“Немецкий солдат должен быть слишком гордым для таких поступков, – продолжал он в дневнике, – поскольку он повсюду гордится своим превосходством над другими народами”. Ему предназначалось быть “незапятнанным солдатом святого дела”. Печально, писал он, но армейская жизнь научила его, что пока у него не будет своего командования, ему придется смотреть на подобные вещи сквозь пальцы. Эти события могли быть нужны только для того, чтобы подтолкнуть его к выполнению более серьезных задач и обязанностей, к стремлению к высокому идеалу военного дела, который и заставил его записаться добровольцем. “Моим утешением и гордостью должно быть знание того, что я нужен отечеству для достижения этой цели”6.

Несколько дней спустя, 17 января 1944 года, он и его отряд находились в горах недалеко от Яйце, когда их грузовик попал под обстрел. Райхардт быстро приказал своим людям выйти из фургона, перегруппироваться в кустах и двинуться к деревне, откуда раздавались выстрелы. Он заметил одного из партизан. “Впервые в жизни я сознательно целюсь в стреляющего врага”. Райхардт выстрелил и попал в цель. Человека подбросило в воздух, а затем он рухнул в снег. Райхардт подбежал к нему. “Вот он лежит, у него сильное кровотечение из правого бедра. Что мне делать?” Было приказано “не брать пленных”. “Могу ли я просто оставить тяжелораненого человека лежать в снегу истекающим кровью?” Внезапно на место прибыл сержант Вальц вместе со своим водителем. “Теперь у нас есть одна из этих свиней!” – крикнул сержант, пнув стонущего мужчину в раненое бедро. Он приказал партизану представиться, взял его бумаги, скомкал их и засмеялся. Тем временем водитель подобрал винтовку партизана, открыл патронник и обнаружил, что в нем осталось четыре пули. “Он прицелился в правое плечо раненого и выстрелил, потом в левое, потом в правое колено, потом в левое. Я в ужасе посмотрел на него и крикнул: «Теперь, пожалуйста, выстрели в сердце или в голову!»” Сержант заорал на него: “Ты спятил, нам надо экономить патроны!” – и ушел с водителем. Райхардт остался наедине с умирающим. “Я поднял пистолет, закрыл глаза и нанес ему coup de grâce”7.

Зверства случаются практически на любой войне. Что отличало нацистскую Германию, так это то, что военные преступления были неотъемлемой чертой немецкой войны, а не отклонением от нормы. Женевская конвенция 1929 года, которую Германия ратифицировала в феврале 1934 года, через год после захвата власти Гитлером, запрещала репрессии и требовала гуманного обращения с пленными. Фюрер и его генералы отбросили эти правила в своей истребительной войне. Казни пленных и мирных жителей начались в тот момент, когда Германия напала на Польшу в сентябре 1939 года. Райхардт знал хотя бы немного о пренебрежении к жизни гражданского населения там. В апреле 1943 года он некоторое время находился в армейском госпитале во Франкфурте-на-Одере из-за дифтерии и услышал мрачную историю от пожилого солдата, служившего в оккупированной Польше. На железнодорожных путях, мостах и дорогах были установлены знаки, предупреждающие, что их нельзя переходить. Вместо того чтобы кричать на маленьких мальчиков и девочек, которые не умели читать, или отгонять их, дежурный охранник расстреливал их, со смехом объясняя: “Он [охранник] должен был добросовестно исполнять свои приказы, а несколькими польскими ублюдками больше или меньше, это не имеет значения”8. Расстрелы эсэсовцами и полицией польской интеллигенции и евреев имели гораздо больший масштаб. Несколько старших офицеров, в частности генерал-полковник Йоханнес Бласковиц, в ноябре 1939 года выразили Гитлеру протест, хотя Бласковица больше беспокоил беспорядочный характер убийств и влияние на моральный дух его войск, чем жертвы. Фюрер взорвался: его генералам следует отказаться от менталитета Армии спасения9.

В мае и июне 1941 года, с началом операции “Барбаросса”, они это сделали. Планом “Барбаросса”, Директивой по поведению войск и Приказом о комиссарах верховное командование немецкой армии заложило основные правила войны нового типа. В директиве пояснялось, что немецкий народ борется со своим “смертельным врагом” – большевизмом. “Борьба против большевистских подстрекателей партизан, саботажников, евреев требует бескомпромиссных и энергичных мер, предполагает полное устранение любого активного или пассивного сопротивления”10. Комиссаров Красной армии надлежало отделять от других пленных и расстреливать. Если немецкие войска подвергались нападению партизан, в отместку следовало брать заложников и также расстреливать. Хотя казнь партизан и заложников, согласно международному праву, не была незаконной, их предполагалось сначала судить. Напротив, солдатам вермахта теперь была предоставлена свобода убивать мирных жителей и предполагаемых партизан. Бойцов заверяли, что они останутся безнаказанными, даже если совершили военное преступление. Месть, репрессии и возмездие шли по нарастающей. Число заложников и мирных жителей, ставших жертвами немецких убийств, резко возросло, быстро перестав быть пропорциональным числу убитых немецких солдат. В том числе в Яйце, районе, где оказался Райхардт. Чуть больше года назад немецкая пехота упорно боролась за то, чтобы отвоевать город. 30 октября 1942 года немецкие солдаты, например, убили двести пятьдесят семь “партизан”, включая женщин, в отместку за потерю одного немецкого солдата. Здесь, как и везде, количество трупов многократно превышало количество винтовок, что указывает на то, что многие из убитых, вероятно, не участвовали в боевых действиях11.

Мы не изображаем Райнхольда Райхардта ни типичным солдатом, ни типичным немцем. Мораль в Германии никогда не была монолитной. Даже в самые мрачные часы нацистской Германии существовали противоборствующие воззрения на добро и зло. Однако мораль не случайна. Существовали отчетливо немецкие образцы поведения, и Райхардт следовал некоторым из них. Выходец из образованного среднего класса, Bildungsbürgertum, он был убежденным протестантом, но также вступил в гитлерюгенд, как почти все немецкие мальчики его возраста. Он и его друзья не только цитировали друг другу Гёльдерлина и Гёте, но и впитывали в себя милитаристские истории, столь популярные в межвоенные годы. Его дневник дает нам представление о моральной вселенной, общей для многих новобранцев. У него явно была некоторая свобода выбирать один образец поведения вместо другого – то, что мы называем индивидуальной свободой действий; он мог бы, например, принять участие в казнях пленных и гражданских лиц или протестовать открыто, а не в дневниковых записях; он же не делал ни того, ни другого. Однако, размышляя о своих действиях и действиях других, Райхардт не опирался и на чисто личные убеждения. Его дневник показывает нам ряд социальных идеалов и способов восприятия себя и мира, широко распространенных в Германии того времени: долг перед отечеством и благородство жертвенности; вера в Божий план и действие мирового духа; способность быть в равной мере жестким и душевным; культивирование внутренней сущности, которая делала немецкую Kultur превосходящей материалистическую цивилизацию.

Райхардт интересен не как образец преступника, а скорее как представитель группы, вызывающей не меньшее беспокойство: молодых, собравшихся сражаться за отечество и не бывших нацистскими фанатиками солдат, чья совесть была обеспокоена некоторыми зверствами, но, тем не менее, они продолжали биться до самого конца. Обширный и откровенный дневник Райхардта дает нам возможность реконструировать не только то, что он делал, но и то, как он думал о своих действиях, что, по его мнению, он должен был (и не мог) делать и почему он связывал свои действия с одними последствиями, но не с другими. Короче говоря, это помогает объяснить, как Райхардту удалось отделить свою героическую войну от зверств, творившихся вокруг него.

Взгляд Райхардта на мир представлял собой смесь гуманизма, романтизма, национализма и христианства с долей пантеизма. Он давал ему ясное ощущение своего положения в длинной, даже космической цепи событий, связывавших человека и нацию, прошлое, настоящее и будущее, этот мир и последующий. И это имело фундаментальное влияние на то, как он смотрел на причину и следствие действий, как он понимал свое место в войне.

В его дневнике война предстает как серия локальных стычек с опознаваемыми солдатами и жертвами. Но была еще и “Война”, ярость космической силы, прокатившаяся по миру со своей сверхъестественной логикой. Война была “правительницей мира, которая с неизбежным насилием затягивает петлю на шее людей и наций”12. Как и большинство немцев того времени, Райхардт рассматривал Вторую мировую войну как продолжение тридцатилетней драмы, начавшейся в 1914 году. Это была “справедливая война”, призванная стереть “позорный” Версальский мир. Мантра “справедливой войны” проникла в Райхардта настолько глубоко, что он никогда не чувствовал необходимости конкретизировать ее цели, помимо общих ссылок на выживание отечества. В конечном счете сами эти исторические события были следствием более масштабной метафизической бури. Его друг Хорст, поступивший на службу в военно-воздушные силы, хорошо выразил это в письме к нему в апреле 1944 года. У мира были “душа” и “воля”, которые управляли событиями. Война и мир были подобны приливу, следующему эволюционному курсу, который они, возможно, еще не могли понять. Несмотря на любые доказательства противоположного, их инстинктивное чувство работы мирового духа должно было стать вопросом веры, они были борцами за “святое дело”. Хорст завершал свое письмо песней причастия рыцарей Святого Грааля из вагнеровского “Парцифаля”: “Возьмите хлеб… верные до самой смерти, стойкие в усилиях, чтобы творить волю Спасителя!”13

С этой точки зрения солдат был звеном в цепи между этим и великим загробным миром – слугой космической логики и одновременно посредником между мертвыми и живыми. Плач Райхардта по умершему брату перекликался по духу с одним из бестселлеров межвоенных лет, “Странником между двумя мирами” Вальтера Флекса (1916). Книга идеализировала солдата на фронте как человека нового типа, чья близость к смерти делала его одинаково близким к небесам и к земле. Благодаря их жертве мертвые продолжали жить в молодых. “Не превращайте нас в призраков, дайте нам право на нашу родину [Heimrecht], – цитировал Райхардт Флекса в своем дневнике. – Наши дела и наши мертвые сохраняют вас молодыми и зрелыми”14.

Во время своего первого визита домой в мае 1943 года после пребывания в тренировочном лагере Райхардт отмечал, как быстро армия сделала из него “нового человека”. Он чувствовал себя “Гулливером в мире лилипутов”. До конца войны он пытался сохранить это чувство силы и предназначения. Быть солдатом в первую очередь означало развивать и защищать это новое высшее “я”. Свой дневник Райхардт украсил личным девизом: “Велико мирное время… еще больше требований к тебе предъявляет война: будь суров к себе и сохраняй мужество в сердце!” Солдат, писал он, отбросил материальные блага и “отупляющее стремление” к миру, порядку и комфортной, мелочной жизни15. Нагой, он шагнул вперед к Богу и надел Его доспехи, чтобы сражаться за победу Его творения. Это повторяло то, что проповедовалось с кафедр по всей Германии. После конфирмации Райхардт продолжал посещать протестантскую молодежную группу в церкви Святого Фомы в Эрфурте, одной из объединенных протестантских церквей; его местный пастор Йоханнес Мебус принадлежал к Исповедующей церкви и был арестован гестапо в 1936 году за то, что бросил вызов нацистским “Немецким христианам” в своем предыдущем приходе16. Вернувшись во Франкфурт-на-Одере в июне 1943 года, Райхардт резюмировал одну из проповедей, которые он слышал. Война велась не ради денег, власти или славы и не из-за “наций, сражающихся друг с другом до последней капли крови”. Это была “борьба за чистоту человеческой души”. Посредством жертвоприношения воин очищает свою душу и “находит путь обратно к Богу как его смиренный Сын”17. Солдат был Христом, а смерть на поле битвы – Воскресением.