Мэри получила грант на обучение в одной из самых престижных школ Англии, вырвавшись из захолустья, в котором жила с родителями, младшими братьями и сестрами, днями и ночами корпела над учебниками, и эта зажигалка – вспышка бунтарской натуры – выросла, словно кактус посреди цветущего яблоневого сада. Генри покрутил ее в руках, еще раз присмотрелся – кому понравится видеть такую жуткую вещицу перед тем, как прикурить, чтобы расслабиться.

– Бессмыслица какая-то, – пробубнил он.

– Это иллюстрация Гюстава Доре к «Божественной комедии», – профессорски отчеканила Агнес, заглянув через его плечо.

В дверь постучали. Генри живо обернул зажигалку платком и сунул ее в карман: неотчетливое – он не знал, что будет с ней делать, – но необходимое действие. В комнату вошла полная женщина в старомодных туфлях на низком каблуке и деловом твидовом костюме в гусиную лапку, кирпично-бордовый цвет которого сильно старил ее, подчеркивая морщины на уже немолодом, но приятном лице.

– Мисс Лидс, к вам детектив Инейн. Я просила его подождать, но…

Не позволив договорить, Инейн, точнее, сначала его живот, нависший над ремнем, вошел в комнату. Голубые глазки блестели на невыразительном лице.

– Добрый день, мистер Инейн, – нарочито вежливо сказала Агнес. – Все в порядке, Кара, – кивнула она секретарю, и та молча удалилась.

Инейн с видом хозяина жизни почесал усы и оглядел комнату и присутствующих, словно они заявились без предупреждения в его загородный дом посреди отпуска. Остановился у изножья кровати.

– Детектив.

– Детектив Томас Инейн, – дополнил он. – А вы, должно быть, Генри Стайн? – Он просканировал его взглядом с прищуром.

– Так и есть. Я здесь по поручению семьи Мэри.

– Странно, что никто из семьи Мэри не приехал сам и не поучаствовал в ее поисках, когда нам нужны были люди.

– Для этого я и прибыл.

– Полиция Суррея справится без помощи частных агентов.

– Неужели? И на каком же этапе находится расследование? Лицезрения?

Инейн поджал губы, сунул руки в карманы пиджака и шагнул ближе.

– Поверьте, мистер Стайн, мы сделали все – и я имею это в виду – все, что было в наших силах, и я склонен верить, что криминала здесь нет. Мы провели обыск, опросили учеников, сняли пальчики, битую неделю рыскали по лесам и окрестностям – ничего. В комнате все на местах – ни следов крови, ни борьбы, к тому же в тот вечер одна из учениц видела, как Мэри в одиночестве и по собственной воле покидала Будуар… этот… как его… – Он нетерпеливо защелкал пальцами.

– Элеонор, – подсказала Агнес.

– Вот-вот, именно, – кивнул Инейн. – Девчонка ушла своим ходом, воспользовалась возможностью, под шумок, как говорится.

Генри почувствовал, как его невозмутимость дала трещину, казалось, еще минута, и он познакомит Инейна со своими кулаками.

– Она сбежала, – продолжил детектив. – А что вы хотели? Тут вечные занятия, умные книги, дети из обеспеченных семей с совершенно иными взглядами на жизнь – в общем, скука – простите, мисс Лидс, – сказал он в сторону, склонившись в театрально-почтительном поклоне. – Не для записи, но девчонка не из самой благополучной семьи: ее брат покончил с собой, у родителей куча ртов, которые нужно кормить, и долгов, которые нужно платить. Что я рассказываю, вы и сами знаете. Яблочко от яблони далеко не падает. Смотрите, а не то станете следующим, кто будет бегать за ними с протянутой рукой. К тому же ей шестнадцать лет – такой уж возраст. Помяните мое слово, она объявится где-нибудь в Саффолке…

– Рабочая версия, несомненно. Только почему она не забрала вещи? И не оставила, скажем, записку?

– Спонтанное решение, – бросил он. – Подростки часто совершают что-либо не подумав. Да и кому ей было писать…

Генри с такой силой сжал зажигалку в кармане, что едва не сломал ее.

– Я вижу скепсис на вашем лице, – отметил Инейн. – У вас есть версии?

– Я не строю версий без зацепок.

– Тогда вас ждет разочарование, потому что, говорю вам, и это не шутки, – зацепок в этом деле нет. Комната пуста и ничем не примечательна. Врагов у Мэри не было. Да ее все обожали, черт побери. Даже ваш парнишка, – перевел он взгляд на Агнес, – мои соболезнования.

– Очень чистая работа для спонтанного решения, не находите? – Вопрос так и повис в воздухе, разбившись вдребезги о напряжение, вспыхнувшее с самого начала между Стайном и Инейном.

– Господа, я ценю ваши усилия, – примирительно сказала Агнес, – но у меня тоже есть дела, поэтому, если вы не намерены осмотреть комнату еще раз, я проведу вас к выходу.

Генри снял перчатки, сунул их в карман и взглянул на Инейна: и без того тонкие губы детектива вытянулись в ниточки, но долго держать зрительный контакт он не смог и, потерпев поражение, проследовал к двери. Агнес уставилась на карман, куда Генри спрятал зажигалку, и в ее ясных умных глазах читался лишь один-единственный вопрос. Генри качнул головой.

– Список, Агнес, – припомнил он, склонившись над ее ухом, и покинул комнату вслед за детективом.

Кошка

Джейсон сидел за столом и, несмотря на уставший вид – галстук снят, верхняя пуговица рубашки расстегнута, бокал виски, обернутый в салфетку, пуст, – казался не менее внушительным и властным, чем обычно. Майкл сжался под его ровным темно-карим взором. Открыв ящик, Джейсон достал письмо – на бумаге мелькнула печать Лидс-холла – и вызывающим движением кинул на стол.

– Как это понимать? Я спускаю состояние на твое обучение.

– Я не очень хороший ученик. – Майкл вперился взглядом в носки ботинок.

– Значит, ты недостаточно стараешься.

Вступительные экзамены в Лидс-холле отличались сложностью, но не такой, которую Майкл не мог бы преодолеть, однако он с самого начала решил, что завалит все тесты. Я нужен дома, нужен дома, нужен дома, повторял он словно мантру – вечное заключение, наказание, которое он сам себе присудил, чтобы не покидать Кэти. В сознании яркими картинками раз за разом всплывали жуткие сцены, в которых отец калечит ее душу, и Майкл просыпался в холодном поту и дрейфовал в темноте спальни часами, ощущая, как дом втягивает его в себя и замуровывает навечно в стенах.

– Позови Кэти, – приказал отец и принялся с демонстративным спокойствием палача листать газету.

Майкл замер, пригвожденный к полу очередным жутким осознанием.

– Это ведь я… Я плохой ученик… Это я… Я во всем виноват… – не утихал он, надеясь усмирить жестокий нрав отца, подпитав его наслаждение собственным унижением.

О такой дочери, как Кэти, можно было только мечтать, она заняла пьедестал Майкла среди маминых подруг («Какие глазищи, вы посмотрите!», «А какие ресницы – загляденье», «Я возьму эту куколку с собой, ну прелестница, какая прелестница»). И девочка была не просто красивой, ведь в мире живут тысячи красивых девочек с вьющимися волосами и длинными ресницами, она отличалась недетским терпением, силой, внимательностью и проницательностью, каких не было у большинства взрослых. Никогда не доставляла проблем: прилежная ученица, послушная дочь – наказывать ее мог только сущий дьявол.

– Не надо, – шепнул Майкл, к горлу подступил ком, – пожалуйста…

– Ты все еще здесь? – поинтересовался отец с напускным безразличием, но Майкл уже успел уловить недобрый блеск в его глазах: все живое сгорит в этом пламени. План не сработал.

– Накажи меня.

В доказательство покорности, которой редко отличался, он схватил кошку-девятихвостку с узлами на концах и положил перед отцом. Джейсон всегда хранил ее на барном шкафу; англичане знают толк в наказаниях, говорил он, переплетая хвосты кошки между пальцами – его любимый питомец, способный превратить кожу в лоскуты. Ранее кошка использовалась в английской армии и на флоте, и получить наказание солдат или матрос мог за установленные регламентом проступки: плохо вымытая палуба, увлечение азартными играми, пьянство, воровство, бунт – за все, что подрывало порядок, но закрепленных правил в доме Парсонсов не существовало, число ударов определялось Джейсоном, который без разъяснений и жалости подгонял под безнравственные поступки все, что было угодно его душе.

Отец сложил газету, пальцы двигались преступно медленно, но лицо пылало, горело нетерпением в предвкушении триумфа – он уже начал пытку и продолжал ее, стягивая с себя пиджак, закатывая рукава рубашки.

В индуизме пунарджанма – круговорот рождения и смерти – естественный ход природы. Майкл не верил в христианского бога и был склонен считать, что именно индусы приблизились к разгадке всего существования – он так и видел, как его отец век за веком перерождался из одного монстра в другого: из рабовладельца с револьвером на юге Джорджии в надзирателя с пистолетом в Аушвице, а из него – в афганского моджахеда с автоматом. Может быть, поэтому он и был так зол, вынужденный на этот раз довольствоваться кнутом.

Майкл нагнулся поперек стола, отец провел хвостами по его спине и не преминул добавить:

– Брюки.

Джейсон всегда бил только по голой коже, но Майкл каждый раз наивно полагал, что тот забудет. Когда это случилось впервые, Майкл лежал распластанным на столе со связанными руками, слезы собирались на столешницу в лужицу, но теперь он никогда не плакал.

Первый удар отозвался нестерпимой болью, но Джейсону не удалось вырвать из Майкла ни звука. Он держался, убеждал себя, что должен быть мужчиной, каким, несмотря на возраст, всегда был его брат. Чем сильнее сопротивляешься, тем сильнее изобьют – это он уяснил рано и поэтому обмякал на столе подобно мертвому телу: его это все ни капли не заботит. Но переборщить с безразличием нельзя – нужно найти золотую середину: не показывать, что тебе слишком больно, но и не притворяться, что не больно совсем, иначе отец бил жестче, выпуская наружу всех своих демонов. Удары сочно отскакивали от стен, разрезая тишину кабинета. Физическая боль и животная жестокость раздирали Майкла в клочья. Стол жалобно скрипел под ним.

Пятый. Шестой. Седьмой…

Он всегда считал про себя, и если он не кричал, то обычно отец ограничивался десятью – сжимая зубы, он отчаянно ждал десятого, самого болезненного удара, после которого бесформенной массой стекал на пол, с облегчением провожая удаляющуюся спину отца.

В тот день Джейсон не остановился. За десятым последовал одиннадцатый. Майкла знобило и трясло, лоб покрылся влажной пленкой, крик застрял в горле, и он открыл рот, как рыба, выброшенная на берег, в попытке вобрать воздух в легкие. Кожа горела. Он горел в этом пламени.

Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый…

Майкл научился лежать, дышать и замирать так, чтобы эффективнее справляться с разными видами боли: ремень, хлыст, даже трость, – но когда дело доходило до кошки, ничего не помогало. Потеряв счет времени и ударам, он поднял взгляд к потолку и представил себя рисунком на обоях – черточкой, которую никто не замечал, но которая составляла часть большого целого. Французы называют это пуантилизмом – живопись точками. Вблизи они так и останутся точками, но, если чуть отойти, сольются в картину. Он – тоже точка. Разрушится ли единство полотна после его исчезновения?

– Ты можешь все прекратить, – предупредил Джейсон, его дыхание сбилось, и Майкл с силой зажмурился, испугавшись того, чего подспудно боялся с тех пор, как ему исполнилось восемь. – Хочешь прекратить?

Он не сразу понял вопрос – слова булькали, точно в воде, – ожидал подвоха. Всегда был подвох.

– Хочешь прекратить? – Отец склонился над ним и, схватив за волосы, поднял его голову над столом.

– Хочу, – шепнул Майкл.

– И обещаешь быть хорошим мальчиком?

– Обещаю.

– Не позорить меня?

– Обещаю.

– Не слышу, – потянул он сильнее.

– Обещаю!

– В следующем семестре ты поедешь в Лидс-холл.

– Поеду.

– Вот так. – Джейсон отпустил его, и Майкл с силой ударился подбородком о дерево, прикусив язык. Металлический вкус разлился во рту. Голова шла кругом.

Плеть глухо приземлилась на столешницу прямо перед лицом Майкла, как орудие убийства перед бездыханным телом.

– Тебе нужно чаще напоминать, кто здесь главный, а не то ты забываешься.