Алексей Небоходов: Переменная её близости

Глава 1

Раннее московское утро встретило Леонида туманной дымкой и терпким запахом керосина, тянувшимся от перрона, как тонкая нота нагара из старого двигателя. Дальний свет такси резал матовое стекло купола, табло моргало зелёным и жёлтым. Вся конструкция аэропорта – со стальными стропилами, отражениями в полированной плитке и гулом громкоговорителя – казалась одновременно домом и декорацией: всё до боли знакомо и в то же время ускользало от памяти. Возвращение всегда обманывает: воспоминание стремится опередить реальность, но каждый шаг распределяет роли заново и ставит на места вещи, людей и тишину, которая идёт следом, как собака, не требующая имени.

Толпа у стеклянных дверей бурлила, словно колодец, куда бросили тысячу монет. Объятия с хлопками по спинам разрезали чужие границы, шорох бумажных пакетов перемешивался с короткими вскриками радости, а звуки каблуков царапали воздух, не давая ему наладиться. Кто-то поднимал табличку с фамилией, кто-то держал букет, прикрывая лепестки ладонью, как огонь спички. Мальчишка с жёлтым шариком подпрыгивал, стараясь рассмотреть идущих из глубины коридора; шарик, качнувшись, задел чужую щёку и отпрянул. Всё это праздничное кипение миновало Леонида, как вода обходит камень в русле: он двигался по краю, где шум становится ровным фоном и перестаёт требовать участия.

Серые стены зала с объявлениями и рекламными баннерами сохраняли привычку давить. В этом давлении таилась простота: высокие потолки приучали к выправке, стулья терпеливо ждали уставших тел, рёбра батарей притягивали вопреки табличкам. Москва не делала скидок, и в этом было её постоянство. Казалось, город узнал вернувшегося, рассматривал внимательно, без эмоций, словно вещь, когда-то переданную из рук в руки, а теперь возвращённую хозяину.

Плитка под ногами отражала силуэт и кубики света. Шаги отдавались слишком громко, как в пустой церкви, где боишься нарушить шёпотом тишину. Чемоданная ручка скользила сухо, металл был прохладен, и простая механика – пружина, болты, лёгкий люфт колёс – успокаивала больше, чем вежливые улыбки служащих. Автоматические двери коротко просвистели, створки разошлись, выпуская влажный утренний ветер из-под козырька. Город был рядом, в нескольких шагах, и всё же между ним и залом оставалось тонкое, как плёнка на молоке, разделение, исчезающее только после первого вдоха снаружи.

Леонид был всемирно известным писателем. Его знали и в городах без зимы, и там, где февральские метели заметали улицы до сна, оставляя над белым только вывески. Его читали на разных языках: русское «ё» переходило во французские носовые, английское «th» примеряло его интонацию, немецкие составные слова раскладывали текст на чёткие мостики. Газеты, интервью, фестивали и камерные вечера в библиотеках – всё это отступало, едва он ставил чемодан и вслушивался в московский гул: здесь биография обнулялась до истока – до того места, где начинается текст.

Первую известность принесла книга, написанная терпеливо и упрямо, – «Календарь тишины». В ней шелестели страницы, как поздняя листва во дворе общежития: герой искал право не опаздывать к собственной жизни, и читатель слышал шаги по коридору памяти лучше, чем голос рассказчика. Потом вышла «Площадь без тени», повесть, где дневные улицы дышали как морские течения, а дома хранили небольшие, но значимые секреты – не ради интриги, а ради права на одиночество. После этих книг имя стало отдельной интонацией: его произносили в очередях за билетами и шептали в аудиториях, где студенты ловили не сюжет, а способ смотреть.

Мировую славу закрепила «Оркестр для одного». Музыка там становилась ремеслом выживания, герой учился из звука делать дом теплее человеческого. Книга полюбилась даже тем, кто редко читает прозу: её брали в поезда, оставляли в гостиницах, перелистывали на кухнях между беседой и остывшим чаем. За ней вышла «Линия возвращения», роман, который ждали как открытку ностальгии, но получили карту, где память разворачивалась вспять не ради трогательности, а ради цены выбора. Одни рецензенты говорили о холодной красоте, другие обвиняли автора в жёсткости, но именно она удержала книгу от сладости, не выносящей дороги.

Между этими книгами появлялись тексты других масштабов, и каждый жил как отдельный организм. «Квадратный корень из улицы» – сатирическая повесть о квартале, решившем стать идеальным и сбившемся на первом перекрёстке, – приносила одновременно злость и смех в зимние вечера. «Стеклянные сумерки» сначала сочли чрезмерно прозрачными, но потом долго цитировали сцену с телефонной будкой, где ошибочный звонок спасал опоздавшего к счастью. Были ещё «Почерк дождя», «Площадь без адреса», несколько строгих рассказов, где внимание действовало сильнее сюжета.

Переводы, чужие алфавиты, бумажные корешки с именами переводчиков только казались параллельным миром. На самом деле это была та же линия: слова путешествовали с другим паспортом. Французский «Каландрьё дю сильянс» менял порядок месяцев и становился медленнее, английский «Оркестра фор уан» звучал суше, но точнее, немецкий «Линие дер Рюккэр» делал судьбу угловатой, зато отчётливой. Любая новая обложка напоминала, как предметы меняют оттенок в зависимости от света, оставаясь теми же.

Публичные роли добавляли блеск, но под этим слоем всегда шла тихая работа: поля тетрадей с первыми пометками, электрички, где вполголоса диктовались фразы, кухонные столы у знакомых, пахнущие карамелью. Самое важное – терпение рукописи, перепечатываемой по ночам на машинке. Упрямый взгляд, не отводивший глаз от неуютной детали. Радость точного глагола, найденного между двух неверных.

В зоне прилёта, где воздух напоминал смесь канцелярской бумаги и чужих дорог, к Леониду подошёл невысокий мужчина в тёмном костюме. Жилет стягивал грудь, галстук сиял узлом, на лацкане поблёскивал значок Союза. Движения его были аккуратны до учёности, ладони складывались лодочкой, но в глазах проступало усердие человека, которому слишком важно понравиться и страшно ошибиться.

– Леонид Андреевич, позвольте выразить искреннюю, давно ожидаемую радость от вашего прибытия, – произнёс он голосом, рассчитанным и на небольшую аудиторию, и на протокол. – Меня зовут Роман Сергеевич, представляю Союз писателей, действую по прямому поручению президиума. В моём ведении – ваша логистика на ближайшие сутки и первичная координация встреч. К слову, мы благодарны, что вы нашли возможность приехать именно сейчас, когда культурная повестка остра и нуждается в голосах вашего масштаба.

Роман Сергеевич сделал паузу, дал словам занять пространство, достал из папки плотный лист с таблицей и, развернув, заговорил торжественно, будто читает объявление:

– Позвольте передать программу. Завтра – встреча с молодыми авторами в Доме литераторов, затем короткий пресс-подход, где мы выстроим три вопроса, далее приветственный визит в редакцию, куда вас давно зовут, и вечернее выступление. Послезавтра – интервью для федеральной радиостанции, где уважают паузы и не злоупотребляют комплиментами. Затем, по согласованию, церемония возложения цветов в символическом месте, которое, надеюсь, вы признаете достойным.

– Благодарю за предусмотрительность и аккуратный список, – ответил Леонид ровно, не торопясь входить в ритм, заданный таблицей. – Вижу, вы продумали и очередность, и паузы между пунктами. Позвольте вникну позже, когда доберёмся до отеля: сейчас важно, чтобы дорога не распалась на мелкие разговоры. Уверяю, всё пристойное и разумное не останется без ответа, а лишнее рассосётся, как обычно бывает, если его не подпирают искусственно.

– Разумеется, как скажете, – кивнул Роман Сергеевич с облегчением, будто получил не отказ, а обещание согласия. – Я в вашем распоряжении. И всё же, чтобы не потерять нюансы, позвольте обозначить два штриха. Среди молодых авторов есть мальчик, живущий вашими ранними текстами. Он, знаете, повторяет ритм – не подражая, а подстраивая дыхание. Было бы бесценно, если бы вы обменялись с ним парой фраз. Это может оказаться тем толчком, который не ломает, а ставит на путь. Второй нюанс – просьба старого журнала, где вас печатали в сложные годы. Они деликатны и не станут настаивать, но, если будет окно – десять минут тихой беседы в редакционном кабинете подарят им чувство восстановленной связи.

– Приму к сведению оба штриха, – произнёс Леонид так же спокойно. – Особенно по поводу мальчика. Когда желание не маскирует пустоты – с ним стоит поговорить. А журналу передайте, что память – не бухгалтерия. Она не любит погашать долги официальными печатями, но уважение к источнику – вещь настоящая.

– Сформулирую именно так, – заверил Роман Сергеевич. – Признаюсь, у вас редкая способность находить формулы, которые снимают необходимость в длинных пояснениях. Хотя я, как человек служивый, к ним склонен. Провожу к машине. Нас ждут у центрального выхода. Водитель надёжный: музыку не включает без просьбы, окна опускает мягко, чтобы ничто не резало слух. Маршрут составлен так, чтобы вы увидели город не с парадной стороны, а там, где улицы ещё не отдали утро пробкам.

У машины, как из ниоткуда, возник высокий парень с внимательным взглядом. Роман коротко представил его:

– Семён, ваш водитель на все время пребывания в Москве.

Столица скользила за стеклом, как вода в глубокой реке. Витрины тянулись вдоль тротуаров, отражая серое небо и редкие полоски света, а сразу за ними торчали облупленные карнизы, откуда когда-то слезла штукатурка и на ветру застыли тонкие известковые слёзы. На фасадах виднелись свежие квадраты краски, аккуратно наложенные по правилам городского грима, но под этой кожей угадывались старые трещины: они жили своенравно, как история, которую не закрасить полностью даже стойким пигментом.

– Люблю эти места за их прямоту, – тихо заметил Роман Сергеевич и повернул голову так, чтобы видеть и улицу, и её отражение в стекле. – В них нет стремления переписать всё начисто; есть, если позволите, честный компромисс между видимостью нового и памятью старого. Краска работает для прохожего, а трещины – для тех, кто здесь вырос и понимает, что под глянцем всегда остаётся телесная истина города. Когда смотрю на такие стены, думаю: Москва не притворяется юной, она лишь поправляет причёску перед зеркалом, чтобы лишний раз не пугать гостей.

– В причёске есть смысл, – согласился Леонид, следя, как из арки выходит женщина с пакетами и не ускоряется между лужами: знает наизусть ритм плитки. – Беда в том, что зеркало иногда заменяют витриной, и тогда жест меняется: из заботы – в предложение покупки. Всё равно сквозь витрину проступает прежняя геометрия трещин, как проступают старые записи под новыми чернилами. Я не против краски, просто она не должна отнимать у лица мимику.

– Витрины тоже бывают честными, – вмешался Семён, глядя вперёд и не отвлекая рук от руля. – Ставят стекло без подсветки – и видно, как книги тускло отражают улицу, а улица в ответ становится похожа на страницу. Но чаще свет ставят так, чтобы глаза уставали быстрее, чем приходят мысли. Мне нравятся вывески, где буквы не горят, а просто написаны кистью: с такими легче жить, они не навязывают голос, разговаривают вполголоса.

Поток людей на тротуарах двигался по привычке, не поднимая глаз. В руках – пакеты, телефоны, поводки, тетрадки; у кого-то газета, сложенная пополам, у кого-то пустая ладонь, с которой ветер уже ничего не сорвёт. Лица сосредоточены не на улицах, а на маршрутах, и даже улыбка, если появлялась, касалась не встречного, а внутренней мысли, не требующей свидетелей. Эта общегородская сосредоточенность действовала как метранпаж, незаметно регулирующий ход спектакля, чтобы картины менялись вовремя, без пыхающего дыхания закулисы.