничего, а потом стервец тот исчез, и ищи свищи. Вот и как его выманивать? Со вторым худо-бедно ясно лишь одно: он, видать, к ходящим тянется.

Лашта от этих слов оживился, вскинул голову.

– А ведь верно! Тамир первый раз его видел, когда девочку с собачкой встретил, а второй – когда оборотней в Невежи Лесана побила.

Донатос в ответ только покачал головой и спросил с привычной едкостью:

– Одному мне тут дико, что выуч мой навь видит и говорить с ней может?

Креффы переглянулись.

– Не одному, – ответил за всех Нэд.

– Так, может, они не к оборотням или ещё чему-то там тянутся, а к моему дуболому?

Тамир хмуро поглядел на наставника, но промолчал.

– Думаешь, на парня выманить удастся? – с сомнением спросил Нэд.

– Не к спеху нам их выманивать, – сказал Клесх. – От Серого нынче вреда куда больше, чем от нави. Но и забывать о них не дело. Две души осенённые маются. Решать надо. Ну?

Колдуны сызнова переглянулись. Ответил за всех Лашта:

– Глава, как быть, и без того ясно: упокоить обоих. От смерти их беда на десятки поколений обрушилась. Да только неведомо никому, как такие души с миром отпустить. Сколько крови надобно пролить? Какой наговор твердить? А самое главное, к чему привязать, коли останков нет?

– А ежели к человеку? – негромко спросил Тамир. – Ежели к человеку живому привязать, тогда что?

Донатос смерил бывшего выученика задумчивым взглядом.

– К живому человеку? Можно. Ненадолго.

Крефф колдунов задумался, а потом сказал:

– Навь, она ведь к живому тянется, плоть ищет. Вот ежели взять пару молодших выучей с даром послабее…

– Ты очумел, что ли? – спросил Нэд.

Донатос хлопнул себя по колену.

– Глава сказал: решать надо. Я вам решение предлагаю. Чего не так?

– Кроме того, что ты предлагаешь двух молодших послушников убить? – холодно спросила Бьерга.

– Ты другой способ знаешь? – зло рявкнул Донатос. – Забыла, что ли, навь без плоти упокоить тяжко! Иной раз трёх-четырёх колдунов надо, чтоб обычную душу отпустить. А тут мало того, что две, так ещё обе осенённые да ещё столько вёсен мыкающиеся. Тут хоть вся Цитадель досуха кровь из жил сцеди – не поможет. Один лишь способ мне известен: привязать мёртвые души к живым телам и упокоить. Ежели тебе другое ведомо, так говори. Я послушаю.

Клесх опять прошёлся туда-сюда, замер у окна и ответил:

– Выучей мы губить не станем. Их без того мало. Да и не потянется столь сильная навь абы к кому. Вон Тамир первый раз с Велешем в лесу был. Только Велеш ни сном ни духом. Не гляди, что старше и уж, почитай, отучился тогда.

Все замолчали.

– В общем, думайте, – сказал Клесх. – Спешить покамест некуда. Сперва с Серым разберёмся, а там уж с этими двумя.

– Глава, – негромко позвал Тамир. – Может, у нави и узнать, чего она мается? Душа заблудшая ведь не просто так…

– Конечно, не просто так, – оборвал бывшего выученика Донатос. – Не упокоили их, потому и болтаются.

– Я не об том. – Молодой обережник покачал головой. – За каждым из них вина горькая: у одного стыд, у другого отчаяние. Что, ежели это их и держит?

Бьерга было кивнула, но потом спросила с усмешкой:

– Вот только как нам этих двоих сыскать и хоть что-то выведать, ежели окромя тебя их никто не видит и не слышит? Отправить тебя по лесам блуждать?

Все сызнова замолчали. Хмурый и грозный сидел за столом Нэд. Озадаченно смотрел в пустоту Лашта. Угрюмо размышлял о сказанном Донатос. Бьерга по-прежнему вертела в руках трубку.

– Думайте, – заключил Клесх. – У нас тут не молельня, чтоб охать, ахать да на чудо надеяться. Сроку вам до таяльника. А потом уж не взыщите, с каждого спрошу.

Глава 11

Белян лежал, уткнувшись лбом в войлок, застилающий настил. Лучина в светце давно прогорела. Пленник мог бы подняться и зажечь другую, но не хотел. Нынче он весь день ходил туда-сюда по своему узилищу: вперёд, назад, вперёд, назад. От лучинки рябило в глазах и кружилась голова. Поэтому, когда она погасла, пленник порадовался. В темноте он видел ничуть не хуже, чем при свете. Даже как-то уютнее стало.

Беляна снедало необъяснимое волнение. Перед глазами мелькали смутные образы, доносились отголоски разговоров, смысла которых он не успевал уловить.

Дурнота подступала к горлу, во рту пересохло, язык казался шершавым и распухшим. Взялись зудеть да пульсировать дёсны. Тело словно распирало от внутреннего жара, который искал, но не находил выхода, а потому отзывался тревогой в душе и болью в костях.

Несколько раз узник прикладывался к кувшину с водой, но никак не мог напиться. Жажда становилась всё сильнее, а изнутри била крупная дрожь, не давала усидеть на месте. Каменные стены и потолок давили на плечи, усиливали беспокойство и смутную тоску. Ещё этот запах… плесени, камня, сырости, прелости. До чего же душно! Воздух стал густым и вязким. Вдыхаешь его, вдыхаешь, а он не проливается в горло, застревает комками. Как же зубы болят! Челюсти сводит! И в висках: «Тук-тук-тук…»

Вот ведь жизнь у него… Хотя кого он обманывает? Разве ж можно это жизнью назвать? Тот, кто родился подъярёмной скотиной, никогда не станет вольным зверем. Не сумеет. Как ни освобождай, а он всё одно будет бояться, обмирать, искать хозяина, который защитит, не даст в обиду. Исчезнут охотники – будет татей бояться. Исчезнут тати – испугается хищника в чаще. Трус всегда останется трусом. А он, Белян, трус. Чего уж обманываться.

Он видел, как на него смотрели: брезгливо и с жалостью. Не только охотники. Все. Даже вожак, обративший его и ставший заместо отца, жалел потом, что связался с таким боязливым, неуверенным парнем… Думал, его разочарование незаметно. Но, увы, от Беляна оно не ускользало.

Юноша понимал. Всё понимал. Но разве себя переневолишь? В стае с ним считались лишь потому, что он осенённый. В Цитадели относились вовсе как к таракану.

Но обиднее всего, что эту его трусость принимали как должное. Будто не мог он быть иным. Будто родился вот таким ущербным: порожним сосудом, в который Хранители забыли вложить самое главное – человеческое достоинство.

И даже Славен, которого Белян предал, лишил дома и спокойной жизни… Так вот, даже Славен, узнав, кто привёл к нему охотников, не устыдил парня, а лишь вздохнул и сказал: «Эх, горе ты горькое…»

От этой жалости, от незаслуженного сострадания Беляну сделалось ещё гаже, чем могло бы быть, возьмись давний знакомец его обвинять. Выходит, такой вот он, Белян, выблевок, что ни гнева, ни ненависти не заслуживает за свой поступок, а только сочувствия?

Затем глава заставил его пригубить крови Славена. Ну да, всё верно. Им же надо знать, дойдёт он до Лебяжьих Переходов или нет. А ежели дойдёт, то как его там примут.

Кровь была густая и пьянящая. Она оставила горько-солёный привкус на языке, обожгла гортань. Сил сразу прибыло, но пленник от этого лишь острее почувствовал себя ничтожеством. Он исподволь глядел на Славена, который даже в мудрёных наузах оставался уверенным в себе. Да, настороженным, да, недоверчивым, но не сломленным.

Или взять хоть Люта. На этого вовсе нацепили собачий ошейник, а глаза спрятали от дневного света под повязку. Только он зубоскалит да смеётся! Так почему же Белян червяк червяком? Почему он настолько жалок?

Нет! Он никого не боится! Он лишь пытался вести себя с людьми по-человечески. Но они видят в нём только шелудивого пса, на которого и смотреть тошно, и пнуть жалко. А он не скотина какая-то! Он осенённый! Ходящий! В нём сила!

Дар клокотал в груди, калился. От напряжения на лбу Беляна высыпал пот. Сердце гулко колотилось в груди, отзывалось в висках.

Как же болят дёсны!

Нет! Он не трус! Ежели б не наузы, он бы разорвал глотки этим самонадеянным скотам. Он бы…

– Белян? Ты чего?

На пороге каземата застыл озадаченный охотник по имени Ильгар. В одной руке он держал горшок с ужином, а другую отвёл в сторону. На кончиках пальцев переливался голубой огонёк.

Сияние чужого дара резануло по глазам, ужалило внезапной болью. И страшная, глухая ярость наполнила душу Беляна до краёв, застила сознание. Он ослеп от гнева, от невозможности дальше терпеть злость и обиду.

Пленник ринулся стремительно и внезапно, но охотник прытко увернулся и ударил в ответ. Белян взвыл, захрипел, прянул в сторону, к стене. Сызнова кинулся.

– Зоран, оберег! – успел крикнуть Ильгар за миг до того, как сверху на него обрушилась смазанная тень…