Мое решение этой проблемы было прагматичным. Там, где это поучительно, события на востоке и западе сравниваются напрямую, в том числе в отношении денацификации, обращения с чужаками, заботы о детях и пожилых, а также подхода к энергетике и окружающей среде. Однако их соперничающие [политические] системы и место людей в них являются предметом двух отдельных глав. Демократия и социализм задали радикально разные моральные рамки для своих граждан, со своими собственными давлением и искушениями. ГДР не следует превращать в страну Штази, но и нормализовать ее из-за того, что многие считали, что ведут совершенно обычную жизнь, не стоит. Создание социалистической нормальности было неотъемлемой частью диктаторского правления.

Эта книга, конечно, не утверждает, что мораль уникальна для немцев, не говоря уже о том, что делает их в чем-то лучше. Некоторые из их проблем и убеждений можно найти в других обществах, и там, где это было возможно, я пытался поместить события в Германии в мировой контекст. Это не провинциальная история. Немецкие пацифисты черпали вдохновение у Мартина Лютера Кинга-младшего и Махатмы Ганди. Датчане на севере заботятся об окружающей среде не меньше. Глобальная бедность, права человека и права животных являются международными проблемами. Национальную особенность составляют не взгляды на отдельные вопросы, а немецкая привычка превращать все социальные, экономические и политические проблемы в моральные. Война и мир, индивидуальный образ жизни, работает кто-то или нет, откладывает деньги или имеет долги, добросовестно ли занимается переработкой отходов и заботится ли о своих пожилых родителях – все это рассматривается как отражение моральных качеств. Это не означает, что немцы всегда избегают двойных стандартов, противоречий и неудач, не в последнюю очередь когда речь идет о равенстве и окружающей среде. Однако это означает, что жизнь и политика воспринимаются в моральном ключе. То, как такой подход утвердился, является одной из тем этой книги.

Рассказ этой истории восьмидесяти лет также противоречит популярной фиксации на 1960-х годах как на водоразделе. Сразу после протестов 1968 года консервативный мыслитель Арнольд Гелен раскритиковал студентов и интеллектуалов за распространение своими феминистскими и гуманитарными разговорами новой “гиперморали”25. При этом игнорировалось то, что семья, война и мир, а также многие другие темы уже были заряжены, хотя необязательно радикальной энергией. Тем временем политологи обнаружили в вопросах отношений признаки “тихой революции” – перехода от “материальных ценностей” (еда на столе, работа, закон и порядок) к “постматериальным ценностям” (свобода, защита окружающей среды и самореализация), охватившего весь Запад, поскольку молодые поколения попали под чары изобилия, благосостояния и высшего образования26. С этим тезисом много проблем, и одна из них заключается в том, что он предполагает упрощенную иерархию потребностей, в которой люди начинают заботиться о более высоких вещах только после того, как наполняют желудки. С точки зрения наших целей это заставляет упускать из виду, как много немцев (на востоке и на западе) заботились о природе, свободе и других “постматериальных” ценностях до 1960-х годов и как они с тех пор продолжают придавать огромное значение материальной безопасности, работе и производительности.

Таким образом, эта история имеет некоторую общую основу с исследованиями ценностей, эмоций и памяти, но также она выходит за их рамки27. Эмоции, предоставленные самим себе, могут искажать моральные суждения, как это признавали Адам Смит и многие другие, и чтобы направлять то, что мы делаем, нужны разум, совесть и долг. В этой книге я попытался применить точку зрения социальных теоретиков, а именно – то, что наша идентичность встроена в действие, к моральной идентичности немцев, проследив за изменением их представлений о добре и зле в зависимости от того, что они на самом деле делали28. Волонтерство, самопомощь, забота, бережливость, траты и многие другие практики сыграли жизненно важную роль в формировании этой идентичности. Чтобы уловить мораль в действии, нам нужно выйти за рамки слов священников и философов и погрузиться в гущу жизни, проследить за семьями, благотворительными организациями и их клиентами, доносчиками и их жертвами, солдатами и отказниками совести и многими другими. Поскольку мораль рассредоточена и находится в движении, ее фиксация ставит перед исследованиями огромные задачи. Мораль не имеет своей отдельной сферы, она реализуется в семье, на рабочем месте и в общественной жизни. Следовательно, у нее нет собственного архива. Отслеживание проявлений совести, сострадания и соучастия требует исследования социальных, политических и экономических субъектов и источников, от верхушки общества до низов и обратно. Я обращал особое внимание на переломные моменты, когда представления о добре и зле подвергались давлению и оспаривались, когда люди размышляли о своих действиях или были вынуждены это делать.

Современные социологи и антропологи призвали к новым исследованиям морали, чтобы лучше понять, как общества различают добро и зло и проживают эту разницу29. История может проследить эволюцию моральной вселенной и показать, как, казалось бы, естественные нормы и практики возникли в результате действия исторических сил. Антропологи, например, показали, что гуманитарная политика сегодня все больше опирается на сострадание, а не на справедливость, требуя от беженцев и бедных демонстрировать свои мучения, чтобы доказать, что они достойны помощи30. Этот “момент сострадания”, возможно, имел определенные неолиберальные элементы, но у него также есть более долгое прошлое, восходящее к кампаниям против рабства в конце XVIII века. После Второй мировой войны немецкие беженцы использовали истории о своем изгнании и изнасилованиях, чтобы доказать свою моральную ценность иностранным благотворителям. Долг, справедливость, терпимость, жертвенность и солидарность также имеют свою историю. Научная литература по-прежнему фрагментирована, с многочисленными исследованиями о подъеме гуманитаризма в XVIII веке на одном конце и работами о заботе о чужаках, животных и планете в последние десятилетия на другом, с разбросанными между ними тематическими исследованиями по благотворительности, сексу и наркотикам. Вместо того чтобы разделить эти сферы, эта книга пытается взглянуть на взаимодействие моральных проблем в жизни одного общества на протяжении восьмидесяти лет. Я надеюсь, что это вдохновит других следовать за мной и идти дальше.

Источники для этой книги, таким образом, многочисленны и разнообразны и простираются от государственных документов до отчетов церквей и благотворительных организаций, частных писем и дневников, петиций и бойкотов, судебных дел и статистики долгов, школьных сочинений, пьес и фильмов. Мы услышим множество голосов: немецких солдат и немецких евреев, пытающихся понять, что случилось с ними и их страной; изгнанников, разрывающихся между местью и обустройством; молодых людей, ухаживающих за могилами времен войны во Франции и пытающихся загладить свою вину в Израиле; владельцев магазинов, жалующихся на нехватку электроэнергии в ГДР; женщин, борющихся за право на аборт и опасающихся новой эвтаназии инвалидов; иностранных рабочих, пытающихся построить новую жизнь; активистов-экологов и шахтеров и многих других. В дискуссиях о морали звучали консервативные и реакционные, а также либеральные и прогрессивные голоса, и я старался выслушать всех и понять, почему они так думали о добре и зле, особенно те, чьи суждения теперь кажутся чуждыми или откровенно опасными. Нам нужно услышать все стороны, чтобы понять смысл переделки Германии. Именно это огромное разнообразие голосов, а также напряженность и противоречия между идеалами и действиями сделали и делают немцев такими, какие они есть.

Часть первая. Немецкая война и ее наследие. 1942–1960-е

Глава 1. Парцифаль на войне. Обеспокоенная совесть

Этого не должно было случиться.

22 июня 1941 года немецкая армия вторглась в Советский Союз. К ноябрю немецкие войска стояли в 35 километрах от Кремля. В Эрфурте, в центре гитлеровского рейха, школьник Райнхольд Райхардт, которому оставался месяц до восемнадцати, не мог больше ждать – он поспешил записаться в кадеты. 1 февраля 1943 года его наконец призвали и распределили в запасной батальон пехотного полка. В тот вечер, когда он прибыл в казарму во Франкфурте-на-Одере, радио передавало последние сообщения о 6-й армии, которая была потеряна под Сталинградом и куда входило много людей из его полка. В последующие дни офицеры изо всех сил старались поднять боевой дух новобранцев, следуя нацистской линии о “необходимых жертвах сталинградских бойцов”, но, как признавался в своем дневнике Райхардт, это звучало довольно натянуто и пусто и не могло скрыть “горя, гнева и ярости из-за бессмысленной гибели товарищей”1.

Через полгода, в июле 1943 года, смерть пришла и в его собственную семью. Райнер, его старший брат, был убит гранатой к северу от советского Белгорода, в Курской битве, крупнейшем танковом сражении в мировой истории, которое дало Красной армии стратегическое преимущество. “Он мертв, он мертв, он мертв! – писал Райнхольд. И все же в глубине души он верил: – Я чувствую, я знаю; я найду его снова, он придет ко мне… Возможно, когда я сам окажусь посреди бури… Для нас… нет смерти, нет бесконечного небытия. Он пал за нашу общую любовь к отечеству… Но нет, он не «пал», не погрузился в преисподнюю, он взлетел и взошел на солнечный трон – он вернулся домой!”2

В детстве Райхардт иногда мечтал о романтической жизни в рыбацкой хижине на берегу Северного моря или, возможно, в стоящем на отшибе фермерском доме в Юго-Западной Африке. Теперь, в 1943 году, он знал: “…моя цель в жизни не может состоять в том, чтобы сбежать в островную идиллию, основанную исключительно на моем собственном внутреннем мире”. Ему нужно было противостоять “реальным силам этого мира”. Ему было суждено стать воином. Когда он писал свой дневник, он черпал вдохновение из Фридриха Гёльдерлина, великого немецкого поэта-романтика, и его эпистолярного романа “Гиперион” (1797) о герое, который борется за освобождение Греции от турецкого владычества. Райхардт решил адресовать письма в своем дневнике Патроклу, близкому товарищу Ахилла, павшему в Троянской войне. Райхардт пояснял, что присоединился к борьбе за “свободу и духовную чистоту отечества” ради собственного счастья и душевного спокойствия. Не сделать этого означало бы “опозорить свое духовное отечество”. У него была одна большая надежда: “принять участие в битве в братстве Парцифаля и его круглого стола”3.

В январе 1944 года он присоединился к пехотному подразделению в Сараево4, на одном из самых жестоких театров военных действий Второй мировой войны. На холмах и горах Боснии немецкая армия сражалась вместе с СС и хорватскими фашистскими усташами против партизан Иосипа Броз Тито. Не прошло и двух недель после его назначения, как Райхардт пришел в отчаяние и излил свое тяжелые чувства в дневнике, впервые обратившись не к Патроклу, а к своей матери. “Liebes Muttchen, я знаю, что неправильно писать тебе о таких вещах, но мне нужно выговориться. Для моих товарищей это не проблема!” Вокруг него “горящие, разрушенные деревни, мертвые животные, изувеченные лошади и убитые люди”. “Наша родина может благодарить Бога за то, что, несмотря на ужас бомбардировок, мы пока что избежали такой отвратительной войны”. Немецкие солдаты сражались упорно, признавал он, но они также грабили и третировали местных жителей. Они крали у них ножи и одежду с “надуманным комментарием о том, что нам это разрешено, ведь нас разбомбили на родине”. Их офицеры не делали ничего, чтобы пресечь такие бесчинства. “Хуже всего, когда брали пленных или «предполагаемых партизан»” и везти их обратно на базу могло быть “утомительно”, так что их просто казнили выстрелом в шею “с улыбкой, словно это было очень весело”. Затем солдаты делили скудную добычу.

Несколькими днями ранее Райхардт поинтересовался, что случилось с местной медсестрой с повязкой Красного Креста. Очевидец рассказал ему, как сержант Вальц остановил ее на лошади, отобрал у нее пистолет и застрелил ее из него. “Такая красивая женщина! – крикнул он другим солдатам, прежде чем стянуть с нее нижнее белье и раздвинуть ей ноги. – Ну, попробуйте, она еще теплая!” Райхардту стало “противно”. Он спросил, не вмешался ли кто-нибудь, но ему ответили: “Нет, никто”5.