Пан (страница 4)
– Да, да, я вас понимаю.
– Та-ак. А иногда смотришь на траву, и трава, может быть, тоже смотрит на тебя, кто знает? Я смотрю на какую-нибудь отдельную травинку; она, может, немного дрожит, и мне кажется, что это что-нибудь да значит; я думаю про себя: а вот стоит травинка и дрожит! Интересно почему? Смотришь на сосну, и там найдется, может, какая-нибудь ветка, которая заставить тебя также и о ней немного подумать. А иногда встречаешь в горах и людей, случается.
Я посмотрел на нее, она стояла, сгорбившись, и слушала меня. Я не узнавал ее. Она до такой степени сосредоточилась, что забыла обо всем; ее лицо приняло глупое выражение, рот открылся, губа отвисла.
– Да-а, – сказала она и выпрямилась.
Начал накрапывать дождь.
– Дождь, – сказал я.
– Да, смотрите-ка, дождь, – сказала она и тотчас же пошла прочь.
Я не стал провожать ее, она пошла своей дорогой, я поспешил к хижине. Прошло несколько минут, начался сильный дождь. Вдруг я услышал, что за мной кто-то бежит. Я остановился и увидел Эдварду. Она покраснела от напряжения и улыбалась.
– Я и забыла об этом, – говорила она, запыхавшись – об этой прогулке на место сушки рыбы. Доктор приезжает завтра, вы будете свободны?
– Завтра? Хорошо. Договорились.
– Я и забыла об этом, – еще раз повторила она и улыбнулась.
Когда она пошла, я обратил внимание на ее тонкие красивые ноги. Башмаки у нее были стоптаны.
Х
Я хорошо помню еще один день. То был день, когда для меня наступило лето. Солнце начало уже светить по ночам и высушивало мокрую землю к утру; после последнего дождя воздух стал мягким и свежим.
День склонялся к вечеру, когда я явился на пристань. Вода была совершенно спокойна; смех и болтовня доносились до нас с острова, где мужчины и девушки работали над рыбой. Веселый был это вечер. А разве, правда, не веселый был это вечер? У нас с собой были корзины с едой и вином; у нас собралась большая компания, разместившаяся в двух лодках. Тут были дочери приходского фогта и врача, две гувернантки, дамы из церковного двора; я никогда не видел их раньше, однако, они отнеслись ко мне так радушно, как будто мы знали друг друга давным-давно. Я сделал несколько промахов, я отвык от светских манер и часто говорил: «ты» молодым дамам; но за это на меня не сердились, это мне прощали. Пару раз я сказал: «милая» или «моя милая», но мне извинили также и это и сделали вид, как будто я этого и не говорил.
На господине Маке, по обыкновению, была его сорочка с бриллиантовой застежкой на ней. Он был, по-видимому, в превосходном настроении и кричал сидевшим на другой лодке:
– Поберегите же корзины с бутылками, эй вы, сумасшедшие! Доктор, вы отвечаете за бутылки.
– Хорошо, – отвечал на это доктор. И только два этих возгласа от лодки к лодке празднично и весело прозвучали в окружающей тишине.
На Эдварде было вчерашнее платье, как будто у нее не было другого или она не хотела надеть его. И башмаки на ней были те же самые. Мне показалось, что руки у нее были не совсем чисты, но на голову она надела совершенно новенькую шляпу с пером. Свою перекрашенную кофточку она захватила с собой, чтобы сидеть на ней.
По желанию господина Мака, я сделал выстрел, в то время как мы выходили на берег, два выстрела, из обоих стволов; потом прокричали ура. Мы бродили по острову; рабочие нам всем кланялись, и господин Мак разговаривали со всеми. Мы нашли гусиную травку и лютик, которых мы понатыкали себе в петлицы. Множество морских птиц гоготало и кричало в воздухе и на обнаженном отливом берегу.
Мы расположились на лугу, где росло несколько кривых берез с белой корой, открыли корзины, и господин Мак вытащил бутылки. Светлые платья, голубые глаза, звон стаканов, море, белые паруса. Мы немного попели, щеки разрумянились.
Прошло около часа, мои мысли были исполнены ликованием, даже мелочи действовали на меня; вуаль развевалась на шляпе, глаза закрываются от смеха, распущенные волосы, и всё это волнует меня. Ах этот день, этот день!
– Я слышала, что у вас маленькая прелестная хижина, господин лейтенант?
– Да, милое уютное гнездышко, Боже, как оно мне по сердцу! Приходите как-нибудь ко мне, барышня; это единственная в своем роде хижина. А за хижиной огромный лес.
Другая подошла ко мне и приветливо спросила:
– Вы раньше не бывали здесь, на севере?
– Нет, – ответил я. – Но я уже знаю всё о здешних краях, сударыня. – По ночам я стою лицом к лицу с горами, землей и солнцем. Впрочем, я не хочу пытаться быть высокопарным. Что за лето у вас! Оно распускается ночью, когда все спят, и утром оно всё еще тут. Я смотрел в свое окно и сам видел это. У меня два маленьких окошка.
Подошла третья. У нее был очаровательный голос и маленькие руки. Как все они были очаровательны! Третья говорит:
– Поменяемся цветами? На счастье.
– Хорошо, – сказал я и протянул руку – благодарю вас. Какая вы красивая; у вас чарующий голос, я слушал его всё время.
Но она отнимает руку с колокольчиками и говорит коротко и ясно:
– Что это с вами? Я вовсе не к вам обращалась!
Она не ко мне обращалась! Мне было больно, что я совершил промах; мне захотелось обратно домой, подальше отсюда, в свою хижину, где со мной говорил только ветер.
– Извините, – сказал я – и простите меня.
Другие дамы переглянулись и ушли, чтобы не удручать меня.
В это самое мгновенье кто-то быстро подошел к нам. Это была Эдварда. Она подошла прямо ко мне, стала что-то говорить, потом бросилась мне на шею, крепко обвила ее руками и несколько раз поцеловала меня в губы.
Я оторопел и не сразу понял, что произошло. Перед глазами был только ее горящий взгляд. Когда она выпустила меня из своих объятий, ее маленькая грудь заметно поднималась и опускалась. Она всё еще стояла передо мной смуглая, высокая и стройная, с блестящими глазами. Все смотрели только на нее, совершенно обо всем позабыв. Но, Боже мой, меня поцеловали на виду у всех.
– Что это значит, дорогая Эдварда? – спросил я и почувствовал, как в висках стучит кровь, и это мешает говорить мне отчетливо.
– Ничего не значит, – ответила она. – Просто мне так захотелось.
Я снял фуражку и машинально пригладил волосы.
«Неужели это и правда ничего не значит?» – подумал я.
Вдруг с другого конца острова раздался голос господина Мака. Я не мог разобрать, что он говорит, но порадовался, что господин Мак не был свидетелем этой странной сцены.
Я выдохнул, подошел к своим новым друзьям и, смеясь, сказал:
– Позвольте мне перед всеми вами извиниться в моем неприличном поведении; я сам в отчаянии от этого. Я воспользовался мгновением, когда Эдварда хотела поменяться со мной цветком, не смог сдержать своих чувств и невольно оскорбил ее. Я извиняюсь перед ней и перед вами. Но встаньте на мое место: я живу один, не привык обходиться с дамами; да к тому же выпил нынче вина, к чему я также не привык. Будьте ко мне снисходительны.
Я засмеялся, стараясь выразить полное равнодушие ко всем этим пустякам, чтобы заставить поскорее забыть о них; но в глубине души я был серьезен. Мои слова не произвели никакого действия на Эдварду, она и не пыталась ослабить впечатление, вызванное ее опрометчивым поступком; наоборот, она уселась рядом со мной и всё время смотрела на меня. Временами она заговаривала со мной. Когда мы потом стали играть в жених и невеста, она сказала громко: