Неслышимый, но всё одно раскатистый и гулкий звук ударил по ушам, взорвался в голове. Белян не понял, что это такое, да и раздумывать не стал. На его стороне сила, скорость и злость. А люди… они слишком медленные и неповоротливые.

И всё-таки охотник успел напасть. Правый бок узника ожгло ослепительной болью. Белян взвыл. Чужая сила отшвырнула его в сторону. Он едва устоял на ногах и тут же сызнова бросился. Ударил наотмашь, чтоб убить, снести голову с плеч. Ух, сколько же в нём мощи! Однако человек ловко пригнулся, и тут же сызнова что-то чиркнуло по боку. Пленник взревел, рванулся прочь.

Не смогут! Они не смогут его остановить! Ни один из них!

Ильгара с размаху приложило об стену. На миг перед глазами всё помутилось, но боли он не почувствовал, лишь злость. Вот же тварь ходящая! Там ведь Зоран у двери. Не отобьётся!

Послушник кинулся туда, где катался по полу клубок из двух сплетённых тел. Навалился сверху, вцепился тому, кто явно одерживал победу, в волосы. Дар вспыхнул, охватил огнём голову кровососа. Ходящий выгнулся, заорал, но не ослаб, как ожидалось, а рванулся с ещё большей яростью, оставив в кулаке у обережника клок волос. Низкую дверь Белян сорвал с петель. Она с треском грохнулась об стену, а узник понёсся вперёд по длинному коридору.

Ильгар рывком поставил на ноги Зорана и рявкнул ему в лицо:

– В мертвецкую! Бегом! Скажи, чтоб заперлись! – И подтолкнул для скорости, а сам бросился в другую сторону, видать, к людским.

Выученик Донатоса мчался коридорами, сжимая в руке нож. В голове билась только одна мысль, дарившая хоть какое-то облегчение: успел сломать оберег, успел поднять тревогу! Гулкое эхо высвобожденного дара мгновенно разошлось по Цитадели, встряхнуло каждого осенённого. Наверху уже вскинулись креффы, уже оружаются. А этот говнюк никуда не денется! Поймают! Главное, людей предупредить, чтоб не высовывались! Вон в нём силища какая…

* * *

После дня работы на поварне девушки устали, словно чернавки. С раннего утра подружки крутились, как белки в колесе. Едва-едва успевали оборачиваться под окрики старшей кухарки. То репы начистить, то лук накрошить, то крупу перебрать, то посуду помыть.

Клёна сызмальства помогала матери. Но одно дело – на троих-четверых горшок напарить, а другое – на прорву здоровых парней, которые всегда едят, словно последний раз в жизни.

А Матрела только посмеивалась, мол, ничего, девоньки, пообвыкнетесь.

На счастье «девонек», тяжёлую работу – выносить помои, таскать воду и дрова на истоп – поручали молодшим послушникам. Но хлопот всё одно была прорва. И к вечеру употевшие, раскрасневшиеся работницы только и мечтали, что об отдыхе.

– Уф! Аж ноги гудят. – Нелюба опустилась на лавку, убрала с мокрого лба выбившиеся из косы волоски. – Надо в мыльню сходить, а то так упрела, словно в бороне весь день ходила.

– Да-а-а… – мечтательно протянула Клёна. – И одёжу бы простирнуть.

Цвета кивнула.

– Давайте чистое возьмём и у входа на нижние ярусы встретимся.

На том и порешили.

В своей каморке Клёна достала из ларя смену одёжи, утирку, гребешок. Огляделась – не забыла ли чего? В этот миг кольнула мысль: надо бы поглядеть рубахи отчима. Собрать грязные да посмотреть, не починить ли какую. Они ж на нём будто горят!

Перебирая рубахи в Клесховом покое, девушка наткнулась на стоящий в углу сундука кувшинец. Наткнулась и оцепенела. Взяла подрагивающими руками, погладила глиняные бока, словно не сосуд в руках держала, а что-то живое, родное… Кувшинец был из дома. Мама в него сливки снимала. Вот и крохотный скол на горлышке – это Эльха стукнул, когда в бадье полоскал.

Клёна смотрела на столь знакомую, но такую нелепую и неуместную в стенах Цитадели вещь. Шаль старая да кувшинчик, на дне которого что-то плескалось, – вот и всё, что осталось от некогда счастливой семьи.

Девушка сняла заботливо обмотанную тканью крышку, принюхалась к содержимому. Пахло терпко и горько. Травами. Надо будет спросить у отчима, что там такое, нешто мамино? А покуда она вернула кувшинец на место и обложила чистыми рубахами, чтоб не разбился. И тут же встрепенулась: идти пора! Нелюба с Цветой, поди, заждались.

Спускаясь, Клёна молилась, чтоб не попалась на пути Нурлиса. Впусте. Та выкатилась из какого-то кута и заскрипела:

– Ты чего тут колобродишь на ночь глядя? Нет бы спать шла… Зелёная вся, ажно жилы сквозь кожу просвечивают. Так нет, ходит…

– Да я помыться, – виновато ответила девушка. – И не поздно ещё. Только-только стемнело.

– Не поздно ей, – ворчливо отозвалась старуха и, подслеповато прищурившись, посмотрела на охапку одёжи, которую Клёна прижимала к груди. – А это что у тебя?

– Отцовы рубахи взяла постирать.

– Ишь ты… отцовы. Ну, иди стирай. – Бабка посторонилась и сказала в спину поспешно удаляющейся Клёне: – Гляди там, воду-то не лей без меры, а то знаю я вас. И бате своему передай, чтоб до весны за новой одёжей не приходил! А то повадился…

Клёна в ответ кивнула.

По счастью, Цвета и Нелюба не стали её дожидаться, ушли в мыльню вдвоём. Поэтому, когда она явилась, обе уже вовсю плескались. В клубах пара мелькали обнажённые тела и распущенные косы. Слышался смех.

– Ты чего так долго? – спросила Нелюба.

– К отчиму сходила, рубахи собрала… – смущаясь неведомо чего, ответила девушка, а про себя подивилась: отчего при подругах так и не может назвать Клесха отцом?

Поди пойми придурь собственную. При Нурлисе смогла, а при них нет. Словно кость в горле застряла.

Пока Клёна стирала, распаренные девушки поочерёдно тёрли друг друга мочалом и, смеясь, вспоминали, как в родных Лущанах пошли топить баню, да испугались забежавшей туда кошки, приняли за банника. Уж визжали, уж вопили, едва не вся деревня сбежалась!

А у Клёны от воспоминаний о доме опять слёзы на глаза навернулись и сердце сдавило. Да ещё стыдно было, что какую рубаху Клесха ни возьми, ни одной целой нет: то завязка рукава на последней нитке болтается, то по вороту истрепалась… Мама бы увидела, ахнула. Надо завтра время выгадать, починить. Не дело главе Цитадели ходить оборванцем. Сам-то он на это внимания не обращает: мол, тепло, удобно, чисто, да и ладно. Но не бесприютный ведь, есть кому позаботиться. И отчего её раньше так сердило в нём то, к чему нынче вдруг возникло понимание? Отчего злили эти обтрёпанные рубахи, эти завязки, срезанные по вороту?

Пока она размышляла, стирая, полоская да отжимая, подруги намылись, завернулись в холстины и ушли отдыхать в раздевальню.

А Клёна скинула исподнюю рубаху, в которой всё это время оставалась, и побыстрее расплела косу, чтоб прикрыть наготу. После перенесённой хворобы она до сих пор оставалась похожей на заморённого цыплёнка: тощая, рёбра выпирают, коленки острые. Подруги-то – кровь с молоком: наливные, ладные, телом мягкие. Она средь них будто рыба сушёная. А ведь раньше красавицей была.

– Клёна, хватит поливаться-то. Уж как снег скрипишь. – В мыльню заглянула Цвета и протянула подруге сухую холстину. – Пойдём наверх, нам Матрела взвара ягодного дала да лепёшек с мёдом. А то уж слюнки текут.

Вот так лакомства! Эх, баловала девок старшая кухарка, жалела… Предвкушая сладкую трапезу, подружки оживились, поспешно оделись и заторопились из мыльни. Их оживлённые голоса отскакивали от потолка и каменных стен, а смех эхом разлетался по коридору.

Клёна как раз перекинула бадью со стираным бельём с одного бедра на другое, когда из-за поворота вылетел оскалившийся окровавленный парень с такими безумными выпученными глазами, что девушки отпрянули.

– Мамочки… – чужим, каким-то жиденьким голоском пискнула Нелюба.

А больше она сказать ничего не успела. Потому что страшный незнакомец кинулся к ней, скалясь и захлёбываясь рычанием.

Происходящее казалось Клёне медленным, неторопливым. Вот обезумевшее чудовище, лишь отдалённо похожее на человека, несётся вперёд, плавно взмывает над полом… Вот она хватает из лохани рубаху отчима и наотмашь бьёт нападающего по лицу. Медленно. Всё очень медленно. Будто во сне.

Мокрая ткань хлестнула почище кнута. Звонко, с оттягом.

Вой! Рык! Тяжёлая лохань полетела в нападающего следом за рубахой. Что-то скользнуло по плечу, обожгло кожу. Клёна будто очнулась: всё вдруг сызнова понеслось разноцветным вихрем. Она схватила сомлевших подруг за руки и ринулась единственным известным ей путём.

* * *

Лют замер, прислушиваясь.

Что-то случилось. Человечий слух волколака не чета звериному, но и не чета людскому… Оборотень воткнул топор в чурбак. И в этот миг дверь, ведущая из Цитадели, распахнулась, ударилась о заснеженную стену, а во двор вылетели три испуганные полуодетые девушки. Глаза вытаращены, рты открыты в беззвучном крике, лица белее снега, а у той, которая в середине, ещё и рука поранена.

В лицо ударил густой пряный запах крови.

– Лют!

Он едва успел её подхватить, испуганную, дрожащую, в сползшей с одного плеча рубахе, под которой проглядывало нагое тело. Заметил мокрые волосы, ощутил запах мыльного корня, услышал, как тяжело и часто колотится её сердце. И тут же задвинул себе за спину, потому что в дверном проёме возник тяжело дышащий, всклокоченный, израненный… Белян.

Лицо кровососа было дикое, а глаза безумные. Он замер, озираясь.

Лют рванул ворот рубахи и подставил Клёне шею.

– Расстегни! Быстрее!

Но девушка, не отрываясь, глядела на тяжело дышащего преследователя и явно не понимала, чего от неё хотят. Видать, об одном лишь думала: путь отрезан, другого выхода из дворика нет.

– Расстёгивай! – прорычал Лют, схватив Клёну за руку и положив её ладонь себе на шею.

Девушка нащупала железную пряжку и, не раздумывая, рванула.

– Держи! – Ей в руки легло гладкое топорище. – Подойду – бей. И его тоже.

Она поняла, о чём он говорил, только когда оглушительно, до звона в ушах закричали жмущиеся к дровянику Цвета и Нелюба. Потому что мужчина, чья спина ещё миг назад закрывала их от опасности, припал на колени и резко выгнулся. Клёна услышала треск и хруст. В свете ущербной луны увидела, как лопается кожа повдоль хребта, как стремительно выступают кровавые кости, жилы, мокрая шерсть… А через миг огромный волк встряхнулся и утробно зарычал.

Топор едва не выскользнул из ослабшей, вспотевшей ладони. Нельзя! Лют сказал бить. Она перехватила оружие посподручнее и замерла.

Что произошло следом, девушки толком не разглядели. Стремительная смазанная тень метнулась от входа. Ей навстречу взмыл зверь. И вот уже по снегу катится, разбрызгивая чёрную кровь, рычаще-хрипящий клубок.

А над всем этим летел, летел, летел какой-то противный оглушающий звук. Клёна круто развернулась и влепила Цвете пощёчину. Звук оборвался. А девушка стала заваливаться на поленницу. Нелюба вцепилась в подружку трясущимися руками.

Чёрные тени метались по заметённому снегом двору. Одна рвалась к сжавшимся возле нескладного дровяника жертвам, другая не пускала. А потом они сызнова переплелись. В этот миг откуда-то со стороны полыхнуло ослепительно белым. Так ярко, что у Клёны перед глазами запрыгали сверкающие закорючки.

– Клёна!

Она узнала голос. А когда отчим подбежал, обхватила его за плечи и стала оседать, подломившись в коленях, содрогнувшись от пережитого ужаса. Лишь теперь она почувствовала, что левую руку дёргает от боли, что во дворе холодно, что ветер обжигает, что тело будто разом лишилось сил.

А потом Клёна обернулась и увидела скорчившегося в снегу Люта. Он был наг, а по его плечам текла чёрная кровь.

– Я… я… твои рубахи постирала. Они где-то в коридоре валяются, – дрогнувшим голосом сказала девушка и спрятала лицо на груди отчима.

– Чистые? – спокойно спросил он.

– Чистые.

– Хорошо. Высохнут – заштопаешь.

Клёна обняла его и судорожно вздохнула.

* * *

– Эй! – позвала удивлённая Лесана.

Лют поднял голову.

– Ты чего скорчился?

Он закрыл слезящиеся глаза ладонями и сказал сипло, отрывисто:

– Ошейник… мой… принеси…