– Идите в дом скорее. Замёрзли, поди, – торопила Ясна. – Метёт-то как! Случилось чего, коли в непогодье такое по надобям поехали?

Она обеспокоенно смотрела на путников.

– Случилось. – Велеш кивнул спешиваясь. – Ходящие случились. Вот в Верёшки ездили, а на обратном пути решили к вам заглянуть, хоть обогреться.

Женщина покачала головой.

– Проходите, проходите. Я на стол соберу.

– Славен-то дома? – спросил колдун, поглаживая коня. – Или опять по лесу бродит?

– Да что ты, какой лес! – Женщина замахала руками. – В бане он. С утра хлев чистил, теперь моется. Пока светло-то.

Обережник кивнул, неторопливо рассёдлывая лошадь.

Проводив гостей в дом и накрыв на стол, хозяйка отправилась за мужем и заканчивать свои хлопоты.

Когда спустя четверть оборота скрипнула дверь и на пороге появился распаренный Славен, сторожевики как раз заканчивали трапезу.

– Мира в дому. – Ратоборец кивнул хозяину. – Как ты не утолщал ещё на эдаких щах-то, а?

Славен улыбнулся. На вид ему можно было дать вёсен тридцать пять. Лицо чистое, без морщин, светлые волосы, светлые брови, почти белые ресницы, а глаза тёмные. Им бы с Велешем поменяться очами, вышло б в самый раз.

– Мира! Хороши щицы, Елец? – весело спросил хозяин у воя.

– Ага! – Тот в ответ расплылся в улыбке. – Амоя Лада знатные блины печёт.

Хозяин заимки хмыкнул. Обережник любил молодую жену, опекал как ребёнка и как любимым же ребёнком гордился.

Наконец и колдун отложил ложку, сказал:

– Щи, блины… Сегодня нам и солома была б за радость. Как собаки бездомные: голодные да озябшие. Никак не отогреемся.

Славен сызнова улыбнулся, забросил на печь тулуп, в котором пришёл, и сказал:

– Вовремя приехали: вон как вьюжит. Сами-то в баню не хотите?

– Сил уж нет, – ответил ратоборец и добавил: – Славен, ты б дровишек принёс, а то промёрзли мы. До сих пор поколачивает…

Мужчина потянулся обратно за тулупом и проворчал:

– Так говорю ж, в баню идите. Но подтопить надо. Что верно, то верно.

И он, набросив на плечи одёжу, направился к выходу. Однако возле двери замер с нелепо вытянутой вперёд рукой. Будто на невидимую стену наткнулся.

Застыл. Напрягся. А потом медленно повернулся к сидящим за столом гостям.

Колдун смотрел на него тяжёлым взглядом и молчал. Ратоборец крутил нож, словно девка веретено, и задумчиво глядел на тускло поблёскивавший клинок, острый кончик которого упирался в лавку.

– Не получается? – сочувственно спросил Елец, не поднимая, впрочем, глаз. – Не пускает? Велеш ежели круг обережный чертит, ни одна тварь не изникнет.

Наузник, сидящий напротив своего сотрапезника, продолжал неотрывно глядеть на Славена. Тот молчал. Окаменел и смотрел по-волчьи.

– Что глазами жжёшь? – сызнова спросил вой, не отрывая взора от ножа. – Схожу-ка я и правда в баню. Ясну встречу.

Он поднялся из-за стола. А хозяин дома рванул было ему наперерез, чтоб удержать, но сызнова напоролся на невидимую преграду и побелел как береста.

– Хранителями молю, не тронь жену! – попросил он. – Человек она.

Обережники переглянулись.

– Не знает ничего, – торопливо продолжил Славен. – Дай ей спокойно в избу прийти. Не пугай. Всё что хотите сделаю, только Ясну не обижайте.

Мольба в его осипшем голосе была столь сильной, а страх за жену – столь непритворным, что Елец, прежде чем выйти, буркнул:

– Не обижу, ежели сама не кинется.

Хозяин заимки проводил его встревоженным взглядом и вновь повернулся к колдуну.

– Велеш, вы же тут частые гости. И пушнину брали, и ночевали. Так почто вы как со скотиной со мной? Вот жена воротится, пройдёт через эту черту и не заметит. Я тебя жизнью молю, выведи меня, будто в баню идём. Слово даю: убегать не стану. Только ей… не говори ничего. Я к тебе всегда по-человечески относился, так и ты со мной тоже человеком будь.

Наузник некоторое время помолчал, не отводя взгляда от собеседника, а потом медленно кивнул. Он и сам никак не мог поверить, что Славен – Славен! – которого в сторожевой тройке считали почти своим, оказался ходящим. Это не вмещал ум, отторгала душа… И тяжело от нового знания было обоим: и человеку, сидящему за столом, и ходящему, скованному силой обережного круга.

Мужчинам казалось, будто время остановилось. Ясна всё не шла и не шла. Не было и Ельца. Славен беспокойно поглядывал то на дверь, то на колдуна, светлые глаза которого и впрямь казались ему теперь незрячими. А метель выла за окном, бросала в стены снегом.

Наконец в сенях раздались шаги. Вошла румяная, укутанная в заячий полушубок женщина. Из-под платка выбивалась прядь ещё влажных волос. Круглое курносое лицо было румяным и счастливым.

– Никак отобедали? – Она улыбнулась, отряхнула заснеженную одёжу и прошла мимо мужа к вбитому в стену колышку. Повесила полушубок, обернулась. – Ты чего стоишь тут, как прибитый, а?

Славен метнул растерянный взгляд на Велеша, опасаясь, что колдун не смолчит. Но тот лишь пристально смотрел, как Ясна перешагивает невидимую, нацарапанную на половицах черту, перенимает из рук Ельца охапку дров и направляется к печи.

– У вас тут тихо, как на пепелище. Иль не поделили чего? – спросила женщина, разгребая кочергой головни. – Случилось что?

Она не подозревала плохого и говорила весело, потому что была уверена: ни с Велешем, ни с Ельцом её мужу делить нечего. И оттого вид мрачного, стоящего в дверях ратоборца, задумчивого колдуна и напряжённого Славена казался всё более и более неуместным.

– Выдумаешь тоже, – слегка осипшим голосом сказал Славен. – В баню мы собрались. Потолковать надо. Аты отдыхай пока.

Ясна кивнула, не поворачиваясь.

– Ступайте, ступайте. Холстины сухие из сундука возьми, не забудь.

И так обыденно она всё это говорила, что мужчинам, напряжённым, как перед смертельной схваткой, вновь стало не по себе. Первым из избы вышел Велеш, незаметно чиркнувший сапогом по половице и что-то пробормотавший. Следом – хозяин заимки, а за ним уже Елец, словно невзначай положивший руку на пояс, поближе к ножу.

Прозрачные зимние сумерки встретили крепким морозцем и резким ветром. По узенькой тропинке, расчищенной так, чтоб мог пройти лишь один человек, отправились к бане. Славен с трудом переставлял ноги, будто в оцепенении. Он и впрямь не пытался бежать. Его шатало. Но и сторожевикам, шедшим рядом, было по-своему тяжко свыкнуться с новым знанием, что делили хлеб и оставались на ночлег в доме ходящего в ночи. Как такое возможно? Сколько их, живущих так же? От этих вопросов в душе воцарялось смятение.

– Садись, – приказал Елец Славену, когда вошли в предбанник. – Рассказывай.

– Что рассказывать? – глухо спросил тот.

– Как обжился тут? Как девку взял? Как не сожрал её до сих пор? Иль мы не ведаем чего? Может, она тебе уж и детей наплодила? – Ратоборец говорил, а самому делалось тошно от этих злых слов, оттого, как непотребно ине по-людски они звучали.

– Каких детей? – Славен горько усмехнулся, глядя на свои сцепленные в замок руки. – Не родится от мёртвого живое.

В его голосе звучала горечь.

Велеш закончил вязать узелки на тонкой верёвочке и, не спрашивая позволения, вздел науз на шею тому, кого ещё вчера считал человеком, да что там – другом считал!

– Говори толком, как девку взял, как осел тут с ней, – приказал Елец. – Ну!

– Я её в лесу нашёл, радость мою, – начал рассказывать Славен, и взгляд тёмных глаз потеплел. – Заплутала. А дело уж к вечеру было. Луна моя тогда ещё не подошла, да и собой я уже умел владеть. Так что повезло ей, что на меня набрела, а не на другого кого. Увидела, глупая, обрадовалась, кинулась навстречу. Всё не так боязно, как одной. Проводи, просит. Я проводил. Она в свою весь зазывала переночевать, да куда мне через черту… Отнекался, соврал, дескать, с обозом я здесь, возвращаться надо поскорее. Асам думаю: как так, не увижу её больше? И эдак сердце стиснуло, будто морозцем прихватило. Вроде не красавица: мимо пройдёшь – не взглянешь. Но вот понял, не смогу без неё. Решил от стаи своей оторваться. Сказал: остаюсь. У нас вожак справедливый был. Понял: лихое дело – дурака удерживать. Отпустил. Помогли мне заимку поставить и частоколом обнести. Дальше, мол, сам. А что сам? Ну, на зверя стал охотиться. Ну, живу один. Луну, другую… Кормиться к дальней веси ходил. Сами понимаете… А потом опять Хранители нас свели: встретил её в брусничнике. Увидала меня, глазки заблестели. Говорит, мол, знаю, что ты не к торговому обозу торопился, что заимка тут у тебя. Не страшно, дескать, одному-то? Дальше уж сама додумала, будто я из рода извергся, будто к ней в село не пошёл, оттого что бедности своей постыдился… Мол, мы ж и сами перебиваемся. Семья у ней и правда оказалась небогатая, даже такому нищему жениху порадовались, только б избавиться от лишнего рта. Пришлось сказать, что в деревню свататься не пойду, ибо из почепских я. Не принято, мол, у нас. Родня её и на это глаза закрыла. Благословили нас среди леса, в приданое дали две рубахи да глиняный горшок. Вот и всё богатство. С той поры и живём. Вёсен уж пятнадцать. Не бедствуем, как видишь. Но она по сей день уверена, что я с почепской придурью. Любит меня. Вот только детей нет… Жалко её. Как-то попросила, мол, давай сиротку какую возьмём в дом. Плохо, дескать, без ребятишек. Я ответил: или мои, или ничьи. Она и тут не осудила. Только мне каково жить с этим? То-то… Не говорите ей ничего. Не заслужила Ясна такого.

Мужчина замолчал, устремив остановившийся взгляд в пустоту.

Обережники переглянулись.

– Завтра поутру поедем в Цитадель, – сказал Елец, у которого по-прежнему духу не хватало увидеть в Славене лютого врага.

– А жену? Жену куда я дену? Тут ведь обережной черты нет! – Вскинулся ходящий. – Куда её?

– С собой возьмём, – ответил ратоборец. – Так что, коли измыслишь какую пакость, недолго твоя радость будет в неведении томиться.

Славен вскинул глаза на сторожевика и спросил глухо:

– Зачем ты так, а?

Елец промолчал. Он и сам не знал зачем. Оттого было ему ещё поганее, чем Славену.

* * *

На смену вчерашней метели пришёл погожий день, яркий, искрящийся, безветренный. Сугробы намело сыпучие, глубокие, но огромный лось легко тянул крепкие сани. В лесу было тихо. Деревья под шапками снега стояли торжественные и тёмные. Красиво. Но Ясна, сидевшая в санях едва не по самые глаза укутанная в меховое одеяло, еле сдерживала слёзы. Она не понимала, куда и зачем они едут, отчего их, будто провинившихся, вырвали из дома, разом лишив всего, что было: покоя, уверенности, достатка, привычной жизни.

Пока рубили головы курам и резали кабана, Ясне всё казалось, будто сон ей дурной снится, потому что зачем обережникам, всегда таким приветливым и благодарным, лишать хозяев заимки всего немудрёного добра? Но когда мужчины вошли в хлев и оттуда испуганно, тревожно замычала Ночка, Ясна зарылась лицом в тканку, устилающую лавку, и разрыдалась.

– Родная моя… – Славен зашёл в избу, сел рядом с женой, обнял, притянул к себе, но она никак не могла успокоиться и продолжала глухо стонать у него на груди. – Сама подумай, до Цитадели путь неблизкий. Кто за скотиной ходить будет? А так… хоть мясо. Сама ведь понимаешь: ни сёстры, ни мать с отцом свои подворья не кинут ради нашего. Да и страшно им будет здесь одним, в лесу-то. Это мы уж привыкли. А корова… Ну что корова? Другую купим!

Он гладил её по волосам, убаюкивая. Но Ясна внезапно вырвалась, оттолкнула мужа. В глазах полыхнул гнев.

– Зачем мы им нужны? Чего они притащились? Не говорят, не объясняют! Что нам в той Цитадели? Почему ты их слушаешься?!

Она говорила, захлёбываясь слезами, но в этот миг от двери донёсся спокойный голос Велеша: