В третий раз это случилось не так давно из-за моей подружки Маши. Она посоветовала мне роман в жанре фэнтези, чтобы отвлечься от ковида, так сказать, «занырнуть в книгу». Но тут уже зависти было не так легко до меня добраться. Я читала книгу с мыслью: «Такое реально сделать самой». То есть благоговейный трепет перед мастерством популярных писателей меня покинул.

Идея стать писательницей казалась мне беспроигрышной. Ты успешный писатель – отлично. Не получается? Что ж, разыгрываешь карту непризнанного гения, и неважно, кто что по этому поводу думает.

Писательство не было первым серьезным желанием реализоваться. Я училась на кондитера, полтора сезона играла в гольф (говорят, там можно прославиться даже в тридцать), сменила четыре профессии. На последней работе в известной IT-компании предполагалось, что мы с командой единомышленников будем создавать будущее по будням с 10:00 до 19:00 с часовым перерывом на обед. И поначалу так и было: меня увлекала эта дорога от младшего к ведущему специалисту, да и сама работа нравилась – я проектировала образовательные программы для IT-специалистов.

Но еще больше мне нравилась принадлежность к людям, которые знают, что делают, хотя бы восемь часов в день. Это даже помогало моему личному счастью, но недолго: эффект сравним разве что с браком. Эйфория и от того, и от другого длится год-два, не больше, это вроде научный факт, там что-то связано с гормонами.

После того как в один из дней мне пришло сообщение: «Можешь сейчас подключиться ко встрече?» во время поглощения обеденного бутерброда над клавиатурой (отвечала на рабочие сообщения), я уволилась. Проработала там три года.

Моя бабушка говорила о людях подобного склада: «В поле ветер, в жопе дым». Но некая дама-социолог придумала термин поизящнее: «люди-сканеры» – те, кто как бы сканирует кучу сфер и в итоге остается у разбитого корыта. Лекарства от этого я пока не придумала, поэтому кручусь как флюгер.

Идею писательства, как и любое новое увлечение, я восприняла с энтузиазмом. Даже припомнила какую-то историю из детства, когда клеила книгу из альбомных листов A4. Так и написала на ней: «Книга», а старшая девочка попросила посмотреть и криво вывела на ней «жизни» – под мои крики. Хотела стать писательницей с детства, получается.

На сегодняшний день я написала половину романа про желтоглазых русалок, змееоких гидр и прочих созданий, но продолжать его не спешу, потому что когда перечитываю – от инфаркта в приступе стыда спасает только то, что в этом литературном труде не поет никакой минерал. Но в тот момент я была преисполнена восторга от своей задумки, и дала почитать первую главу подруге Маше.

– Я надеюсь, что подруга главной героини не полностью списана с меня… Потому что вот эта, знаешь ли… ее наивность раздражает! Я бы не сказала, что я наивная. Я бы, конечно, не имела всего того, что у меня есть, к двадцати семи годам, если бы была совсем как она. Может быть, такой, как она, я была в пятнадцать… – Маша рецензировала голосовым сообщением, гордясь тем, что она имеет к двадцати семи годам, а гордиться было чем: карьерой в журналистике, финансовой помощью родителям, родственникам, кошкам и много кому еще.

В тот год мы снимали небольшую квартиру недалеко от центра Москвы, она была тихой и пахла солнечным теплом, а я ходила кругами по комнате и держала телефон возле уха. Зашла в ванную: надо помыть раковину.

– Ну, ей семнадцать! Переборщила, думаешь?

– Ну-у-у…

– Ну списана она не полностью. Никто не сможет списать человека один в один, даже если этот человек – ты сам.

– Слушай, ну мне понравилась глава…

– Не ври, даже мне она не понравилась, – одной рукой записываю голосовое, второй тру белую раковину желтой губкой.

– Протестую! Ты – одна из самых талантливых женщин, что меня окружают!

– Да, но не настолько талантлива, как те, которые пишут рассказы про смерть и страдания. Вот они талантливы по-настоящему, наверное. Чертовы чернушники, конъюнктурщики или кто они… – это я про свой опыт посещения литературных курсов, где ментор отмечал только рассказы про страдания и смерть.

– Те, кто пишет про смерть и страдания, опираются на смерть и страдания, а ты опираешься на свет! Это меня всегда в тебе восхищало. Ты находишь свет во всем. Это настоящая сила!

Неприятная горечь растеклась под языком, раковина засияла чистотой. Маша продолжала:

– Блин, мы живем в России! У нас коллективный код – страдание! Что больше всего меня бесит. Не поддаваться этой фигне – это огромная сила! Радоваться, несмотря на все, – это сила. Твоя сила в том, что ты не сдаешься, ищешь и идешь вперед.

Хорошо, пусть Маша думает обо мне так, какими бы странными ни были ее фантазии. Странная она все-таки.

Захожу в комнату, смотрю на паутинку собачьей шерсти, покрывающей желтый паркет-елочку. Надо вычесать Вилли. Саша, сидящий за столом, поворачивает голову:

– Ты в ванной была? А что такая красная? У тебя расстройство, что ли?

Взяла щетку с комода, села на пол, чешу. Ответила, что не понимаю смысла жизни. Все равно выше головы не прыгнешь, а каждую минуту каждого дня осознавать свое ничтожество – то еще удовольствие. Для людей нашего круга есть только одна роль и одно предназначение – работать, а конец для всех один – драматический. Как в тех самых рассказах про смерть, которые я ненавижу. «Все плохо, но расходиться некуда»? Бред. Особенно сейчас, когда очень хотелось бы посмотреть на жизнь любящими глазами, но пока нет такой возможности.

Взглянула в зеркало шкафа: лицо и правда красное, как помидор. Слезы капают на собаку.

Саша сидит в кресле сдержанно и уверенно, ничего не говорит, и это странно: обычно ему есть что сказать. Признаться, я даже устаю временами от его болтовни. Я сижу на полу и чувствую, что мир вокруг меня не живой – он как алгоритм. Да и я как алгоритм: двигаюсь по заданной функции без возможности изменить траекторию.

– Сделать тебе кофе?

Я помотала головой. Ушла на кухню. Легла на зеленый диван, смотрю на белую занавеску с орнаментом в виде узелков и на серое небо, в голове пусто. Вдруг слышу – цокает, чувствую – запрыгнул на диван – ползет. Шерстяная гусеница. Фыркает, оказывается у лица: принес свою игрушку, положил рядом, чтобы утешить.

– На!

– Это мне?

– Тебе, конечно!

– Я тебя очень люблю, Виллино.

– Давай без соплей уже!

Чихает, я улыбаюсь против воли, щурясь от солнечного луча, который внезапно приподнял край одеяла туч и осветил нас сквозь занавеску.

В общем, как вы поняли, с фантастикой не задалось. С обратной связью тоже, но графомания есть графомания, не так-то просто с ней покончить.

Вернемся в самолет: приземляемся в Мюнхене, никто не хлопает. Впереди паспортный контроль.

Очереди к окошку контроля по прилете в Европу ущемляют меня жутко. Как только вижу это разделение на европейские и неевропейские паспорта, сразу поднимается в отвращении верхняя губа.

Первая очередь – чистая, светлая, ровная, подтянутая, смотрит с легким оттенком вежливого превосходства, которое человек неопытный вполне можно счесть за сдержанное самодостаточное любопытство или не уязвляющее других чувство собственного достоинства. Но меня не проведешь, об этом лицемерии я знаю многое.

Вторая очередь – пестрая, усталая, комковатая от ручной клади, в ней я. Паспорт, распечатки с бронями и обратными билетами между всеми пальцами левой руки, телефон под мышкой, передо мной – человек десять, на правом плече висит тяжелая сумка.

Я стою, согнув одну ногу в колене, лямка сумки продавила плечо до кости, начинает тянуть ту неприятную мышцу, которая идет от плечевого сустава до шеи и которую чувствуешь только тогда, когда что-то не так. Глаза закатываются сами собой, вздохи вырываются тоже сами собой, да еще и спина вся мокрая. Жужжит кондиционер, пахнет карри.

Оглядываю окна пропускного пункта. По ту сторону в наличии: свежий парень с щеками, словно залитыми малиновым вареньем, и смуглая женщина лет сорока, похожая на всех ненакрашенных подтянутых дам разом.

И как выбрать, к кому хотеть попасть? Какие движения и сокращения мышц надо читать, чтобы распознать по ним человека, который не аннулирует мне визу? Читала про такое. Передо мной семеро.

Я давно не сужу людей по внешности. Я знаю, что, например, уютная и добрая на вид мать вполне может писать пассивно-агрессивные (или просто агрессивные) комментарии с анонимных аккаунтов в соцсетях, высмеивающие, например, наряды звезд на ковровых дорожках.

А, скажем, красивый и статный блондин с открытым лицом может с одинаковой долей вероятности оказаться как эмпатичным и надежным партнером, так и любителем пить сок прямо из бутылки, а потом ставить ее (пустую) обратно в холодильник.

Ну и, наконец, есть я. Три языка, бессчетное количество талантов и уникальная работоспособность плюс внешность голливудской кинозвезды. Разумеется, до того момента, как голливудскую киноиндустрию подмял под себя бодипозитив. Хотя нет, внешность голливудских кинозвезд сильно переоценена, скорее можно вести речь о топ-моделях девяностых или русских топ-моделях нулевых, пусть так и будет. Так вот, угадывал ли кто-нибудь по моей внешности хотя бы часть моих талантов? Разумеется, нет: если человек такое угадает, у него от несправедливости случится удар. В общем, три человека передо мной и пожеланий по окошку по-прежнему нет.

И вот момент истины: последние два человека расходятся по женщинам, а я попадаю к румяному. Он берет мой паспорт, будто делает мне одолжение.

– Цель поездки? – спрашивает по-английски.

– Туризм.

– У вас виза Испании. Вы едете в Испанию?

– Да.

– Есть билет из Германии в Испанию?

– Нет, я поеду на машине.

– Сколько вы пробудете в Испании?

– Три недели.

– А обратный билет в Россию есть? – румяный стал напрягаться.

– Нет, я поеду на машине.

– Вы арендуете здесь машину и на ней поедете в Россию?

– Нет, здесь мой муж, и он приехал на машине, и обратно мы поедем тоже на машине.

Румяный моментально покрылся испариной, как вытащенная из холодильника бутылка.

– Почему вы открываете визу в Германии? У вас испанская виза.

– В Германии находится мой муж, он гостит у друзей. Потом мы вместе едем в Испанию. А потом оттуда в Россию.

– На вашей машине?

– На нашей машине, – почему этот очевидно дурацкий и запутанный план кажется мне дурацким и запутанным только сейчас?

Берет мой паспорт в руки, листает. Переговаривается с той самой коллегой без макияжа вполголоса и по-немецки. Я не говорю по-немецки, но общий смысл понимаю. Говорит, мол, едут в Испанию на машине, а потом оттуда в Россию. Отличная идея, да? «Пф-ф… – отзывается она. – Русские!»

– У вас есть брони жилья в Испании?

– Да, есть. Сейчас покажу, – показываю.

– О, это отель… – выдыхает румяный.

– Ну да, отель.

– Можно ваши отпечатки пальцев? – подвигает ко мне сканер для отпечатков.

– Да, конечно, – почему бы и нет? Теперь, если меня не отведут в отдельную комнату для беседы с пристрастием, я даже расстроюсь. Ручная кладь валяется вокруг меня, как опавшие лепестки вокруг умирающего в вазе цветка, очередь позади ширится, но безмолвствует.

– Каждый палец.

– Окей, – прикладываю каждый палец. Говорю, что готово. Он продолжает искать что-то в компьютере, листает мой паспорт.

Наконец вздыхает, грохает штампом, отдает паспорт и, словно сдав какой-то экзамен, прощается:

– Отличного пути!