Дым едва рассеялся, когда нацистская пропаганда принялась за дело. Она привлекала внимание к разрушенным церквям, отчасти для того, чтобы отвлечь от разрушенных доков и фабрик, работавших на войну, отчасти – чтобы подчеркнуть варварское уничтожение культурного наследия. 21 ноября 1941 года, в последнее воскресенье перед Рождественским постом, в традиционный день поминовения усопших у протестантов (Totensonntag), на площади Адольфа Гитлера перед гамбургской ратушей состоялся грандиозный митинг. Десятки тысяч стали свидетелями того, как проявления скорби перешли в призыв к борьбе до последнего, звучавший все громче и громче. Как сказал местный нацистский лидер, гауляйтер Карл Кауфман, бомбардировка была историческим испытанием, и жители Гамбурга с их ганзейским духом показали всем немцам, что они его выдержали. Она выявила лучшее, что в них есть: жертвенность, смелость и взаимовыручку. Смерть не была бессмысленной. Авианалеты, словно “пламя кузнечного горна”, сплавили индивидов в подлинное народное сообщество, сильное, как никогда раньше. Что же касается мертвых, “есть лишь один способ отблагодарить их за то, что они нам дали, – победа”36.

Если нельзя было наказать Англию, то всегда был враг в пределах досягаемости – евреи. Евреи были мишенью для мести с начала войны. После бомбардировок немецких городов их стали винить в страданиях невинных немцев – женщин и детей. Вупперталь, стоящий на реке Вуппер, на краю Рурской долины, подвергся массированным бомбардировкам в мае и июне 1943 года. Месяцем позже, в Зуле, на несколько сотен миль восточнее, среди местных рабочих стало ходить стихотворение. Оно называлось “Возмездие”: “Придет день, когда вуппертальское преступление будет сурово отмщено и вы в своих краях сломитесь под железным ураганом // Вы, убийцы, принесшие столько горя в этот город, убивавшие младенцев у материнской груди и стариков, // Мы живем лишь неистовой ненавистью к вам, вместе с прочими евреями, несущим на себе клеймо Вуппера”37. Повсюду люди рассуждали о том, что нужно было не изгонять евреев, а организовать в немецких городах гетто, которые служили бы живыми щитами для немцев38. Некоторые писали Гитлеру и Геббельсу, предлагая за смерть каждого “арийца” вешать или расстреливать десять или двадцать евреев39. Бесчеловечная фронтовая математика достигла тыла.

Других немцев бомбежки спровоцировали на рассуждения в совершенно ином моральном ключе. Многие верили, что бомбежки были знаком Божьего гнева, воздаянием за грехи немцев. Возможно, эта точка зрения не была преобладающей, но после бомбардировок она перестала быть маргинальной. В Гамбурге некоторые священники отмечали “чувство вины”, испытываемое их прихожанами40. Годом раньше, в марте 1942-го, лютеранский пастор в близлежащем Любеке объявил авианалет “наказанием свыше”. (Пастор был арестован, признан виновным в деморализации армии и казнен на гильотине.) 8 июля 1943 года секретная служба доносила, что берлинцы объясняют бомбардировку Кёльнского собора “наказанием свыше” за сожжение синагог в 1938 году41.

Далеко не все полагали, что их наказывает десница Господня, но все большее число людей трактовали свою судьбу как ответ на преследования евреев. “Безотносительно ярости в адрес англичан и американцев из-за их бесчеловечности в войне, – писал гамбургский коммерсант своему другу после операции «Гоморра», – нужно бесстрастно признать, что простые люди, средний класс и другие слои населения – как частно, так и публично – говорят о налетах как наказании за наше отношение к евреям”42. Члены небольших групп Сопротивления также рассматривали бомбардировки союзников как справедливое возмездие за депортацию их еврейских друзей. “Англичане отплатили за злодеяние массированным налетом на Берлин”, – записала в дневнике 2 марта 1943 года Рут Андреас-Фридрих, член подпольной группы “Эмиль”, прятавшей евреев в столице. События напомнили ей о гётевском “Ученике чародея”. “Метла, которая вымела евреев из Германии, больше не встанет в угол. Тот, кто вызвал духов, не сможет загнать их обратно”43.

Чувство соучастия

Теперь мы знаем, что союзники бомбили Германию, чтобы сломить сопротивление в тылу, а не для того, чтобы отомстить за убитых евреев. Однако для многих немцев в то время одно было логически связано с другим. Донесения тайной полиции за 1943–1944 годы фиксируют множество подобных высказываний. В Швайнфурте, центре военной промышленности в Северной Баварии, местные жители говорили, что в августе 1943 года их бомбили в отместку за Kristallnacht – погром 1938-го. В Бад-Брюккенау, спа-курорте в северной части Рёнских гор, некоторые утверждали, что “все отношение к еврейскому вопросу” и его решение были “абсолютно неверными”. Теперь же “немецкому населению приходится платить за это”44. В ноябре 1943 года некий берлинец сформулировал то же самое в предельно лаконичной форме: “Знаете, почему наши города бомбят? Потому, что мы поубивали всех евреев”45.

Но кого он называл словом “мы”? Понять, насколько эти высказывания констатируют соучастие, – нетривиальная задача. Некоторые из упомянутых нами людей в Швайнфурте и Бад-Брюккенау могли утешаться такой мыслью: нас бомбят, потому что другие (нацисты) делали с евреями то, что мы никогда не одобряли. Неподалеку, в средневековом Ротенбурге-на-Таубере, в октябре 1943 года местный тренировочный центр нацистской партии жаловался на возрождение “сказочки о «хорошем еврее»”: многие полагали, что “партия обходилась с евреями слишком сурово и теперь они за это расплачиваются”46. Тем не менее сохранялось чувство того, что война была коллективным предприятием. Депортации стали последним шагом на пути к массовым убийствам, но им предшествовали дискриминация, исключение, грабежи и насилие. Все это происходило на глазах населения и нередко при его участии. Многие немцы к этому времени жили в домах, ранее принадлежавших евреям, спали в их постелях и ели с их фарфора. Поскольку война обернулась теперь против немцев, росло беспокойство и по поводу того, как евреи могут отреагировать на конфискацию их собственности.

У немцев есть поговорка “Mitgefangen, mitgehangen” – вместе пойманы, вместе вздернуты. Она выражает крайний взгляд на проблему соучастия, предлагая одинаково наказывать всех, невзирая на реальную степень ответственности. Нацисты практиковали извращенный культ коллективного отмщения. Можно было казнить заложников и гражданских, на которых распространялась ответственность за диверсии или убийства отдельных немецких солдат в том месте, где они проживали; и теперь эта политика, известная со времен колониальных войн, стала еще радикальнее. Коллективные наказания отражали презрение к индивидуальной жизни. Нацисты возродили средневековую концепцию Sippenhaft – родственной ответственности, в соответствии с которой вся семья должна была отвечать за деяние одного из ее членов: с конца 1942 года эта практика применялась к женам, детям и братьям дезертиров, а затем – к семьям заговорщиков, пытавшихся убить Гитлера 20 июля 1944 года. После 1945 года понятия вины и соучастия были радикально пересмотрены, но важно подчеркнуть, что в 1943–1945 годах множество немцев хорошо знало, что это такое.

Осведомленность о зверствах немцев на фронте мешала осудить советские преступления. Весной 1943-го нацистская пропаганда сделала попытку использовать в своих целях обнаружение массовых захоронений в Катынском лесу под Смоленском, где Советы расстреливали польских офицеров и представителей интеллигенции, объявив их “работой еврейских мясников”. Реакция общественности варьировалась от агрессивного антисемитизма до критического самоанализа. В Берлине тайная полиция резюмировала мнения, распространенные прежде всего в образованных и религиозных кругах, следующим образом: “Мы не имеем права огорчаться из-за того, что делают русские, поскольку немцы уничтожили намного больше поляков и евреев”. Сходные высказывания отмечались в сельской местности в Нижней Франконии. В саксонском Галле взгляды жителей разделились: одни хотели “убить евреев”, другие указывали, что если бы немцы сами не громили евреев, сейчас царил бы мир. Как писал окружной глава Швабии в июне 1943 года, “шок Сталинграда еще не прошел”, и люди опасались, что русские могут убить немецких пленных “в отместку за предполагаемые массовые казни евреев на востоке”47. В ноябре 1944-го штутгартское отделение тайной полиции критиковало пропагандистские сообщения нацистов о массовых убийствах гражданского населения, осуществленных Красной армией в Неммерсдорфе (сейчас – Маяковское, Литва), первой прусской деревне, сдавшейся Советам, поскольку они часто имели обратный эффект. Среди местного населения “многие” говорили: “При виде этого кровопролития думающий человек немедленно вспомнит о тех зверствах, которые мы сами творили на земле врага, да и в самой Германии тоже. Не мы ли тысячами убивали евреев? Не говорят ли солдаты снова и снова, что в Польше евреям приходится самим рыть себе могилы? А что мы сделали с евреями в концлагере в Эльзасе? Евреи ведь тоже люди. Мы показали союзникам, как они могут с нами обойтись, если победят”48.

Таких “мы” было великое множество. Среди тех, кто находился в тылу, распространялось чувство соучастия в преступлениях, совершенных от их имени. А где же в этом пейзаже возмездия, отмщения и расплаты видела себя церковь? Религия традиционно претендует на моральное лидерство. При нацистах и протестантская, и католическая церкви утратили эту роль. В 1933-м и та, и другая присягнули Гитлеру, причем лютеране сделали это с наибольшей готовностью. Современность и секуляризация подрывали веру и авторитет церкви. Предполагалось, что нацисты возродят христианство, как и Германию. И в этом церкви не могли ошибаться сильнее. Нацистский тоталитаризм – от юношеских союзов и благотворительных кампаний до публичных ритуалов и культа Гитлера – только подрывал и без того уменьшающуюся роль церкви в обществе. Среди священников были распространены антисемитизм и антикоммунизм. Единственные два случая, когда церковь сопротивлялась, – это борьба Исповедующей церкви против яростных “Немецких христиан” из-за отстранения обращенных евреев от церкви в 1934 году и протесты католиков и протестантов против эвтаназии в 1941-м, которые на какое-то время заставили Гитлера отложить убийство людей с ограниченными возможностями (к тому времени в рамках так называемой Aktion T4 уже было уничтожено около 100 тысяч человек). Участие в выступлениях против эвтаназии, которыми руководил католический епископ Мюнстера Клеменс фон Гален, требовало мужества. Но все же заботы духовенства распространялись только на его паству. Обращенные евреи были членами церковных общин, а об инвалидах заботились в церковных приютах, причем и у тех, и у других были семьи, способные высказаться от их имени. Но подобного мужества не хватало, когда речь шла о посторонних – о депортациях и уничтожении евреев, убийствах советских военнопленных и гражданских и других зверствах. Церкви активно участвовали в войне, в пропаганде, направленной против большевистского врага, и в системе принудительного труда; так, в протестантских госпиталях и приходах работало около 12 тысяч подневольных рабочих50.