Другие, тем не менее, пришли к диаметрально противоположным выводам. Необычен случай терапевта Кристиана Шёне, руководившего небольшим полевым госпиталем во Франкфурте-на-Одере, на границе с оккупированной Польшей. Его младший брат Конрад был среди пропавших без вести под Сталинградом. Их отец был лютеранским пастором. Сам Кристиан воевал в Первую мировую войну, был военнопленным в Сибири и получил высокие награды. Весной 1943 года он вступил в неформальное сообщество, которое распространяло новости среди родственников солдат, пропавших без вести. Он также писал в министерство иностранных дел, предлагая разрешить советским военнопленным отправлять письма домой с тем, чтобы Москва сделала ответный жест. В день рождения брата, 3 мая 1943 года, Кристиан распространил среди товарищей письмо, в котором шел еще дальше. Надежный источник сообщил его брату, что в Киеве немцами было убито 64 тысячи евреев, “и не только мужчин, но и женщин и детей”. Захоронение их тел было организовано настолько плохо, что, когда сошел снег, повсюду обнажились груды трупов. Кристиан писал, что сам лечил эсэсовца, которого мучили ночные кошмары и который размышлял, что “сто пятьдесят казней в день – это, наверное, чересчур”. Кристиан заключал, что “нашим пленным придется заплатить за это”. Родственники должны осудить эти расстрелы, и это станет “актом нравственности и чести”. Он рассматривал возможные возражения: не будет ли это чрезмерным вмешательством? Что, если прекращение убийств евреев никак не скажется на судьбе немецких пленных? Но отмел их как несущественные. “Никогда не поздно остановить то, что неправильно с нравственной точки зрения, и способствовать этому было бы делом чести”. Кристиан призывал другие семьи писать в нацистскую партию и министерства петиции с двумя требованиями: передать военные операции в руки “ответственных экспертов” и остановить убийства евреев.

Два получателя немедленно вернули письмо с примечанием, что они не согласны. Шёне арестовали. В ноябре 1943 года военный трибунал приговорил его к году тюрьмы за подрыв воинской морали (Wehrkraftzersetzung) – очень мягкое наказание по меркам того времени. В приговоре судья отметил, что Шёне был “мечтателем”, “утратившим связь с реальностью”, но счел тревогу за брата “мотивом, достойным уважения”.

Кристиан Шёне пережил войну. Летом 1947 года его брат наконец сумел отправить ему весточку из сибирского лагеря. Однако парой месяцев раньше доктор Кристиан Шёне умер22.

Шёне был одним из 30 тысяч, осужденных за деморализацию армии во время войны23. После Сталинграда недовольство быстро росло, обнажая существующее в немецком обществе напряжение. Но по мере того как “пораженцев” становилось больше, больше становилось и доносчиков. Гестапо вовсе не было всесильным, как обычно считают. В действительности оно было весьма малочисленным: так, например, в Нижней Франконии, регионе с 840 тысячами жителей вокруг Вюрцбурга, в отделении нацистской тайной полиции было всего лишь двадцать два сотрудника; ее способность внушать страх основывалась на том, что немцы сами шпионили друг за другом. И доносчиками были вовсе не болтливые женщины (это второй стереотип): три четверти из них были мужчинами, в большинстве своем обычными немцами, которые упрямо отказывались принимать происходящее на фронте25. Окончательная победа будет за ними! Гитлер не может не быть прав! Разоблачение внутренних “врагов” (Volksfeinde) было одним из способов поддерживать это убеждение и представление о себе в неприкосновенности. Они рождали чувство собственной важности, исполнения национального долга. В конце концов, разве пораженчество не было предательством народа, как говорил Роланд Фрайзлер, президент Volksgerichtshof (особого нацистского народного суда) с августа 1942 года? Чем более вера в победу превращалась в навязчивую идею, тем шире была интерпретация пораженчества. В 1943 году солдат в увольнении сказал соседу, что войну не выиграть. Трибунал приговорил его к двум годам тюрьмы и к последующей службе в Strafbataillon 999, печально известной штрафной части, которую посылали на самые рискованные фронтовые операции; во время одной из них, на территории Польши, он и погибнет. Подчиненные доносили на начальников, говоривших, что русские всех убьют. Другие изобличали тех, кто задавался вопросом о том, что Германия делает на востоке, или требовали, чтобы пораженцев отправляли в концентрационные лагеря (Konzentrationslager, или KZ). С ухудшением фронтовой обстановки росло число смертных приговоров. В течение 1941 года Народный суд вынес 102 смертных приговора. В 1943-м, под руководством кровожадного Фрайзлера, было приговорено 1662 человека.

“Гоморра”: наказание за что?

Бомбардировки городов с воздуха в 1943 году не были чем-то новым26. Люфтваффе бомбило Варшаву в конце сентября 1939-го, британские ВВС в мае 1940-го бомбили заводы и нефтеперерабатывающие предприятия Рура. 7 сентября 1940 года Германия начала операцию “Блиц”, сбросив бомбы сперва на Лондон, а затем, 14 ноября 1940 года, – на Ковентри. Между Рождеством 1940 года и Новым 1941 годом Лондон подвергся еще одной волне массированных бомбардировок. Можно было бы предположить, что рассказы о бомбежках “потрясли людей до глубины души”, записывал в дневнике Рудольф Тьяден. “Куда там! Все настолько привыкли к ним, что почти не обращают внимания”. Бомбардировки немецких городов изменят эту ситуацию.

Первый авиаудар по Гамбургу случился в ночь с 17 на 18 мая 1940 года. Впервые авиация союзников осмелилась бомбить большой немецкий город. Погибло тридцать четыре человека. В течение следующих трех лет бомбардировки Гамбурга станут рутиной – 137 налетов, 1431 жертва27.

Масштабы операции “Гоморра” были совершенно другими. Пятидесятилетняя Рената Бок из Гамбурга вела дневник, чтобы рассказать потомкам, “что нам пришлось выдержать”. В ночь с 24 на 25 июля 1943 года ее разбудил первый налет. Следующий, 28 июля, оказался в десять раз хуже. В 22:30 прозвучала воздушная тревога. Стреляли немецкие зенитные орудия, а Бок и ее соседи бежали в подвал, чтобы укрыться там. Пол ходил ходуном. “Потом начался настоящий ад”. На ее улицу упали две зажигательные бомбы, и все загорелось. “Девятилетний соседский сын истошно кричит. Я прижимаю к своей груди восьмидесятилетнюю фрау Айгенброт. Мы стоим на коленях на полу; глаза у нас засыпаны пылью и побелкой, сердца колотятся”. Затем во время короткой передышки в их подвал забежала пара. “Женщина обезумела от страха!” Три дня назад ее засыпало в собственном подвале, так что пришлось откапывать. “Ее трясет, она рыдает”. Это было похоже на конец света28.

Авиабомбы срывали крыши с домов, а от зажигательных бомб начинался огненный вихрь, превращавший город в огромную печь. По улицам прокатывались волны пламени, сопровождавшиеся страшным жаром и высоким давлением. Член отряда по борьбе с воздушными налетами рассказывал о событиях, произошедших той же ночью в Хаммерброке, к востоку от старого порта. В многоквартирный дом, где он жил, попала зажигательная бомба. Вспыхнул третий этаж. Затем вторая бомба сбросила мужчину с лестницы. Пламя приближалось к газовому подвалу. Вся лестничная клетка рухнула, и пламя “устремилось вперед со скоростью 10 баллов по шкале Бофорта”, словно буря. Вместе с соседями они отчаянно пробивались к бомбоубежищу. Людям, находившимся там, грозила опасность задохнуться внутри или сгореть заживо снаружи. Напор огня был настолько сильным, что “трем мужчинам не удавалось захлопнуть дверь”. Рассказчик приказал людям закрыть головы пальто и одеялами и выбираться. Жильцы “доверяли мне, но не знали, что ждет их снаружи и как пробираться сквозь этот пылающий ад”. Он поспешил вернуться за остававшимися внутри женщинами. Старика с костылями пришлось бросить на произвол судьбы. Огонь бушевал на улицах. Вжавшись в стену школьного двора, группа простояла пять часов на коленях, до семи утра, пока огонь не унялся и жар не спал. Мужчина всеми силами убеждал людей оставаться с ним и ждать. Некоторые так и сделали, но другие ушли. “Утром я нашел их обгоревшие тела”29. Высокая температура (до 800 °C) и давление оставили после себя адскую сцену: одни тела превратились в угли, другие были раздуты до неузнаваемости, так, что мужские гениталии “стали размером с голову двухлетнего ребенка”30. В небе висело облако дыма высотой 8 километров, и пыль покрывала город. Солнца в тот день не было.

Геринг пообещал, что ни один вражеский самолет не появится в небе над рейхом. Годом ранее, в марте 1942-го, бомбардировщики союзников атаковали Любек, а в мае – Кёльн. Правда, это были единичные ночные атаки. Однако Сталинградскую речь Геринга дважды прерывали очень своевременные налеты британских “Москито”^[4] – и это в Берлине средь бела дня! Безжалостная недельная бомбардировка Гамбурга убедительнейшим образом доказала полную незащищенность мирного населения. Ни люфтваффе, ни силы по борьбе с воздушными атаками не смогли его защитить. За гамбургской катастрофой последовали удары по Вене, Швайнфурту, Регенсбургу и другим городам. К марту 1944 года дневные налеты стали повседневностью, зимой же 1944–1945 годов их было больше всего.

В обстановке постоянных бомбежек люди яростно пытались навязать окружающим свое понимание происходящего. Их анализ сильно различался, и он раскрывает новую фазу поляризации общественного мнения и моральных суждений, от фанатичного ожесточения на одном конце спектра до переоценки ценностей на другом. Некоторые преподносили бомбардировки как доказательство невиновности Германии и призывали к отмщению. В середине июля, за несколько недель до операции “Гоморра”, сотрудник тайной полиции отмечал в своем отчете, что жители Гамбурга “некоторое время пребывают в убеждении, что вина в развязывании войны вообще и в бомбардировках гражданского населения в частности лежит на Англии. Поскольку англичане не отдают себе отчета в аморальности своих действий и не прекращают их, выход только один – безжалостное возмездие”31. Такими же были настроения в Берлине32. Это мнение разделяли и многие фронтовики. Хайнц Сарторио, служивший в 18-й танковой дивизии на территории России, писал своей сестре Элли в Берлин 7 августа 1943 года: “То, как ужасно обращаются с мирными жителями Германии, приводит меня в ярость. Надеюсь, что возмездие не заставит себя ждать, пусть даже оно обратит в руины всю Европу. Если люди не могут ужиться друг с другом, им приходится друг друга убивать”. Чувство, что война скоро будет проиграна, только усиливало в нем жажду мести. “Вот что меня заботит. Большевизм так или иначе победит”. Ранее, правда, он надеялся, что по Англии будет нанесен удар такой силы, что “через несколько дней никакой Англии не останется”33.

Проблема заключалась в том, что нанести ответный удар Германия была уже не в силах. Почти миллион жителей Гамбурга лишился крова и разносил по соседним областям отчаяние и пораженческие настроения. Правда, находились и те, кто верил в чудо-оружие, такое как ракета V-1, Vergeltungswaffe, или иначе – крылатая ракета возмездия. Однако ее первый запуск состоялся только в июне 1944 года и не вызвал ничего, кроме циничной насмешки. Шутили, что истинное название ракет было “Verrücktheit 1 [Безумие-1]… и нулевой эффект. В Лондоне лишь отменили один концерт”34.

Геббельс быстро понял, что играть на призывах к мести непродуктивно. Это вызвало бы надежды, которые авиация не могла бы оправдать. Начиная с декабря 1943 года он запрещал использовать слово “возмездие” в официальном обиходе. Неубедительными были и упреки в варварском характере бомбардировок, адресованные исключительно англичанам. Ведь союзники помимо бомб разбрасывали еще и листовки, напоминавшие немцам об их собственных бомбардировочных рейдах. Вместо этого нацисты решили объявить стойкость гражданского населения знаком вновь обретенной силы Volksgemeinschaft. Многие из тех, кто писал позднее, полагают, что травма, вызванная огненной бурей, была столь сильна, что лишила выживших дара речи35. Это миф. При таком числе погибших и масштабе разрушений люди неизбежно делились друг с другом своими горем и страхами. Ходили слухи, что погибла четверть миллиона человек (при том, что реальное число погибших было около 35 тысяч) и что силам полиции и штурмовикам СА пришлось подавлять восстание. Нацисты знали, что они не могут прекратить разговоры, но они могли попытаться повлиять на их направление.