Тишину вспороли приглушенные голоса, один из них принадлежал Агнес Лидс, второй – мужской – говорил со странным акцентом, произнося гласные слишком мягко, а согласные – слишком твердо, глотая буквы там, где они должны быть произнесены, и выделяя то, что обычно проглатывалось. Валлиец? Ирландец? Шотландец? Даже спустя столько лет жизни в Англии Майкл не смог бы сказать точно, но невольно почувствовал единение с незнакомцем.

– Я оставлю вам визитку. Если вспомните что-то еще – обязательно звоните.

– Непременно.

У Майкла в животе заклокотали отголоски прошлого, но слегка выцвели, когда шаги и голоса постепенно стихли в глубине дома.

Через пару минут Агнес вплыла в столовую белее мела, беспокойно поправляя прическу и платье – лесной зеленый выгодно оттенял и подчеркивал осень в ее волосах. Она была очень красивой и все еще молодой женщиной, но что-то в ней не позволяло ею любоваться – это было так же глупо и бессмысленно, как смотреть на некогда прекрасную, но разбитую вазу.

Кэтрин подскочила с места и раскрыла для Агнес объятия – у ее радушия всегда был налет искусственности, который помогал ей производить впечатление. Майкл едва не чертыхнулся. Приняв жест напускного дружелюбия, Агнес опала на стуле во главе стола, миссис Парсонс устроилась по ее правую руку.

– Что случилось? На тебе лица нет. Кто это был?

– Семья Мэри наняла частного детектива. Его зовут Генри Стайн.

Майкл сжал губы, теребя заусенец на большом пальце – на этот раз на левой руке. Каждое упоминание Мэри Крэйн теснило грудь тревогой. Через пелену оцепенения проглядывали струйки жгучей паники. Он до крови прикусил щеку, отчаянно захотелось пропустить сигаретку, затянувшись до острого жжения.

Мэри Крэйн училась в Лидс-холле, так же как Грейс, Фред и Майкл, но месяц назад бесследно исчезла после выпускного бала. Живая и здоровая Мэри – бедная девочка без титула и именитых родственников – не представляла ни для кого интереса, но после исчезновения стала жертвой для малоимущих, иконой для феминисток и святой для родителей таких же девочек – это дело всколыхнуло страну: репортажи крутили по национальному телевидению, сайты и газеты пестрели громкими заголовками: «Что случилось с Мэри Крэйн?», только ответа никто не давал – никто не знал.

– Что говорит полиция? Неужели они до сих пор не нашли ни одной зацепки? – спросила Кэтрин и с надеждой взглянула на Майкла, а после и на Кэти.

– Сплошной тупик, а газеты продолжают подливать масла в огонь.

– Да кто сейчас читает газеты? – отмахнулась Кэтрин.

Если об исчезновении Мэри знала даже Шелли, подумал Майкл, это означало, что о нем известно каждой крысе в самом темном углу.

– Все, – в поддержку его мыслям отчеканила Агнес. – Журналисты, эти проклятые стервятники, уничтожают репутацию Лидс-холла. «Отправьте сюда своего ребенка – и можете больше никогда его не увидеть», – продекламировала она один из заголовков. – Если Мэри вскоре не найдут, в следующем году значительно снизится количество учеников. Мы этого не заслужили, мы никогда не хотели ничего дурного ни для Мэри, ни для кого-либо другого. И я уверена, наши ученики не имеют отношения к ее исчезновению. – Агнес с силой выдохнула и притихла.

– А где Грейс? – поинтересовалась Кэти, когда разговор исчерпал себя.

– И правда, где именинница? – подхватила миссис Парсонс, благодарно взглянув на дочь.

– После похорон Грейс молчит.

– Мы сможем привести ее в чувство. Верно, Майкл?

Под напором выжидающего взгляда Майкл поднялся, ножки стула заскрипели по полу.

– Она в оранжерее, – сказала Агнес. – Туда можно попасть из кухни.

– Вы не представляете, как меня это радует. – Майкл растянул рот в самой вежливой улыбке, на какую был способен, но та сползла с лица, как только он покинул столовую.

Минуя одну картину за другой, он поймал себя на мысли, что, несмотря на мастерство, с каким они написаны, его душу не всколыхнет ни одна из них. Голова шла кругом, руки тряслись, и он прятал их в карманы, но потом, забывая о скрытности, расчесывал ладони и запястья.

Сад лучился светом, что полоснул по чувствительным глазам, клокотал ослепительными красками. Сощурившись, Майкл двинулся по дорожке из плитняка, которую обступила живая изгородь ровно подстриженных кустов тиса. Солнце золотило зелень, в воздухе витал запах скошенной травы и сладости неизвестного цветка. Со временем от дорожки начали отходить мелкие артерии – они двоились в глазах, и Майкл каждый раз сворачивал не туда – все время приходилось возвращаться на главную дорогу. Листья деревьев и растений размеренно шелестели и издавали звук, похожий на причмокивание. Он тщетно силился понять, о чем они предостерегали. Лицо неприятно горело, лоб взмок, в носу пекло. То тут, то там в зелени деревьев и кустов его взору попадались скульптуры, покрытые налетом времени: прекрасные и целомудренные женщины, навеки застывшие в каких-то странных, тревожных позах.

Майклу не сразу удалось разглядеть оранжерею, спрятавшуюся от глаз в листве в глубине сада. Он приставил ладонь козырьком ко лбу. Оранжерею – строение из стекла и черного дерева – густо обвил плющ, и только кое-где виднелись вытянутые мутные окна; купольная крыша придавала ей внушительный вид.

Он переступил порог и будто переместился на три века назад. Такое впечатление производило все поместье, но в оранжерее это чувство утратило беспокойную нотку. Внутри все зеленело, цвело буйным цветом, пахло сладко, дурманяще и пьяняще. Тишь, благодать, спокойствие. То самое спокойствие, к которому он стремился, которого так жаждал. Лучи солнца едва проникали внутрь, рассеянный полумрак укрывал здешних обитателей. Грейс возилась с розами и напоминала одну из скульптур, что он видел в саду. Она стояла спиной, и на миг Майкл подумал, что она не шевельнется, словно ее зачем-то принесли сюда, разлучив с остальными, навечно окаменевшими женщинами. На ней было чайное платье в эдвардианском стиле: шелк, длинные рукава, воротник-стойка, лиф, расшитый цветами – воплощение невинности, – но внимание привлекли не ткань и не крой, а цвет: кремовый, почти белый, за которым ощущался едва уловимый внутренний изъян хозяйки. От негодования у Майкла невольно сжались кулаки.

– Ты в курсе, что неприлично заставлять гостей ждать? – спросил он, удивившись собственному небезразличию. Он-то намеревался сохранять спокойствие, неприступную холодность.

Грейс как ни в чем не бывало продолжила работу. Майкл скрестил дрожащие руки на груди. Грейс всегда была бледной и очень худой, сдержанной, отрешенной от мира, словно через прозрачные трубки из нее выкачали душу, но он находил в этом какой-то необъяснимый, особый шарм. Однако теперь, подойдя ближе, Майкл отметил, что в ней божественной искрой загорелся непривычный намек на жизнь: ресницы и брови потемнели, щеки слегка порозовели – она несомненно посвежела после смерти брата, словно его нерастраченная сила, подобно жидкости, перетекла из одного сосуда в другой – перетекла в оставшегося навеки одиноким близнеца.

– Давай повежливее. – Голос, что клинок, безжалостно отрезал каждое слово, выражая бесстрастностью куда больше, чем могли эмоции.

Она взяла лупу и, нагнувшись над бутоном, рассматривала его с интересом ювелира, подобно тому, как рассматривают редкий и очень драгоценный камень.

– Я не намерен провести тут вечность. Нас все ждут.

По спине пробежал холодок, когда он еще раз, но уже про себя, произнес это странное, такое неподходящее слово – нас.

Грейс положила лупу на столешницу, испещренную мелкими трещинками, и начала медленно стягивать рабочие перчатки.

– Сегодня отличная погода, не правда ли?

Их глаза встретились через зеленый сумрак впервые после похорон. Ее глаза. Там, в глубине, ничто не дрогнуло. С другими девушками он успешно играл в гляделки, вынуждая их трепетать, хихикать и заливаться краской, но Грейс знала, как заставить его моргнуть. Он пораженчески потупил взгляд в пол, ослепленный немым, но яростным напором, и невольно обратил внимание на ее обувь, которая удивительно контрастировала с легкостью платья, – кожаные ботинки, слишком теплые для лета, слишком грубые для женщины.

– У меня сейчас чертовски неподходящее настроение для светских бесед, – сказал он в сторону.

– Почему?

Он с силой сжал челюсти. Его обволакивало дурманом, затягивало в медленно застывающее вязкое болото. Растения шевелились, но в оранжерее не было и намека на ветер. Листья и бутоны смотрели с укором.

что уставились

– Недавно умер мой лучший друг.

– И мой брат.

Майкл снова осмелился взглянуть на нее и невольно вообразил, как они, запертые в запахах и цветах, спорят до хрипоты в попытке доказать, кто пострадал сильнее от смерти Фреда. Как ни крути, лишь родившись, Грейс обрела больше прав, однако он не уступил бы ей пальму первенства так легко.

– Кажется, я любила его больше, чем представляла.

– Я завидую твоей любви.

Она смотрела куда-то сквозь плющ, обвивший стеклянную стену с обратной стороны, а он – на нее. Внезапно его захлестнул пугающий резкий прилив дикого желания вжать ее в столешницу и разорвать на части среди благоухающей зелени.

Я хороший человек… Я хороший человек…

– Давай быстрее покончим с этим, – почти умоляюще произнес он, голос предательски захрипел.

– Этим?

– Празднованием. Не хотелось бы расстраивать планы Агнес, она и без того выглядит несчастной.

– Это была моя идея. – Признание произвело нужное впечатление – Майкл замер на несколько секунд.

– Еще скажи, что по собственному желанию включила меня в список гостей?

Молчаливое согласие, выраженное пристальным взглядом, привело его в еще большее замешательство.

– Почему?

– Он был твоим лучшим другом. Это что-то да значит.

– Бывшим другом.

– Не бывает бывших лучших друзей.

Она использовала запрещенный прием – внимательно слушала (это он усвоил давно – Грейс была из тех, кто слушал чутко, впитывая все, выжигая каждое слово в сознании, записывая, словно на кассету, – с такой не забалуешь), и он растерялся, надолго затих, чтобы не привести самого себя к положению, где каждый следующий ход невыгоден для него же. Цугцванг. Кажется, это так называется.

– Отмечать приближение смерти, – продолжила Грейс, – в этом есть какая-то абсурдная безысходность, почти как в религии.

Если бы Филипп Лидс услышал ее, то наверняка умер бы во второй раз, ведь подчинил религиозности свой дом и Лидс-холл, поддерживал в первозданном виде церковь на территории школы, развесил по коридорам картины с библейскими сюжетами. Истинный верующий. Он и выглядел так же. Непогрешимым. Святым.

– Твой отец выпорол бы за такие слова. – Майкл живо представил ее перед собой на коленях и до крови закусил щеку, чтобы затушить этот опасный, но такой восхитительный образ. Продолжать вести эту светскую беседу становилось все труднее и невыносимее, как засыпать с переполненным мочевым пузырем.

– Он предпочитал иные способы наказания, – ничуть не смутившись, ответила Грейс. Его кольнуло оттого, что он не смог ее ранить. – Он умер, зная, что в мое мировоззрение не вписывается идея существования Творца, создавшего нас по образу своему и подобию. Все не так. Люди придумали Бога, потому что боятся неизвестности.

– А ты не боишься?

– Все зависит от угла обзора. Какого цвета эта роза?

Майкл взглянул на цветок, потом на Грейс, а потом снова на цветок.

– В чем подвох?

Грейс молчала, и он, пожав плечами, дал очевидный обоим ответ:

– Красная.

– А если я скажу, что она белая?

– Я отвечу, что ты неправа.

Она отступила, позволив ему занять свое место. Снаружи лепестки в самом деле были алыми, но сердцевина полностью побелела, словно ее выкрасили, как в книге Кэрролла.

– Что с ней?

– Мутация. Она единственная из всех, с кем это произошло. Я хочу изучить ее.

Не будь Майкл так беспричинно зол и чудовищно возбужден, он сказал бы, что эта роза напоминает ему ее, и втайне он давно мечтал сорвать с нее все лепестки, чтобы посмотреть, из чего она сделана. Но не смел – как и у брата, у нее были шипы.