– Говорю – хотим пообедать. Спрашивает – вы хотите есть? Нет, пришли, блин, купить «Ферарри»!

– Ну, может, друг друга не поняли, бывает… Давай еще посмотрим, тут сейчас заведений этих куча будет на каждом шагу, вон смотри!

Спустя минут пятнадцать мы сели под зонтик очередного туристического кафе, и я поназаказывала какие-то блюда – не вкусные и дорогие. Всегда это в Италии расстраивает: казалось бы, великолепно должно быть каждое блюдо (даже в туристическом месте), но пицца на улице Calle dei Fabbri в Венеции слишком сухая, томатная паста на Piazza Navona в Риме слишком кислая, вот и в городе Комо теперь повезло с самой сухой и безвкусной фокаччей. Как вообще можно испортить фокаччу?

– Знаешь, Саш, мне тут пока не особенно нравится.

– В кафе?

– Нет, в этом городе.

– Так ты города еще не видела, мы прошли по двум туристическим улицам.

– Сейчас пройдем еще, и я уверена, что мое мнение не поменяется.

Так оно и вышло.

Нас потянуло в магазин за продуктами, что логично, потому что на горе нет продуктового магазина. Есть ресторан, в котором несколько раз обедал (извините, ел) Джордж Клуни, а нормального магазина нет. Мы купили продукты и две бутылки вина. Итальянское изобилие возмущало. Это, в конце концов, уже просто неприлично! Не могут все живущие здесь люди успеть съесть все представленное в магазине до истечения срока годности! Сыры тянутся бесконечными пахучими рядами – сколько здесь видов обычной моцареллы? А между штабелями шоколадок вряд ли можно просунуть даже лист бумаги. Десятки форм и производителей, холодильники тянутся километрами. Что это такое? Куда это годится? Как это называется? Безобразие.

Кое-как придя в себя, мы взяли аскетичный набор тех, кто голосует за осознанное потребление: две бутылки вина, два вида гриссини, сыр, еще сыр, консервированные перчики, начиненные сыром, мортаделлу, шоколадку, фисташковую пасту, вяленые помидоры, вафли, прошутто, консервированные артишоки, две упаковки пасты и две банки соусов к ним – и, стоя с этими мешками посередине города Комо, поняли, что без такси на гору не залезем. Ха! Понадобилось полчаса, чтобы осознать: «Убер» не приедет.

Но не в наших правилах сдаваться – ждем автобус. Он пожаловал спустя 40 минут. К слову, электронного табло тут не было – как и билетов у водителя. Также у водителя не было страха сбить дорожный знак, почтовый ящик, дерево, остановку, зазевавшегося пенсионера. После десяти минут гонки на выживание мы и сумки оказались у подножья нашей горы – дальше автобус не шел. Мы оглядели глумливые еловые силуэты, вздохнули и нырнули в пахнущий глинтвейном бар прямо у остановки.

– No, no Uber here, – ответил на мой вопрос о такси не слишком заинтересованный бармен, что значит, что «Убера» здесь нет в принципе. Мы неудобно примостились за барной стойкой, ткнули куда-то куртки, заказали напитки. Играла уже третья слабохарактерная американская песня. Ставить такую музыку в итальянском заведении все равно что красить светлые от природы волосы в черный цвет, добавлять кетчуп в пасту и пить капучино после двенадцати (по слухам) дня – это варварство.

Итак, возвращаемся к теме такси. Что нужно сделать, чтобы вызвать его в окрестностях города Комо? Отвечает бармен по имени Давидэ. Вот инструкция, если вдруг окажетесь в таком же затруднительном положении, как и мы.

Нужно выйти из бара «Бикьерино» на улице Чезаре Баттисти, повернуть налево, пройти немного прямо, потом еще повернуть налево – там торчит столб. Да, обычный бетонный столб, не электронный. На столбе будет написан (в каком виде – не сообщается) номер телефона. Набираете номер телефона и аутоматик войс говорит, какие цифры нужно нажать, а затем отвечает оператор.

Что ж, я оставила Сашу с напитками, а сама пошла искать столб и номер телефона на нем – и, к своему удивлению, нашла. Номер был просто написан на столбе краской. Более того, с третьей попытки мне удалось разобраться с кодами страны/города и набрать его верно. Мне действительно ответил итальянский аутоматик войс, и все, что он сказал: «Сервис сейчас недоступен, перезвоните позднее».

Смотрели ли вы соревнования по биатлону? Так вот, этот биатлонист, выплевывающий свои легкие на финише, плашмя падающий на снег, его ходуном ходящие ребра и внутренности, почти просвечивающие через нулевую жировую прослойку, все они – это я тогда. Только вместо лыжных палок в руке у меня была бутылка вина, а вместо снега – брусчатка. Была бы на спине винтовка, я бы, наверное, уже и застрелилась.

Что поделать, я каждый раз попадаю в одну и ту же глупую ситуацию: покупаюсь на вид из окна отеля или дома. И забываю о том, что обратная сторона великолепного вида – это тропа разной степени крутости, а учитывая мою физическую форму переваренной каннеллони, для меня эта степень всегда выше допустимой.

Да, деревни на горе – совсем не мое. Как и маленькие города, где невозможно заказать «Убер». Вычеркиваю их из списка возможных лучших мест для жизни. А о списке расскажу подробнее. Я составила его около года назад, и в нем всего два пункта:

1. Средних размеров город, скажем, триста тысяч жителей, который находится недалеко от моря, недалеко от гор и недалеко от столицы. Город Комо подходил идеально.

2. Милая итальянская деревня, пасторальное небо, оранжевые черепичные крыши, где-то вдалеке виднеется церковь. Каждый день отличная погода, каждый день – произведение искусства! Магазинчики, соседи улыбаются, в барах говоришь: «Как обычно». Красота!

Вычеркиваю второй пункт смело: полная чушь, особенно про соседей – как вы уже могли убедиться, радушны они бывают не всегда. Жизнь в итальянской деревне привлекательна только в мечтах.

На самом деле этот список лучших мест для жизни – часть моей концепции о счастье. Нечестно было бы сказать, что я выдумала ее сама: я, конечно, подглядывала в соцопросы или в то, что там заключили ученые в рамках исследований в Институте счастья (да, такой есть).

Фраза «Счастье внутри» звучит глупо и популистски и напоминает бегство от реальности, думала я в свои пятнадцать. Нет, может быть, оно и есть у кого-то внутри. У блаженных, просветленных, в глуши, но уж точно не у меня: я родилась раненой. В самом деле, какое счастье в хрущевке, где у тебя нет своей комнаты? Можете возразить, что, мол, неважно, какая хрущевка снаружи, важно, какая она внутри. Хорошо рассуждать, когда вам тридцать или хотя бы двадцать пять. Не забывайте, что мы говорим о пятнадцатилетней мне, и я постановила: в хрущевке его нет.

«А где тогда бывает?» – спросите вы. Американские фильмы, на которых я выросла говорят, что в комнате с окнами от пола до потолка, где чтобы охватить елку взглядом до самой блестково-искрящейся звезды на макушке, нужно задирать голову. Еще счастье есть в чувстве, что ты делаешь что-то неоспоримо важное, например, когда ты врач. «Работая по призванию, люди чаще испытывают счастье и удовлетворенность», – сообщает Институт по изучению счастья (уже сомневаюсь, что он так называется, надо перепроверить). Лично мне призвания хватило года на три-четыре. Что еще по списку? «Семья – номер один по результатам опроса населения» – факт. «Удовлетворенность местом, в котором живешь: экономическая стабильность, безопасность, климат». Звучит правдоподобно. Но наслаждаться тем, что имеешь, сложно, когда семь месяцев – зима. «Благополучие и уровень жизни» – тоже соглашусь. Помимо пунктов от ученых, имелись пункты лично от меня: языки, хобби, внешность, потому что счастье с весом семьдесят килограмм вместо пятидесяти девяти девятисот решительно невозможно. И уж точно не с таким носом.

Какую долю, если можно так выразиться, в достижении счастья играет среда обитания? Почему одни люди переезжают в другие страны и жалеют только о том, что не сделали этого раньше, а другие возвращаются? И в конце концов, в какой группе этих людей нахожусь я – в первой, во второй, или во множестве групп между? Это мне и предстоит выяснить.

Поднявшись, мы сразу же уткнулись в Миру: она выносила в общий коридор клетку с довольно упитанной желтой канарейкой.

– Ого, какой хорошенький! Добрый вечер, – говорю. И тяну палец к пушистой желтой груше. Груша таращит глазки-бисеринки и даже начинает что-то начирикивать.

– Добрый! Это она. Вдова! У нее муж был, умер.

– Он был старше ее? Очень жаль.

– Да не, просто клетка стояла на улице, дети забыли закрыть, наверное… Возвращаемся – дверца открыта, а его нет.

– Может, улетел? – Саша, по своему обыкновению, надеется на лучшее или смягчает для меня удар, тоже по своему обыкновению. Он знает, что каждый бездомный кот и каждая мертвая канарейка заставляют дрожать мою нижнюю губу.

– Та не! Они летать не умеют. Выпал, да и кот утащил, наверное.

Я смеюсь почему-то.

Мы вошли, закрыли тонкую дверь, сразу включили телевизор.

«Nostra missione è impegnato nella sostenibilità con un coinvolgimento crescente, sempre più olistico e integrato, sottolineato anche dalla certificazione…»^[4] – напевало там.

– Какой красивый все-таки у них язык! Латынь, Саша! Это латынь! Древнейший язык великой цивилизации.

Саша не слушает: он пытается уместить банки и коробки в маленький холодильник фирмы «Горение» максимально эргономично: «Как в тетрисе, ты так не умеешь».

Не знаю языка лучше итальянского. Испанский, на мой взгляд, сильно испортила буква «х». Так почитаемый многими французский – такой же большой парадокс для меня, как конфеты из лакрицы или желание некоторых людей переехать в Америку в двадцатых годах двадцать первого века. Потому что фонетически хуже французского ничего быть не может: «р» звучит так, будто в горле застряла рыбья кость, обилие «ю» в сочетании с разными согласными и куча совершенно омерзительных словечек типа «ку-ку», «о-ля-ля» и прочего… Полный речевых дефектов, какой-то влажный и слюнявый – в общем, нет. Английский вообще обсуждать не вижу смысла: простота хороша, когда дело касается банковского приложения, но не языка или кухни.

Когда «тетрис» оказался позади, мы устроились пить вино в комнате.

– Надеюсь, консулу об этом кто-нибудь доложит, – говорю.

– О том, что ты не придерживаешься осознанного потребления?

– Нет, о том, что я сижу сейчас здесь, несмотря на то, что он этого не хотел. «Меня можно остановить, только отрубив мне голову», – как пели итальянские классики.

– У тебя фисташковая паста на щеке.

– Ага.

* * *

Несколько дней в Комо пролетели незаметно, и каждый из них был похож на предыдущий. Накануне отъезда во Францию мы отправились поужинать в один из двух баров на нашей горе, тот, в котором не ужинал Джордж Клуни. В этом баре не витал тот самый европейский дух, который так умиляет многих наших соотечественников: дух экономии, если не сказать бедности.

И если на Родине этот дух в лучшем случае вызывает жалость, а в худшем – отвращение, презрение, тянущее чувство безысходности и желание поскорее отвернуться, чтобы не видеть, то иностранная, как правило, вызывает восхищение аутентичностью и стариной (даже если аутентичность состоит в том, чтобы не менять много лет назад треснувшую раковину), даже возводится в фешен-культ, как, например, манера британских аристократов двадцатого века ходить в ботинках с дырой и в одних и тех же вещах десятилетиями из соображений, одним им известных, и приобретает масштаб мировых движений, с разговорами «устойчивость», «разумное потребление» и прочее, в этих исканиях западное общество приходит к забытым авоськам, многоразовой таре, а некоторые энтузиасты стирают, например, целлофановые пакеты.