Майкл сел в кровати, свесив ноги, еще раз зевнул и убрал челку со вспотевшего лба. Сонные глаза наблюдали за торопливыми и отточенными движениями Эда, который вытащил из черноты шкафа чемоданы – судя по пузатому виду, доверху полные, – один из них он открыл и запихнул туда плюшевого мишку.

– Мама звонила, – поспешно добавил он, садясь на чемодан, чтобы закрыть.

Мама редко звонила, когда родители, натянув лучшие наряды и улыбки, уходили притворяться счастливыми людьми. В этот раз они посещали мероприятие, подталкивающее отца к пропасти такого неистового волнения, что перед выходом он без устали кричал, чтобы ему подали очередной стакан, обернутый в салфетку. Однажды Майкл понюхал эту карамельную жидкость и даже опустил в нее палец, но, облизав, поморщился.

– Она сказала убрать игрушки к их приезду.

Майкл быстро обвел спальню взглядом – игрушки были убраны. Впрочем, он никогда не разбрасывал их ни по комнате, ни по дому, иначе не смог бы играть еще неделю, как и сидеть.

– Ты не понял. – Брат присел на корточки, сжав его плечи. – Это значит, что мы уезжаем. – Безумные, пылающие глаза горели даже во мраке спальни.

– Куда?

– Отсюда. От него.

– От папы?

Эд кивнул.

Комната теряла контуры и очертания. Инопланетяне неслись по стенам все быстрее, превращаясь в яркие зеленые вспышки. И что все это значит? Да какая разница! Главное, что они будут вместе и только втроем: он, Эд и мама. Его неопытный мозг уже понял: папа не изменится, этому не бывать – в сказках злодеи никогда не исправляются, даже с помощью магии, а у папы не было магии, только деньги. Некоторые люди подобны порядку дней недели – не могут, не хотят и не будут меняться, как ни переставляй. Иногда это хорошо, но с папой это было нехорошо.

Откинув покрывало, Майкл снял пижаму и натянул вещи, которые для него подготовил Эд: джемпер со взлетающим Суперменом и джинсы.

Майкл попытался запихнуть в чемодан поменьше робота Микки.

– Вещей и так будет слишком много, – сказал Эд.

Майкл положил Микки на подушку и накрыл одеялом.

– Чтобы ему не было холодно, – с грустью ответил он на немой вопрос брата.

Эда поражала способность Майкла заботиться обо всех вокруг, даже несмотря на то, что о нем, кроме самого Эда, было некому позаботиться.

Эд столкнул чемоданы – их было два, – и те с грохотом приземлились у подножия лестницы. Прислуга не сбежалась на шум, как порой бывало, когда они дурачились, – сегодня они в доме одни. Майкла трясло, и только тепло руки Эда удерживало его от истерики, пока они сидели на нижней ступеньке.

– Она придет… придет, вот увидишь.

Живые звуки дома вспарывали тревожную тишину: тиканье часов, скрип мебели, раздающийся сам по себе, мерное капанье воды из крана. Вдруг дверь отворилась, Кэтрин, принеся с собой прохладу улицы, быстро забежала в дом и спрятала чемоданы под лестницу.

– Наверх, поднимайтесь, – беспокойно шепнула она.

Эд вцепился в брата, когда на нетвердых ногах во мрак вплыл силуэт отца: не видно ни выражения лица, ни одежды, но его шаг, покачивающаяся манера – он был мертвецки пьян. Эд сжал руку Майкла так, что тот едва не заплакал от боли.

– Почему они не спят? – спросил Джейсон гнусавым, заплетающимся голосом. – А ну марш в комнаты!

– Они ждали нас, милый, – сказала Кэтрин и стянула с него пиджак в раболепной манере прислуги. – Они очень скучали, – продолжила она, будто смазывая его медом, и, перекинув руку Джейсона через свое плечо, повела его наверх.

Эд ослабил хватку, и Майкл непонимающим наивным взглядом уставился на брата, но тот лишь молча сжимал челюсти и кулаки, устремив глаза в никуда.

Вернувшись, Кэтрин поцеловала светлую голову Эда, а потом и темную макушку Майкла – и тот, любящий маму без меры, с удовольствием окунулся в ту заботу и ласку, которых так жаждал, в сандаловый аромат ее волос и кожи, в ее тепло и силу, прижался к ней, дрожа всем телом. Кэтрин была очень хрупкой, но даже на ее фоне Майкл казался игрушечным, однако она хваталась за него, как за спасательный круг, как когда-то хваталась за Эда, потому что больше было не за кого.

– Нужно поднять чемоданы. Сегодня, пока он спит, – сказала наконец Кэтрин. – Поможешь?

Брови Эда сошлись к переносице.

– Ты обещала, – произнес он холодным, суровым тоном.

– Он тоже. Он исправится. Он пообещал.

– Он всегда обещает.

Она облизнула губы – у нее постоянно пересыхали губы, когда приходилось отчаянно лгать.

– Вдвоем было тяжело, вчетвером будет невыносимо.

– Вчетвером?

Кэтрин взяла его ладонь и заставила коснуться пока еще плоского живота. И все планы Эда: накричать, взбунтоваться, с топотом унестись прочь, с жаром хлопнуть дверью, сбежать из дома (почему ты не сказала? почему не сказала? ты обещала!) – посыпались как карточный домик.

Он дрожал и задыхался от подступающих слез. Внутри бурлил огонь безвольного негодования. Надежда ускользнула, оставив от души Эда лишь кровавое пятно на ступенях.

4

Башни с ажурными проемами, арки, образованные дугами пересекающихся окружностей, остроконечные крыши, резные эркеры и высокие стрельчатые окна – все здесь было отмечено печатью страданий, возведенное на костях и крови. Поместье Лидсов – пристанище неизбывной тревоги по будущему и вечной печали по прошлому. Даже в летние ясные дни от особняка, представляющего собой впечатляющий пример готической архитектуры, веяло грозным могуществом. Внушительный и старинный, он обладал богатой историей, длинным списком мертвых хозяев и тайн, которые когда-то Майкл с трепетом в сердце стремился разгадать. Теперь этот дом, сад, чаща и все, что их окружало, было, помимо мрачного далекого прошлого, отравлено недавними отголосками внезапной смерти Фредерика. Во всем темными пятнами проглядывал его всемогущий призрак, и Майкл так и представлял навеки бездыханное тело и его части в самых неожиданных местах: онемевшие ноги, торчащие из ровно подстриженных кустов, голову, скатывающуюся с бесконечных ступенек, руки, сжимающие старинные вазы, и пальцы, поданные вместо блюд.

Филипп Лидс, отец Грейс и Фреда, любил свое поместье и гордился им, как и великими родственниками, и поэтому с фанатичным упорством запрещал менять его в угоду модным веяниям, в надежде законсервировать в стенах дух прошлого, веря в то, что таким образом поддерживает связь с предками.

Владения Лидсов: фамильный особняк, опоясанный классическим английским садом, гостевые коттеджи, дома для прислуги, ферма, конюшня, а также близлежащие леса, поля и озера – бесценные акры земли, которые Филипп почитал как святыню, вынуждая близнецов изучать каждый закуток. В попытке принять Майкла в семью Фред учил этому и его, впрочем, эти времена выцвели, как фотографии из детства – испорченные, засвеченные добела негативы. Когда он был там в последний раз? Уже и не вспомнить, но и через четверть века он все так же знал бы, что, если пойти на север, миновав чащу Лидсов, уткнешься в главный корпус Лидс-холла – детище семьи, которое выпустило не одно поколение будущих политиков, юристов и писателей.

– Прошу, Майкл, если не можешь сказать ничего умного, то не говори вовсе, – наставляла мама по пути к Лидсам, поправляя идеально сидящее платье – скромное серое, не очень приметное, на другой женщине оно бы повисло мешком, но не на Кэтрин.

– Тогда я буду молчать весь вечер, – пробурчал Майкл, теребя заусенцы – большой палец уже кровил. Сердце колотилось быстро и часто, как у кролика, в желудке пекло.

Кэти, сестра Майкла, отреагировала на их выпады нежным подрагиванием ресниц, призраком несмелой улыбки, и Майкл метнул в нее гневный взгляд. Порой она так сильно походила на мать, что он забывал, насколько любил ее. Точно искусная копия шедевра, сестра унаследовала от матери совершенно все: алебастровую кожу – цвет дорогого полотна, темные вьющиеся волосы, слегка отливающие осенью на солнце, и большие серо-зеленые глаза с такими яркими ресницами, что казалось, будто они всегда накрашены, – кукла с картинки, и Джейсон не скупился на поддержание этого образа, наряжая дочь в платьица с рюшами и плиссированные юбки, туфельки с бантами и гольфы с исключительно девчачьими принтами вроде цветов или бабочек – отчего Майкл несколько потерялся, застыв в лабиринте прошлого, все еще видя ее малышкой, что бегала по заднему двору с сачком, и стремился уберечь от всех невзгод, главными из которых были нрав отца и преступное равнодушие матери. Во избежание путаницы сестру, названную в честь Кэтрин, звали Кэти. Да уж, порой взрослые совершенно не понимают, что делают.

Перед выходом Майкл выкурил пару сигарет и теперь разминал языком утратившую вкус жвачку. Белый яд притупил его беспричинный гнев и раздражительность, но приятная степень отрешенности от мира таяла на глазах, его сильно укачивало, и он снова становился подавленным, злым и гневливым – темной копией себя.

– Знаешь, что мама купила Грейс в подарок? – вдруг спросила Кэти.

Майкл непонятливо уставился на нее, на секунду забыв, что когда-нибудь они куда-то приедут.

– Колье с синим сапфиром.

– Сапфиры?

Кэтрин полоснула его неодобрительным взглядом, как бы говоря: «Оставьте этот снисходительный тон, молодой человек». Но синий старушечий цвет сапфиров и украшения, которые обычно из него делали, вызывали у Майкла как минимум зевоту – тяжелые, чересчур броские и в самом ужасном смысле старомодные, наиболее неподходящего подарка на совершеннолетие и не придумаешь.

– Сапфиры носила сама Елизавета Вторая. Даже у принцессы Дианы в помолвочном кольце был сапфир, – настаивала Кэтрин.

– Оттого они обе и отъехали, – пробурчал Майкл.

– Иногда ты просто невыносим, – отметила Кэтрин с уже привычной высокомерной манерой богатой матушки и устремила взгляд в окно, замкнувшись в ледяном безмолвии.

Майкл и Кэти заговорщицки переглянулись, и он впервые за день растянул рот в улыбке. Тень ярости поблекла в свете любви.

Оставшийся путь Парсонсы тонули в неуютной тишине и угрюмо прибыли к ужину ровно в шесть. В столовую их проводили через коридор, увешанный портретами мертвых Лидсов, следящими за всеми выразительными глазами. Эхо шагов раздавалось и тут же уносилось в глубину дома, навсегда в ней исчезая. Солнце еще не скрылось за горизонтом, но внутри царил зловещий полумрак – все портьеры закрыты: не проскользнет ни ветерок, ни лучик света. Сводчатые потолки уходили ввысь, и от темноты, что собиралась где-то на грани видимого, кружилась голова. Все, окутанное пыльной дымкой, тонуло в готической полумгле.

Парсонсы устроились за длинным столом, с пугающей педантичностью накрытом на пять персон: все приборы выложены как по линейке, начищенные, все равно что зеркала, тканевые салфетки, позолоченные канделябры, вазы с асфоделями – мертвая роскошь. Асфодели – любимые цветы Фреда. По легенде – одной из ее версий, – именно этот цветок хотела сорвать Персефона, когда ее увидел Аид и утащил в свое подземное царство, где цветут бескрайние поля асфоделей, символизирующих лимб, по которому бродят заблудшие души, не нашедшие места ни в раю, ни в аду.

Стены были обшиты дубовыми панелями – точно бочка, богато обставленная, но все же бочка. Свечи уже зажгли; их пламя, вкупе с тишиной, бесплотными тенями, разлившимися по багрово-красному ковру, и пристальным вниманием мертвых глаз бывших владельцев Лидс-хауса, придавало действу религиозно-ритуальный оттенок.

Повисло тягостное молчание. Убранство дома как будто не позволяло глупых разговоров; в таких домах должны вестись только серьезные беседы о политике, философии и религии – темы, которые Парсонсы никогда не обсуждали между собой – они вообще ничего не обсуждали.