Разногласия раскалывали семьи. Одной из подобных трагических историй стала история докера Конрада Х., который трудился на судоверфи Blomm&Voss в Гамбурге. В самом конце 1942 года он гостил у своего больного отца в Рурской области и говорил семье о том, что война скоро будет проиграна. Удивленный тем, что в местной пивной люди все еще обмениваются нацистским приветствием, он сказал, что члены партии первыми лишатся голов после победы врага. Старший брат Фриц посоветовал ему говорить потише, чтобы не привлекать к себе внимания. Несколько недель спустя их брат Вилли оказался дома в увольнительной с фронта, и Фриц упомянул о случившемся в пивной. Вилли, служивший в Waffen-SS, заявил, что обязан доложить об этом своему командиру. По сохранившимся фрагментам судебного дела не понятно, сделал ли он это. Тем не менее в феврале 1943 года Конрада арестовали по подозрению в участии в диверсии, которая привела к затоплению корабля. На следующий день его освободили. В сентябре он был арестован снова, на этот раз за пораженчество. Доносили, что на работе он не раз говорил, что “в Сибири города лучше, чем в Америке”, что “война проиграна и русские вот-вот войдут в Гамбург” и что, обсуждая свадебный подарок для коллеги, он заметил, что “кастрюля будет лучше, чем бюст Гитлера”. В марте 1944 года народный суд собрался в частном доме, чтобы вынести свой приговор. В числе свидетелей были Фриц Х. и его жена, хотя как членам семьи суд разрешил им хранить молчание. Дверь в комнату заседаний закрыли неплотно, и те, кто сидел в коридоре, могли слышать заявление Фрица Х.: “Надо искоренить (ausgemerzt) всех, ему подобных. Нам не нужен второй 1918-й” – это был намек на предполагаемый “удар в спину”, когда тылы предали армию и в результате привели к поражению в Первой мировой войне. Вынесение приговора не заняло много времени. Конрада Х. приговорили к смерти. Фриц плакал. “Я не этого добивался, – говорил он другому свидетелю, – и не ожидал, что до этого дойдет”. 20 мая 1944 года его брат был казнен66.

Те же идеологические распри, которые развалили Веймарскую республику, разорвали на части эту семью рабочих. Конрад, хоть и не состоял в коммунистической партии, явно склонялся в этом направлении, о чем знали его братья. Вилли и двое других, напротив, служили в Waffen-SS, военном крыле нацистской партии; все они погибли в последний год войны. Фриц Х. воевал во Франции во время Первой мировой. Затем он вступил в правую военизированную организацию Stahlhelm, а в 1933 году – в НСДАП, но активистом так и не стал. Из его детей в юношеские организации нацистов не вступал никто. Он даже не выписывал нацистских газет. Фриц Х. работал оператором на местном медеплавильном заводе, и после войны его коллеги клялись, что он, зная о людях оппозиционных взглядов, никогда на них не доносил. Во время описываемых событий его собственный сын был на фронте; он тоже погибнет. Судя по всему, Фриц и Конрад Х. поддерживали дружеские отношения.

Фриц Х. был в числе доносчиков, чьи поступки рассматривались немецкими судами после войны. Его судили трижды, и он был оправдан, осужден и снова оправдан. На последнем суде в 1953 году присяжные вынесли заключение, что действия Фрица Х. следует оценивать с нравственной точки зрения, но они не были преступлением67. Его шок при вынесении приговора сочли доказательством того, что он не только не добивался казни брата, но и не мог предположить возможность такого исхода. Когда он призывал “искоренить” брата-пораженца, он использовал распространенное в то время бранное выражение, и его нужно рассматривать в таком контексте. Потрясение, которое вызвал у него приговор, посчитали доказательством того, что “широкие круги” немецкого населения не знали о нарушениях законности при нацистах и других преступлениях – “таких как ужасы концентрационных лагерей и убийства евреев”. Даже если Фриц Х. не добивался смерти брата или был не в состоянии ее предвидеть, неприятный факт заключается в том, что он добровольно его обвинил и считал, что его нужно (по крайней мере) изолировать. Призывая к “искоренению” (ausmerzen), Фриц Х. сознательно или бессознательно принимал нацистское расширительное употребление термина, относящегося к уничтожению сорняков и вредителей, и переносил его на людей, в том числе на собственного брата.

Для других, однако, гибель родных во время авианалетов означала потерю веры в нацистов. Фриц Ланг был сержантом флота. В 1944 году он находился в Форте Хант, американском лагере для военнопленных. В отличие от многих сослуживцев, он больше не верил Гитлеру. Его родители погибли при бомбардировке Карлсруэ. Погибла и его жена. В Германии у него ничего не осталось. И он винил в этом нацистов68.

Гуго Манц, врач в городке Вайблинген, близ Штутгарта, не знал, жив его сын Вернер или нет. Вернер был пилотом истребителя, его сбили в начале августа 1943-го под Белгородом во время Курской битвы. 15 августа отец начал писать ему письма. Если Вернер вернется, он узнает, что случилось за время его отсутствия. Если нет, тогда письма станут “вечным памятником” для семьи. Эти письма, сперва еженедельные, потом ежемесячные, были для отца способом помнить о сыне и выражать свои чувства. Они также помогали ему представлять себя на месте сына. В каком-то смысле сын служил ему “беспристрастным зрителем”. Первое письмо Гуго Манца описывало ужас бомбежек: “Они были более гнусными, жуткими и бесчеловечными, чем все, что можно вообразить… многие тысячи невинных мужчин, женщин, детей и стариков, больных и слабых, были залиты горящим фосфором и обуглились до неузнаваемости”. Затем выживших, которые собирались у полевых кухонь или хоронили мертвых, самолеты союзников “пытали” пулеметным огнем. Это было “ужаснее, чем Страшный суд на средневековых картинах”. Гуго старался держаться за представление о сыне как о герое-летчике. Но продолжающиеся налеты на Штутгарт заставляли его задуматься, стоило ли ради этого жертвовать своим ребенком. Вернер писал, что готов все вынести, чтобы “Германия после этого стала лучше”. Для Гуго это означало, что “храброе молодое поколение… было трагически и бессмысленно принесено в жертву, не успев осуществить свои мечты”. В сентябре он получил письмо, в котором говорилось, что его сын участвовал в 148 вылетах, сбил четыре самолета противника и был дважды награжден. А еще он обстреливал беззащитных людей с бреющего полета69. Гуго утешал себя мыслью, что этот обстрел был для его сына самым трудным. Его брат, священник, внушил ему надежду: смысл христианства – любовь, а не власть. Гуго продолжал писать письма своему пропавшему сыну до самой своей смерти, последовавшей в 1971 году. В 1988 году Немецкий Красный Крест заключил, что Вернер Манц, “вероятнее всего”, погиб, когда его самолет сбили.

Сталинград и ковровые бомбардировки так же потрясли моральные принципы немцев, как и их веру в армию. Собственная уязвимость и страх возмездия, даже поражения, заставили немцев увидеть в новом свете то, что их страна сделала с другими. Ощущение соучастия, тем не менее, снова разделило нацию на разные лагеря. Кто-то укреплял свой боевой дух, поскольку исходом войны теперь могло быть либо все, либо ничего. Как отмечал Геббельс весной 1943 года, “опыт показывает, что когда движение и народ сжигают за собой мосты, люди начинают сражаться более отчаянно, чем если бы отступление было еще возможно”70. Бомбардировки союзников и собственная вина помогли нацистам создать “сообщество общей судьбы” (Schicksalsgemeinschaft), которое будет продолжать сражаться. Но это уже не было цельным Volksgemeinschaft, стоявшим за ними в первой половине войны. Все больше людей обвиняли режим в отсутствии гражданской обороны, сомневались в целесообразности войны и жертв своих близких и переживали, что страданиями расплачиваются за преступления Германии. Такой самоанализ не приводил немедленно к восстанию, но способствовал постепенно нарастающей отчужденности и самоизоляции.

Немецкие евреи и прочие немцы

В ходе Второй мировой войны нацисты и их сообщники убили 6 миллионов евреев, 3 миллиона советских военнопленных, 500 тысяч цыган и 9 миллионов гражданских нееврейского происхождения – преимущественно русских, украинцев и поляков71. Подавляющее большинство жертв были из Центральной и Восточной Европы. Немецкие пленные тоже погибали в советских лагерях, но это происходило, как правило, из-за того, что перед этим немцы уничтожили урожай или же были истощены и больны в момент пленения, как 100 тысяч солдат под Сталинградом, из которых выжило только 5 тысяч. Советы не уничтожали немецких пленных намеренно, так как были заинтересованы в их труде. Немецкая же стратегия, напротив, сводилась к преднамеренному убийству. Газовые камеры Аушвица стали кульминацией той вакханалии, этапами которой были умерщвление газом инвалидов в немецких госпиталях (впервые опробовано в рамках “Операции Т4” в январе 1940 года) и в автофургонах в захваченном Вартегау (Польша), а также казни, осуществленные Einsatzgruppen выстрелом в голову на востоке (“холокост пуль”). Но первые 5 тысяч евреев были убиты газом в замке Графенек под Штуттгартом и в Бранденбурге-на-Хафеле недалеко от Берлина72. В авангарде насилия были СС, но такое число убийств было бы невозможно без более или менее непосредственного содействия регулярной армии, которая помогала с логистикой, с захватом пленных, а также с казнями. Например, в Беларуси было убито 1,6 миллиона пленных и гражданских, причем половина из них – армейскими частями73. К концу войны нацисты истребили две трети европейских евреев, включая евреев Германии.

В это время такие слова, как “немцы” или “немецкая мораль”, не были терминами, относящимися ко всему населению Германии. Нацисты исключили некоторых немцев из своего Volksgemeinschaft. В 1933 году в Германии проживало полмиллиона граждан еврейского происхождения. Большая часть их ассимилировалась, другие обратились в христианство. Они были гражданами, сражались в Первую мировую войну, преподавали в университетах, руководили предприятиями, шили одежду, лечили больных, слушали Баха и цитировали Гёте. Нюрнбергские расовые законы 1935 года, бойкоты, увольнения из государственных учреждений и исключения из общественных организаций шаг за шагом выводили их за рамки собственной нации. Во время Kristallnacht 9 ноября 1938 года был убит 91 еврей и 30 тысяч отправлены в концлагеря. К концу 1939 года родину покинули 300 тысяч немецких евреев; еще 117 тысяч уехали из Австрии. 100 тысяч из них переселились в соседние страны, которые были вскоре оккупированы нацистами. В общей сложности немцы убили 170 тысяч граждан еврейского происхождения. Большинство из них были депортированы в концлагеря. После освобождения лагерей в живых оставалось лишь 10 тысяч немецких евреев. Еще 20 тысяч ухитрились выжить, состоя в смешанных браках или скрываясь в подполье. В 1933 году Берлин был одним из крупнейших центров еврейской жизни, домом для 161 тысячи евреев. Через двенадцать лет из них были живы всего 8300 человек.

Эрнст Рихард Найссер родился в 1863 году в Лигнице (Легница) в Нижней Силезии в нынешней Польше, в семье ассимилированных немецких евреев. Окончив медицинскую школу, он со временем стал директором муниципальной больницы в Штеттине, где организовал новаторский туберкулезный госпиталь74. Найссер состоял в Гётевском обществе и был типичным немецким евреем, образованным и патриотичным. Он любил играть на фортепиано в четыре руки с дочерью, особенно Моцарта в переложении Бузони. В шестьдесят восемь лет он возглавил санаторий для сердечных больных в Глаце, в Нижней Силезии (ныне – Клодзко, Польша). Когда нацисты захватили власть, они заставили Найссера оставить это место, и он вместе с женой переехал в Берлин. 30 сентября 1942 года он получил приказ быть готовым к депортации, которая была назначена на восемь утра следующего дня. Его дочери удалось раздобыть шведскую визу, но в тот момент уехать было уже невозможно. У Найссера было слабое сердце, и он был готов скорее покончить с собой, нежели быть депортированным и погибнуть от рук убийц. К этому были готовы и он, и его сестра Лиза. Они позвали в его квартиру всех близких и любимых. Найссер достал бутылку необычайно хорошего вина, которую хранил для особого случая. Все сделали по глотку. Коллега из берлинского санатория подал ему яд, о котором он просил. Эрнст Найссер сказал, что не чувствует ненависти. Он прожил хорошую жизнь. Пора уходить75.

Когда утром за ним пришли гестаповцы, сестра Найссера была мертва, его же сердце еще билось, хотя сам он лежал без сознания. Его поместили в еврейский госпиталь. Он умирал четверо суток. На похоронах к его дочери присоединилось несколько оставшихся друзей-“арийцев”. Квартет из Государственной оперы сыграл “Ave Verum Corpus” Моцарта и “Komm süsser Tod” (“Приди, сладкая смерть”) Баха. Надгробную речь произнес пастор Исповедующей церкви, сам побывавший в тюрьме. Эрнст Найссер лежал в гробу, обернутый простым саваном. Гестапо украло его последний костюм и часы.