Прим стояла неподвижно и смотрела ему в удалявшуюся спину. Потрясенная – потрясенная и окаменевшая, и последние два слова этого человека она несколько дальнейших часов не могла вытряхнуть из головы. Она думала о них в автобусе по дороге домой и продолжала о них думать даже сейчас. Более того, существовала вот какая опасность: если не предпримет что-нибудь решительное, она продолжит думать об этих словах весь вечер вплоть до отхода ко сну, когда бы тот ни случился (бессонница была одной из многих ее теперешних бед). А потому она проделала то, к чему часто прибегала в нервозные минуты. Обогнув гараж, где отец искал картонные коробки, и кабинет, где работала мама, Прим юркнула наверх к себе в спальню и улеглась на кровать. Воткнув наушники в уши и держа телефон на весу над собой, зашла на “Нетфликс” и промотала вниз, ища, какую бы серию “Друзей” посмотреть. Такой у нее был излюбленный телевизионный спасательный круг, один из самых надежных способов временно укрыться от окружающего мира. Каждую серию она уже посмотрела больше десятка раз, поэтому в последние дни действительно только и нужно было, что ткнуть наобум. Сегодня ей подвернулся первый сезон, двадцать первая серия, “Которая с поддельной Моникой”, где у одной героини воровка кредитных карт крадет личность. Серию эту Прим считала сильной, и не в последнюю очередь потому, что сама самозванка оказалась такой занятной. В конце серии она попадает за решетку, и Прим неизменно жалела, что этот персонаж не появляется в дальнейших сериях. Хотелось бы знать о ней больше: что настолько плохо в ее жизни, отчего ее тянет на кражу чужой личности и переизобретение себя? До чего заманчивая мысль, по многим причинам. Исчезнуть, раствориться в воздухе, оставив за спиной целую жизнь, полную ошибок и неловкостей, а затем вновь возникнуть в совершенно ином обличии. Родиться заново…

Разумеется, в той серии были и другие сюжетные линии, зрителю на радость: Росс в поисках нового дома для своей ручной обезьянки, попытки Джоуи выбрать новое сценическое имя. Для Прим притягательность вселенной “Друзей” сводилась к очаровательной предсказуемости, выдержанной во всех двухстах тридцати шести сериях. Когда завершилась эта, Прим почувствовала себя (как это всегда бывало) гораздо спокойнее. Привкус обиды, оставшийся от встречи у лифтов, сходил на нет, оставляя лишь стойкую ярость от высокомерия того человека. Вместе с тем она теперь окончательно уверилась в том, что, если написать о случившемся, произойдет очищение, катарсис. Она просто не понимала, с чего начать. Возможно, надо взять и нырнуть в это и рассказать историю, начать облекать ее в слова и посмотреть, куда этот процесс ее заведет. Вот так это делается у писателей?

За вдохновением она решила заглянуть в отцову библиотеку.

Дом приходского священника в Грайтёрне был поздневикторианской постройки, как и церковь, и – как и церковь – вызывающе непривлекательным, однако недостаток обаяния искупали более чем внушительные размеры. В одном только первом этаже размещалась громадная сводчатая кухня, столовая, две приемные комнаты, кабинет, в котором мать Прим работала над тем, что ее дочь именовала “всякое приходское”, а также еще одна гостиная, отданная под отцово несусветное собрание книг. “Библиотека” – так ее именовали родители, и была она свидетельством библиомании, какая давно уже вырвалась за все разумные границы, с полками по четырем стенам, заполненными от пола до потолка многими тысячами книг, в основном томами XVIII–XIX веков в кожаных переплетах, кое-где перемежавшихся более поздними трудами по истории или биографиями, а также самой малостью современных первых изданий. Имелись и удобные кресла, стоявшие спинками к свету, впускаемому створными окнами, и в одном из тех кресел сидел сейчас Эндрю, отец Прим, и ломал глаза о крошечный шрифт очередного забытого викторианского романа. Его окружали картонные коробки, а также стопки книг, многочисленные шаткие башни, которые он, судя по всему, упорядочивал по какой-то своей системе. Взглянув на вошедшую дочь, он сказал:

– Все хорошо, милая?

– Да, я нормально, – ответила она. Оглядела организованный хаос, окружающий отца. – Ты чем занимаешься?

– Произвожу чистку. У нас тут переполнение. – Он огляделся по сторонам и вздохнул, словно его обескураживал остаток работы, которую еще предстояло завершить. – Трудный процесс, на самом деле. Мне надо выбрать пятнадцать футов книг и все их запаковать.

Прим сняла с одной стопки какую-то книгу в бумажной обложке и глянула на нее машинально, без действительного интереса.

– И что ты потом с ними будешь делать? – спросила она.

– Отнесу к Виктору, наверное, и продам – весьма неохотно.

Поначалу никакой “Виктор” ей на ум не шел, а затем она вспомнила, что речь об одном из отцовых лондонских друзей, торговце антикварными книгами, с кем отец иногда вел дела.

Эндрю вытянул шею – посмотреть на обложку романа, который она выбрала.

– Что это?

Прим впервые вгляделась в книгу. Пухлый том, страниц пятьсот-шестьсот, а то и больше. Название – “Лилипутия восстает”, автор – Пирс Каплун. И дизайн обложки, и шрифт, казалось, принадлежат давно ушедшей эпохе. Прим глянула на дату издания – оказалось, что это 1993 год.

– Не сказать чтобы я помнил, как это покупал, – произнес отец.

Прим прочитала издательскую аннотацию.

– Ух ты. Послушай. “«Лилипутия восстает» – эпическая сатира на безумие современной жизни, охватывающая континенты и поколения, она являет нам одного из блистательнейших наших молодых романистов на самом пике его сил. В будущем этой книге, несомненно, суждено стать классикой”.

Отец ехидно хохотнул.

– Что ж, не очень-то оно сложилось, верно? Если даже такой, как я, не помнит, кто этот малый… Пирс Каплун… был. Положи на ту стопку, которая для благотворительной лавки, а?

Прим отнесла книгу туда, куда указали, положила на вершину стопки и некоторое время стояла и смотрела на нее сверху, погрузившись в мысли. Странная, неизъяснимая грусть нашла на Прим от осознания, что однажды, почти тридцать лет назад, издатель и рецензенты убедили автора, что он сочинил классический роман, который будут обожать многие грядущие поколения, а теперь вот его вполне забыли, совершенно не читают. Вообще мог бы не утруждаться и не писать.

Наверху следующей стопки нашлась книга, которую Прим узнала, хоть и не читала ее, “Деньги” Мартина Эмиса. Пусть отец и твердил ей, что это шедевр, идея этого романа никогда ее не привлекала. Она открыла его на титульной странице, где красовался подзаголовок “Записка самоубийцы”. В некотором смысле интригующе. Поразила ее и простая бледно-голубая бумажная обложка, на которой не было никаких других украшений, кроме названия, имени автора и слов “Проверочный экземпляр. Не для цитирования или перепродажи”.

– Что это означает? – спросила она. – “Проверочный”?

– О, это премудрости ремесла, – ответил отец. – Когда из печати приходят такие вот проверочные экземпляры, издатель иногда переплетает их и рассылает в журналы, рецензентам и так далее. Затея в том, что рецензенты прочтут это с большей вероятностью, если текст будет выглядеть как настоящая книга.

– Но в них разве нет ошибок?

– Иногда есть, – сказал Эндрю. – Поэтому на рынке коллекционеров они представляют ценность. Прихвачу на следующей неделе к Виктору. Он мне скажет, стоит ли чего этот экземпляр.

Прим вернула книгу на место и взяла славный том в переплете – первое издание “Титуса Гроана” Мервина Пика. Эта книга навеяла хорошие воспоминания. Прим вспомнила, как читала “Титуса”, когда ей было лет шестнадцать или семнадцать, с удовольствием блуждала в лабиринтах готических нарративов этого романа и яростно отождествлялась с капризной одиночкой Фуксией. В предвкушении сладостной ностальгической лихорадки от первой же страницы она уселась в кресло и принялась читать, но обнаружила, что не в силах сосредоточиться. Никак не удавалось стряхнуть вот это чувство бесцельности, неудовлетворенности. Она отложила в сторону и эту книгу и осознала, что угрюмо глазеет в пустоту.

Вскоре вопрос возник вновь, настойчивее и безответнее некуда. Она тяжко вздохнула.

Что ей делать с остатком дней своих?

– Можешь вспомнить, как оно ощущалось, когда ты окончил университет? – спросила она у отца.

– Еще как могу, – ответил он, продолжая сортировать и раскладывать по стопкам. – Ужасное чувство. Совершенно не триумфальное. Три года прошло, не успел глазом моргнуть, – а тебе и дальше жить с родителями. Я тосковал страшно – в точности как ты теперь.

– Я не тоскую, – возразила Прим. – Просто немного… не по себе. Я толком не понимаю, что делать дальше.

– Ну, у тебя уйма времени, чтобы это обдумать, – сказал отец. – Дай себе выдохнуть. Тебе всего двадцать три.

– Верно, – сказала Прим. – Но как же… В смысле, когда тебе было как мне сейчас, у тебя были какие-нибудь планы? Ты знал, что хочешь стать… – На уме у нее вдруг стало пусто. – Еще раз, чем ты занимался?

– Я был аттестованным оценщиком недвижимости, – сказал отец. – Больше тридцати лет.

– Да, – сказала Прим, – извини. Не знаю, чего оно никак у меня в голове не закрепится.

– И нет, – продолжил Эндрю, – в планах у меня этого никогда не было. И уж точно не было моей мечтой детства. На это меня просто вроде как снесло течением. Ничего плохого здесь нет. Многих сносит течением на всякое. – Он глянул на брошенный экземпляр “Титуса Гроана” рядом с Прим. – Ты когда-то любила эту книгу, – произнес он. – В чем дело? Нет настроения?

– Не сейчас. Хочу чего-то посовременнее. Такого, что объяснит мне мир. Не знаю… чего-нибудь политического, может.

– С каких это пор ты интересуешься политикой?

– Ты не знаешь, чем я интересуюсь, – отозвалась Прим со вскипающим негодованием. – У нас через три дня будет новый премьер-министр. Это интересно, верно?

Эндрю пожал плечами и долго смотрел на обложку “Расселаса” Сэмюэла Джонсона^[3]. Казалось, отец не может решить его судьбу, а в конце концов произнес только:

– Премьер-министры приходят и уходят.

Беззаботный фатализм этого утверждения тотчас взбесил Прим.

– Как мне поддерживать с тобой беседу, если ты говоришь такое вот? Что это вообще значит?

– Если хочешь поговорить о политике, – сказал Эндрю, – завтра к нам приезжает друг твоей матери Кристофер, и уж он-то будет более чем рад стараться. А пока можешь почитать его блог. Насколько я понимаю, он очень политичен.

Распознав непривычную резкость у него в голосе (а отец был не из тех, кого легко спровоцировать), Прим сыграла стратегическую ретираду из библиотеки. О том, что к ним приезжает гостить Джоаннин друг, она позабыла. Отца, судя по тону, это не очень радует, подумала Прим.

Отплыв в кухню и обнаружив ее пустой, Прим задумалась, не предложить ли ей соорудить для всех ужин, поскольку сейчас в кухне для этого происходило прискорбно мало. Но инерция стискивала ее слишком крепко, и, добыв три маслины из чашки в холодильнике и сунув их в рот, Прим отправилась искать, с кем бы еще поговорить.

Мать ее Джоанна сидела в кабинете и набивала что-то на компьютере. Бубнило “Радио 3”. Прим заглянула матери через плечо – что та печатает? Вроде бы какое-то дополнение к резолюции церковного совета, определяющее точные размер и начертание шрифта, который нужно использовать в предупреждениях, касающихся здоровья прихожан и связанных с аллергенными особенностями цветочных композиций. Прим уселась на диванчике позади материного рабочего стола, с унынием думая о том, до чего насильно въелся в нее за последние два месяца точный смысл слова “приходской”.

Музыка на радио была странная. Странная, но довольно красивая. Высокий мужской голос (контртенор? так он называется, этот тип голоса?) выводил меланхолическую мелодию в сопровождении незамысловатой, нежной, едва слышной гитары. В записи слышалось много эха.

– Хорошее, – сказала Прим. – Что это?

Мать не отвлеклась от печатания.

– Я толком не слушала.