Как мы видели, Райхардт не был бессердечным. Тем не менее его сочувствие было усеченным. Рост жестокости вызывал у него ужас, но сострадания к ее жертвам он испытывал мало. Он не задавался вопросом, как чувствуют себя те, чью деревню сожгли дотла, или каково быть женой и детьми старого крестьянина, как тот, кого 20 января 1944 года хладнокровно убил немецкий солдат, полагая, что он может оказаться партизаном; впоследствии, когда солдаты обыскали его карманы и забрали деньги, они обнаружили, что его документы были в полном порядке18. Даже у такого человека, как Райхардт, который постоянно исследовал свою совесть и пытался жить в соответствии со своими этическими идеалами, эти вопросы никогда не возникали. Ближе всего он подошел к ним, когда выразил свое облегчение по поводу того, что Германия и его семья избежали подобного хаоса.

Это не значит, что у Райхардта не было совести. По сути, его дневник отражал его внутренний голос, который постоянно преследовал и осуждал его. Иногда Райхардт наблюдал за собой со стороны, как в тот роковой день, когда застрелил партизана. Но его внутренний голос не был голосом “беспристрастного зрителя”, которого Адам Смит определял как источник сочувствия, разума и совести. Райхардт придерживался другого взгляда. Это не было рефлексивным путешествием туда и обратно между воображением одного человека и воображением другого. Это была ссылка на самого себя. В конце концов, этот молодой офицер всегда оглядывался назад на себя. “Меня окружают отвратительная жестокость, злоба, предательство и трусость, – писал он 5 февраля 1944 года, – и тем не менее я утешаюсь тем, что нет такого железного закона, который бы заставил сердце охладеть”. В конце концов, не медали, а “сердце солдата, стоящего лицом к лицу с Богом”, определяло, является ли человек “героем или обычным убийцей”19. Райхардт почти не сомневался в том, как он встретится со своим Создателем. Его волнение по поводу жестоких убийств, грабежей и хаоса возникло не из-за беспокойства о страданиях других, а из-за вызова, который они бросали его собственному представлению о себе как о чистом и благородном рыцаре. Его моральное видение было солипсическим.

Рассматривая войну как борьбу космических масштабов со скрытой божественной или метафизической логикой, Райхардт делал вопросы современной политической ответственности неуместными. Нацисты в его войне были второстепенными фигурами. Цели войны или военные возможности также не фигурировали. Поскольку это была война, предначертанная судьбой, достаточно было поверить в то, что она представляет собой “правое дело”, и подчиниться ее высшей логике. Вера заняла место критического разума. Райхардт знал, что зверства происходили под носом у многих офицеров, но его идеализм не позволял осознать, что крайнее насилие было неотъемлемой частью немецкой войны. Вместо этого он находил ответ в индивидуальных недостатках характера и отсутствии Kultur – диагнозе, распространенном среди образованного Bürgertum. Например, 8 февраля 1944 года Райхардт и его товарищи снова попали под огонь, на этот раз недалеко от Кистанье. Когда они заняли позицию противника, раненые поднимали руки и молили о пощаде. “Все они были немедленно расстреляны, – записал он. – Я отвернулся от этой сцены и предоставил дело тем, кто ничего о нем не думает или даже испытывает удовольствие, ненависть, месть и удовлетворение от такой работы”20. Только некультурные люди поддаются подобным животным страстям. Его собственное достоинство и “правое дело” оставались незапятнанными. Ему никогда не приходило в голову, что как участник немецкой войны он может разделять некоторую ответственность за ее последствия.

Все это оставляло Райхардту мало возможностей для того, чтобы сдерживать волну насилия. Он колебался между отчаянием из-за грубости многих солдат и верой в свою способность привить своим людям культуру и этику. 5 февраля 1944 года один солдат из его отряда начал напевать песню Шуберта. Отчаяние Райхардта сразу же исчезло. Многие солдаты могут быть грубыми снаружи, записал он, но чувствительными внутри. Их можно было бы сделать восприимчивыми к самому большому вопросу из всех – вопросу жизни и смерти. Но как? Он чувствовал, что, сыграв им 9-ю симфонию Бетховена, он может стать “переводчиком между Богом и их душой”21. Как это могло помешать немецким солдатам убивать местных жителей, неясно.

Два месяца спустя Райхардт снова был в отчаянии, обеспокоенный жестокостью и эгоизмом солдат. Теперь он находился в Вишау (Вишков), в Моравии, на курсах подготовки офицеров танковых частей – Panzertruppen. Он вспомнил, как после очередного боя с партизанами один солдат приказал пленным девушкам раздеться, а затем застрелил их. Такие вспышки насилия опасны, писал он, потому что предают “наши притязания на мужество, героизм и идеализм как оправдание нашей борьбы”. Он чувствовал “глубокое человеческое разочарование” из-за низких качеств новых честолюбивых лейтенантов на его курсе. Они были похожи на автоматы, а не на офицеров, признавался он своему капитану. Капитан согласился, но объяснил, что недавние потери неизбежно привели к “понижению интеллектуально-этических критериев”22. На самом деле Райхардт столкнулся здесь с новым поколением гитлеровских народных офицеров, которые были более безжалостными и идеологизированными и продвигались по службе благодаря фанатизму и слепому подчинению фюреру, а не навыкам или старшинству.

И снова Райхардт попытался оградить свои идеалы от окружающей реальности и продолжал бороться. Можно быть “жестким”, но оставаться “чистым”, писал он 21 мая 1944 года. Слепое повиновение и принуждение оправданы только в экстремальных ситуациях. Требуется другой идеал, если солдатам приходится отдавать свои жизни23. Райхардта утешал тот факт, что иногда ему удавалось вывести своих людей из ступора. Подготовить их к “морально-этическому” и, следовательно, к “ответственному, гуманному действию” – это было для него “самой важной и трудной обязанностью полководца”: “…вести людей в этот ад, но давать им шанс сохранить свое моральное право на свою борьбу, чтобы они могли сознательно броситься в бой и с чистым сердцем пролить кровь ради своей высшей цели”24.

Несмотря на крах фронта и военные преступления, свидетелем которых он стал, Райхардт продолжал смотреть внутрь себя. Он взял с собой на фронт надежду на духовное очищение. К декабрю 1944 года – теперь уже лейтенант – он сражался со своим танковым подразделением в Венгрии. Советские громкоговорители призывали их дезертировать и сдаться, обещая социальную помощь и “секс по четвергам”25. Как примитивно, писал он. Он предпочитал распространять среди своих людей стихотворение в прозе Райнера Марии Рильке “Корнет”^[2] (1912) и гомоэротическое стихотворение Гёте “Ганимед”^[3] (1774) о прекрасном юноше, взятом Зевсом на небо:

К вершине, к небу!
И вот облака мне
Навстречу плывут, облака
Спускаются к страстной
Зовущей любви.
Ко мне, ко мне!
И в лоне вашем
Туда, в вышину!
Объятый, объемлю,
Все выше, к твоей груди,
Отец Вседержитель!26

То, что немецкий солдат, который видел то, что видел, и сделал то, что сделал, все еще мог воображать себя чистым и добродетельным, демонстрировало потрясающую способность к самообману. Что произойдет с этим солипсическим чувством морального превосходства, является основной темой этой книги.

1. Солдаты вермахта, регулярной армии, расстреливают мирных жителей в Панчево, Сербия, в апреле 1941 г. в ответ на убийство солдата СС.

2. “Холокост пуль”: член Einsatzgruppen, карательного отряда СС, казнит еврея в Виннице, Украина, после немецкой оккупации в середине 1941 г.

3. Фотография массового убийства евреев в Бабьем Яру, Украина, 29–30 сентября 1941 г., сделанная немецким солдатом.

Глава 2. Плата за грех. От Сталинграда до конца

Между декабрем 1942 года и июлем 1943-го война предстала в новом свете. На фронте баланс сил сместился еще прошлой зимой, когда после бомбардировки Перл-Харбора японцами (7 декабря 1941 года) в войну вступили Соединенные Штаты, а наступление вермахта под Москвой захлебнулось. Но еще осенью 1942 года, рассматривая карту мира, немцы не могли не поражаться обширности своей империи. Флажки со свастиками отмечали на карте пространство от Норвегии на севере до Египта на юге, от Франции на западе до западной части России, Украины и Кавказа на востоке. Гитлер готовил страну к войне, и большинство немцев считали это правильным и неизбежным, но когда она действительно началась, с нападением Германии на Польшу 1 сентября 1939 года, особого энтузиазма у них не было. Все изменилось с беспрецедентными успехами двух первых лет войны, которые заставили немцев гордиться своей армией и заглушили все сомнения относительно проницательности фюрера.

Положение дел стало иным с нападением на Советский Союз. Ничто не показывает драматического поворота событий с такой ясностью, как число потерь немецкой армии. Между захватом Польши в сентябре 1939-го и операцией “Барбаросса” в июне 1941-го немецкая армия потеряла убитыми 125 тысяч человек. В декабре 1942-го и январе 1943 годов эта цифра достигла 269 тысяч, причем 144 тысячи из них погибли в сталинградском котле, в котором Красная армия потеряла невероятные 486 тысяч солдат. Еще 100 тысяч немецких военных были взяты в плен 2 февраля 1943 года, когда остатки 6-й армии наконец капитулировали. Тогда же война невиданным ранее образом пришла к немцам домой. Королевские ВВС бомбардировали Германию с самого начала войны, но поражали главным образом военные объекты и инфраструктуру. В марте 1943 года бомбардировочное командование британских ВВС организовало продолжительную атаку, поразившую все города в Рурской области. 24 июля 1943 года британская и американская бомбардировочная авиация начали операцию “Гоморра”. В течение следующих десяти суток около 3 тысяч самолетов сбросили на Гамбург 9 тысяч тонн бомб. К концу бомбардировки четверть миллиона домов превратилась в обломки. 43 тысячи человек погибли в огне. Около миллиона бежали в сельскую местность1.

Вместе взятые, события в Сталинграде и Гамбурге потрясли нацистское Volksgemeinschaft до основания. Нацисты правили с помощью террора и насилия, но в конечном счете их власть опиралась на поддержку народа. Нацистская Германия была “диктатурой консенсуса”2. После 1933 года враги режима сидели в тюрьмах или были запуганы, но большинство немцев, включая врачей, юристов и государственных служащих, сотрудничали с властью. Некоторые просто боялись потерять работу, однако для многих нацисты стали выразителями их давних убеждений, в особенности национализма, антисемитизма и антикоммунизма. Рабочая среда – в которой до 1933 года происходило сильнейшее в мире рабочее движение – была сначала сломлена, а затем поглощена нацистами. Большинство немцев не одобряли насилия и принуждения как таковых, но готовы были поддержать их или, по крайней мере, смириться с ними, коль скоро они служили тому, что казалось благими целями. Порядок, возрождение нации и экономическая стабильность были столпами этого согласия. Поражение на фронте и бомбы, падающие с неба, подорвали его основания. Война еще не была проиграна, но Сталинград показал, что это вполне возможно. Одно дело – потерять сына в победоносном блицкриге, и совсем другое – пожертвовать целым поколением в войне, исход которой неясен. Сталинград и Гамбург оставили в немецкой душе трещину. Они выпустили наружу соперничающие чувства – страх и жажду мести – и заставили немцев перепроверить невысказанные убеждения и взглянуть в глаза неудобной правде. Это был нравственный перелом в войне.