Она выглядела здесь чужеродно, как яркая звезда, которая упала в старый гроб. И именно это несоответствие – красота и хрупкость эльфийки на фоне мрачного коридора – делало её присутствие почти мистическим. Будто сама станция застыла, слушая её дыхание, даже если дыхания уже не было.

Коридор будто не выдерживал её присутствия. Как если бы внутрь его ржавого, исковерканного нутра вдруг вбросили кусок чистого, невинного света – и старые балки, панели, кабели не знали, как на это реагировать. Лампы, что до этого лишь моргали ленивыми жёлтыми сполохами, теперь начали мерцать чаще, словно пытались согнать с себя пелену сна. Их свет, хриплый, болезненный, ложился на кожу эльфийки и делал её ещё более нездешней. И при каждом таком всполохе казалось, что сама станция содрогается, старается спрятать её сияние в свои мрачные складки.

Звуки усилились. Там, где раньше гул и щелчки были случайными, теперь всё стало слишком организованным. Металл стен отзывался низким, протяжным гулом, будто ворчание в глубине горла старого чудовища. Капли, которые падали с трубы, начали отбивать ровный ритм, похожий на удары сердца, – то ли её, то ли самой станции. Даже кабели потрескивали громче, как если бы они спорили. Можно ли терпеть её красоту, вплетённую в эту уродливую утробу.

Казалось, что от всего этого даже воздух изменился. Сквозняки из вентиляции, что раньше бродили бесцельно, теперь словно собрались вокруг тела эльфийки. Они прохладой касались её кожи, трепали пряди волос, как будто станция пыталась на ощупь понять – что это за чужая вещь упала в её нутро. В одном месте запах ржавчины стал резче, почти удушливым, а в другом неожиданно отступил, позволяя тонко ощутить что-то чистое, хрупкое, как память о лесах, о листве, о сыром мхе. Это столкновение запахов делало воздух густым, почти осязаемым, как вязкая ткань, которую невозможно разорвать.

И именно в этой трепещущей атмосфере, где металл и пыль как будто спорили с её красотой, в глубине тени стоял он. Парень. Застывший так, словно сам превратился в ещё один элемент станции. Неподвижный… Сжатый в темноте, где слабый свет ламп едва касался его лица. Униформа на нём была такая же, как на ней – тёмный комбинезон, лёгкая броня. Но всё это выглядело немного чуждо, как чужая кожа. Она не сидела на нём, а висела, чуть перекошенная, словно он одел её поспешно, не по размеру, не по сути. На нём она была не символом службы, а маской, и эта маска трещала от каждой вспышки света.

В его руке можно было заметить парализатор. Он не был опущен… И не поднят. А завис в странном положении, будто застрял между действием и бездействием. Но этого и не нужно было – одного взгляда хватало, чтобы понять, что именно он и выстрелил. Именно из этой руки в её тело вошёл сгусток парализующего света, из-за которого она теперь лежит, красивая и неподвижная, в этом железном аду.

И то, как он стоял, только подчёркивало всю несостыковку. Он не был частью коридора, но и не был частью её. Словно станция, чьё нутро оживилось от её присутствия, теперь сжала его в свои тени и держала – не выпускала, не давала двинуться, потому что он был тем звеном, что связал красоту и смерть.

Лампы под потолком мигали всё чаще, звуки стен становились злее, воздух колол кожу. Казалось, сама станция, этот ржавый организм, пыталась проглотить его вместе с ней, проглотить их обоих, чтобы уничтожить саму возможность контраста. Её чистоту и его… Предательство? Но ситуация была не настолько однозначной, как можно было бы подумать.

Кирилл двигался медленно, будто сам воздух в коридоре сопротивлялся каждому его шагу. Лампы над головой моргали, вырывая из тьмы то его лицо, то руки, то какие-то тени на стенах. Потом он склонился над телом Сейрион, и в тусклом свете что-то металлическое блеснуло у её пальцев. Она не успела удержать этот предмет, выпустила его в ту же секунду, когда волна паралича пронзила её тело.

Кирилл наклонился ниже, и пальцы его сомкнулись на холодном металле. Он поднял предмет – и на лице его появилась ухмылка, злая и горькая, как трещина в старом стекле. В ладони лежал ошейник. Тот самый рабский ошейник. Он был не массивным, а наоборот – тонким, изящным, словно специально созданным, чтобы придавать подчинению вид украшения. Основа представляла собой гибкий обруч из тёмного металла, гладкого, почти зеркального. На первый взгляд он казался всего лишь частью униформы или украшением из простых, но дорогих сплавов. Но стоило присмотреться – и сразу становилось ясно. Это был не просто металл. Внутри него, под поверхностью, струились едва заметные жилки света – холодные, бледно-голубые, напоминающие венозную сеть. При каждом его движении они чуть подрагивали, как будто дышали.

Внутри обруча виднелись крошечные насечки – тонкие, как царапины, но образующие определённый узор. Это были магические линии, состоящие из переплетения древних символов и энерго-каналов, вплетённых в материю так, чтобы каждый зубец при соприкосновении с кожей вонзался не в плоть, а прямо в духовное тело носителя. Чуть выше замка находилась крошечная вставка из прозрачного кристалла. Даже в слабом свете коридора он светился ледяным сиянием, будто внутри его шевелилось что-то живое, холодное и безразличное.

Этот ошейник не просто ограничивал физическую свободу. Он ломал волю. Как только он застёгивался на шее разумного, его внутренние линии энергии – те самые, что соединяют мысли и тело – переплетались с узорами металла. Каждое сопротивление, каждый порыв к неподчинению отзывался внутри существа вспышкой боли, резкой, пронзительной, словно обугливали его собственное имя. Чем сильнее бунтовал носитель, тем крепче охватывали его магические нити, пока сопротивление не становилось невозможным.

Самое страшное было в том, что он не только наказывал. Он подчинял. Мысли, желания, чувства начинали сливаться с голосом хозяина. Сначала это похоже на простое внушение – тихий шёпот, от которого трудно отмахнуться. Но постепенно этот шёпот превращался в команду, которую тело выполняло само, будто в нём больше не осталось ни капли собственного выбора. Носитель подобного “украшения” смотрел на своего “хозяина” и понимал, что ненавидит его… Презирает… И даже желает убить. Но тело – улыбалось, склоняло голову, подчинялось. И в этом заключалось самое изощрённое издевательство ошейника. Он оставлял разуму способность чувствовать всё унижение, но лишал его возможности действовать вопреки.

Кирилл долго смотрел на эту тонкую, хищную вещицу, лежащую на его ладони, и ухмылка его расширялась. Теперь всё было ясно. Сейрион приготовила подобный подарок именно для него. Она улыбалась, разговаривала, держала парализатор так, словно он был оружием справедливости… Но в её другой руке уже был готов этот обруч. И стоило бы ему упасть – и хрупкая эльфийка застегнула бы эту гадость на его собственной шее. И тогда не он стоял бы сейчас над ней с оружием в руках. Он лежал бы сам, скованный чужой волей. Раб в униформе, лишённый выбора.

И эта мысль сейчас не пугала Кирилла. Она его злила и, вместе с тем, наполняла ядовитым чувством превосходства. Ведь он оказался умнее. Его хитрость… Его осторожность… И то, что он заранее повредил систему энерго-магических линий в парализаторе, сделав его нестабильным… Вот что спасло его от рабской петли. Если бы не эта предосторожность, сейчас на холодном полу валялся бы он, сведённый судорогами, а она – застёгивала бы кристаллический замок на его горле.

А теперь всё наоборот. Она – неподвижна. Её красота исковеркано лежит на грязном металле. А в его руке – её оружие… Её тайна… Её предательство. И теперь эта тонкая вещица могла стать его собственным инструментом.

Кирилл стоял над ней как судья над приговорённой бумагой и медлил так, словно время в этой части станции тоже умудрилось принять сторону металла. Он смотрел на ошейник в своей ладони не как на предмет, а как на предложение – холодное, хитрое, с едва слышным шёпотом обещаний. В тусклом свете ламп кристалл на замке вспыхивал и затухал, как глаз ночной птицы. Тонкие жилки энергии, вплетённые в обруч, казались теперь не просто линиями, а венами намерений.

Мысли проносились в нём быстрыми кадрами – практичным, скрупулёзным монтажом. Сломать – и уничтожить возможность кого-то ещё поработить… Надеть на себя – и проверить, как работает механизм… Сохранить – и продать, обменять, использовать как валюту в грязных палатках рекрутеров… Надеть на неё – и обратить её собственную хитрость против неё самой… Каждый вариант звенел в его голове разными нотами: разрушение – щелчок, самоунижение – холод, сохранение – шорох мешка с монетами, надевание на неё – сладкое, ядовитое удовлетворение.

Он вспомнил, как она держала парализатор. Как её пальцы дрогнули почти по-неверию. Как план был тонок и красив, как её лицо при мысли о том, что он вдруг окажется связан и унижен. Эта мысль – что она готовила цепочку, где он должен был быть звеном – раздула в нём не просто гнев, но острую потребность уравнять счёт в форме зеркала.

“Раз она хотела нарядить меня, – думал он, – пусть сама примерит свой подарочек.”

Расчёт в его душе победил всякую жалость. Это был ответ. Не наказание. И не акт мести ради боли. Это была демонстрация власти, язык, которым можно читать и писать на этой станции.

Он присмотрелся ещё раз к этому не привычному ему предмету. Потом перехватил ошейник пальцами, взяв его по удобнее. Металл был холоден, почти скользок, словно под ним пряталась вода. Лёгкое биенье под ладонью означало, что устройство живо. Оно не просто мёртвая петля. Кристалл мигнул, отзываясь на близость её шеи. Тонкий узор внутри замка отразил в себе её лицо – и в этом отражении Кирилл увидел не только её красоту, но и её замысел. Это отражение выглядело теперь как приглашение.

Практические детали тоже требовали решения. Если надеть на неё – нужно было убедиться, что замок сработает при первой же активации. Нужно было это “украшение” закрепить так, чтобы не дать ей шанса сорвать его в момент пробуждения. Нужно было не забыть, что парализатор мог дать сбой, и что устройство могло иметь непредсказуемые последствия на пересекающиеся энерголинии станции. Он учёл их тихим счётом в голове и отбросил моменты, требующие сложных манипуляций. Сейчас его цель была проще. Провести этот весьма символический акт наказания. Быстрый… Точный… Неизбежный…

Он наклонился ближе. Холод кристалла коснулся её кожи, и по горлу пробежал дымчатый след – малейшее прикосновение, и он почувствовал, как становясь ближе, устройство словно “нюхает” её. Сжимает в памяти ритм её сердца, влажность кожи, бледность кожи щек. Кирилл думал об этом как о разговоре. Он вкладывал в ошейник вопрос, и хотел услышать ответ, но ответ должен был быть не в словах, а в послушании.

Он медленно провёл обручем по её шее. Лёгкая броня звякнула где-то в стороне, кабель на потолке тихо вздохнул, а под ним – между его пальцами и её кожей – произошло то, что можно было назвать только нежностью хладнокровного зверя. Металл прикоснулся, обнял, и застыл в предвкушающем щелчке. Сам щелчок – маленький, почти деликатный – разрезал воздух как крошечный молоточек по стеклу. Кристалл в замке вспыхнул ярче, как будто внутри него внезапно пробудился карандаш света.

Она слегка дернулась. Это была не боль – парализатор держал её мышцы неподвижными, но в полуприкрытых глазах мелькнуло что-то – то ли удивление, то ли возмущение. Кирилл на мгновение застыл, вглядываясь в эти мельчайшие признаки. В этот момент ошейник начал своё дело неоформленным голосом. Через крошечные каналы в металл вошли линии силы, и он почувствовал, как вокруг него, в этой скромной тени, пространство начало принимать новый тон – тон подчинения.