Годом ранее Найссер потерял свою жену Маргарете, происходившую из еврейской семьи Паули. Она также совершила самоубийство, которое стало следствием трех лет депрессии, начавшейся после Kristallnacht. Его невестка с двумя дочерьми были депортированы из Бреслау в 1941 году и погибли два года спустя в Терезиенштадте (Терезине) и Грюссау, одном из множества транзитных лагерей. Из живших в Германии уцелели только дочь Найссера и его внучка, защищенные браком дочери с немцем “арийского” происхождения.

История семьи Найссер показывает, как немецкие евреи реагировали на затягивавшуюся на их шеях удавку – по-разному, но равно трагическим образом. Самоубийства порой были результатом отчаяния и депрессии, как в случае жены Найссера, но часто они были продиктованы гордостью и независимостью, как в его собственном случае76. Здесь не столько личность утрачивала смыслы, сколько общество вокруг нее. Самоубийство было последним утверждением хорошо прожитой жизни и попыткой унести в могилу память о той Германии, которую они любили. Кончали с собой преимущественно пожилые евреи, менее мобильные и более укорененные в Германии; между 1941 и 1943 годами около 4 тысяч из них совершили самоубийство. Исключение и дискриминация лишили их репутации и званий так же, как и работы. С сентября 1941 года немецкие евреи должны были носить желтую звезду. К 1942 году антиеврейские меры с немецким патологическим вниманием к деталям уже повлияли практически на все стороны повседневной жизни77. С 15 мая 1942 года евреям запрещалось держать домашних животных. Месяцем позже еврейкам запретили покупать сигареты, кроме тех случаев, когда они состояли в привилегированном смешанном браке, где муж не был евреем. 19 июня они должны были сдать все электрические приборы, включая электроплитки. 7 июля были закрыты последние сохранившиеся еврейские школы, и немецким евреям было запрещено посещать кафе и залы ожидания на вокзалах. Через три дня им запретили посылать подарки депортированным. 13 июля слепым и глухим немецким евреям запретили носить привычные нарукавные повязки, призывавшие окружающих помогать им. Затем, в сентябре 1942 года, состоялась большая волна депортаций, которой Найссер избежал, покончив с собой. В начале октября всех евреев из концентрационных лагерей на территории рейха переместили в Аушвиц.

Матильде Бинг было пятьдесят три года, когда весной 1943 года она попыталась бежать в Швецию. Ее арестовали в Ростоке, на побережье Балтики, и отправили в главный транзитный лагерь в Берлине. 27 июня она написала двум своим сыновьям, которым удалось в 1939 году уехать в Англию: “Милые мои мальчики! Время пришло: завтра всех нас увезут. Вернусь ли я когда-нибудь, я не знаю”. Она “испробовала все возможное, чтобы выжить в этот раз”, и пообещала “продолжать”: “…только когда станет совсем страшно, я положу всему конец”. Ее поддерживало желание увидеть их снова: “В эти ужасные времена для меня было большим, а по сути – единственным, утешением знать, что вы в безопасности и счастливы за границей”. Говорили, что их повезут “в трудовой лагерь в Верхней Силезии, в Аушвиц, а оттуда – на работу в Биркенау или Моновиц”. “Прощайте. Я не могу продолжать, иначе расплачусь, а мне нужно оставаться сильной до конца… Целую… Мутти”. 9 июня 1943 года 39-й Osttransport прибыл в Аушвиц, где Матильда Бинг была убита. Ее муж разделил ее судьбу несколькими месяцами ранее78.

Немецко-еврейская семья Майер бежала в Нидерланды после Kristallnacht. В сентябре 1944 года они были депортированы из транзитного лагеря Вестерборк в Терезиенштадт в Богемии. В конце месяца их сыновей отправили в Аушвиц. Старший, двенадцатилетний Леопольд, писал родителям, чтобы успокоить их: “Могу гарантировать, что я справлюсь – неожиданности исключены. У меня талант закрываться от окружающего мира, подобно ежу, сворачивающемуся в клубок, чтобы защититься от враждебного окружения”. Он научился быть скромным. На самом деле он считал, что поднимается до испытания, которое ему предназначил Господь: “…внести свой вклад и поспособствовать тому, чтобы трагедия, которую сейчас переживает еврейский народ (Volk) и другие народы земли, не повторилась”. Он будет бодрым, будет впитывать добро, отвергать все зло и ждать, чтобы “распахнулись врата свободы”. Он убеждал родителей сохранять “веру и надежду, смелость и силу воли”: “Дорогие родители, пожалуйста, не хороните себя в слезах, но сохраняйте веру в наше воссоединение и в будущее… имейте силу жить ради нас, ваших сыновей, Chisku we imzu lanu [сделай нас сильными и всели в нас мужество – из покаянной молитвы]”. Едва прошел месяц, их отец был отправлен в Аушвиц и убит. Леопольд и его брат дожили до того момента, когда врата свободы действительно распахнулись – до освобождения Аушвица в конце января 1945 года. Но, как и тысячи других, они вскоре умерли от истощения в Дахау. Выжила только их мать79.

Стыд, сострадание, безразличие, страх

К 1942 году о массовых расстрелах знали многие. Но едва ли кто-то, не исключая и такого проницательного наблюдателя, как Виктор Клемперер, автор книги “Свидетельствовать до конца”, мог сложить фрагменты в целостную картину геноцида. Клемперер, специалист по французской литературе XVIII века, был изгнан из Дрезденского университета, но уцелел благодаря жене-“арийке”. В своих дневниках он описал, как сжимался его мир в эти дни. И все же чем темнее было время, тем ярче сияли патриотические воспоминания некоторых евреев, которым еще удавалось уцелеть. В январе 1943 года он описывал встречу трех друзей: “Для всех троих Первая мировая война – величайшее и прекраснейшее событие. Они всегда вспоминают о ней как о приключении и коллективном опыте, который они разделили с немцами; тем не менее все трое гордятся тем, что остались евреями – как будто это было исполнение долга в кантовском духе!”80

Эскалация антисемитской пропаганды после Сталинграда и Гамбурга возымела эффект. В августе 1943 года “хорошо одетый и интеллигентно выглядящий” двенадцатилетний мальчик кричал на Клемперера: “Убейте его! Ты старый еврей, старый еврей!” Как и многие другие, Клемперер, которому был шестьдесят один год, в ситуации, которая становилась все более отчаянной, находил утешение в малых проявлениях доброты. Клемперера заставили работать на фабрике. Однажды он поднимал тяжелую упаковку чая. Подошедший рабочий-“ариец” помог ему: “Отдай это мне… у тебя силенок не хватит”82. Каждый новый акт виктимизации со стороны нацистов провоцировал поиск “хороших” немцев. И “арийцы”, состоявшие в смешанных браках, занимались этим с не меньшей страстью. Подобная персонализация часто закрывала глаза на соучастие государственного аппарата, системы правосудия и государственной службы в преследовании евреев – от их изгнания с государственных должностей до депортаций и массовых убийств. В Гамбурге вышедшая на пенсию учительница Луиза Зольмиц осаждала местные власти, хлопоча за мужа-еврея, и находила некоторое утешение у тех чиновников, которые хоть как-то сочувствовали ее положению: “Чем меньше мы будем чувствовать унижение от всего того, что с нами сделали, тем большее утешение сможем найти в доброте и дружелюбии хороших людей, которых мы узнали благодаря всему происходящему. Знать, что они есть, это большая удача на фоне такого множества потерь”83.

В 1933 году многие неевреи демонстративно шли к своему еврейскому доктору или юристу в пику нацистскому бойкоту. В последующие годы такие проявления солидарности стали сходить на нет. Эмпатия быстро иссякала. Нюрнбергские расовые законы 1935 года получили широкую поддержку, а во время Kristallnacht обычные немцы присоединялись к штурмовикам, чтобы избивать еврейских лавочников. Некоторых такое неорганизованное насилие возмущало – впрочем, эти люди переживали за судьбу жертв реже, нежели за целостность имущества, которое можно было бы конфисковать. Большинство же пребывало в пассивном спокойствии84. Когда в 1941 году начались депортации, некоторые приветствовали их, радуясь, что “все бесполезные рты” исчезли, и скупая по дешевке их добро на публичных аукционах. Единицы полагали, что относиться таким образом к пожилым евреям – слишком грубо и не по-христиански. В Гамбурге некоторые фирмы анонимно передавали депортируемым посылки с едой. Большинство, однако, просто наблюдало за этим85.

Осведомленность об ужасах никогда не была поголовной, но, без сомнения, была широкой. Еще 1 ноября 1941 года дипломат Ульрих фон Хассель отмечал “отвращение всех приличных людей в отношении бесстыдных мер” против евреев и пленных на востоке, а также против евреев в Германии86. Военные фотографировали казни и рассказывали о них своим родным, иногда – с одобрением. 16 ноября 1941 года двадцатишестилетний пехотный сержант Антон Бёрер писал сестре из Харькова в Украине, что евреев вешают в отместку за нападение на здание. Следовало быть “жестким и беспощадным”, объяснял он: “С евреями покончили очень быстро – так, как нужно это делать везде. Тогда этот ублюдочный народ [Mistvolk] наконец-то оставит нас в покое”87.

На Ганса Альбринга то, что он видел в Белоруссии, произвело более сильное впечатление. В марте 1942 года он писал своему другу из движения молодых католиков, что убийства стали более систематическими. Раньше людей просто расстреливали и бросали тела в кучу, но теперь, как он писал, их сортировали и пересыпали известью. Из своей пехотной части, расположенной под Днепропетровском в Украине, Ойген Альтрогге отвечал: “Вчера вечером мы сидели, обсуждая все вещи, из-за которых стыдно быть немцем… Это уже не имеет ничего общего с антисемитизмом. Это антигуманность… Когда-нибудь за это придется так расплачиваться! Когда я слышу об этом – да еще из первых рук, – меня охватывает отчаяние. Но что мы можем сделать? Держать язык за зубами и продолжать служить”88.

Для тех, кто оставался в тылу и был готов слушать, было множество каналов, сообщавших ужасные новости. Карл Дюркефельден работал инженером на машиностроительной фабрике в Целле в Северной Германии и записывал в дневнике то, что он слышал в 1942 году. В феврале солдат в поезде сказал ему, что “таких массовых казней в прошлую войну не было”. Несколько дней спустя ему попалось в газетной статье обещание Гитлера “уничтожить” евреев. В июне его зять, вернувшийся из Украины, рассказал, что после массовых казней, осуществленных немецкой полицией, евреев не осталось. Тогда же он услышал от других солдат, что уничтожались целые деревни, включая женщин и детей. В августе теща рассказала ему, как солдат говорил ей об убийстве 10 тысяч евреев в России. В октябре 1942-го коллега на работе сожалел о “бедных евреях”: по словам зятя Дюркефельдена, приехавшего с фронта, на Кавказе убили всех евреев, “в том числе беременных женщин, детей и младенцев”. В армии сведения о жестокостях распространялись настолько широко, что солдаты, как правило, не удивлялись, слыша о них89.