Дочь поэта (страница 9)
О, на такой лихорадочный поиск способны только влюбленные женщины – по кусочку пиджака узнать среди светской толпы, отметить, с кем стоял, с кем выпивал и обнимался, а вот эта дама – она появлялась еще на каких-то архивных фото… И кто же она? Жена номер два? Номер один? Любовница? Следов моей матери, к своему облегчению, я не обнаружила.
Зато стала просыпаться ночью в слезах, вспоминая какие-то детали из прошлого. Проходные мелочи, теперь они отзывались болезненным смыслом, укрупнялись, застилая собой все прочие воспоминания: Двинский был зашифрован там, в самой младенческой глубине моей жизни, подавал мне оттуда тайные знаки. Так на старых фламандских пейзажах из деталей ландшафта складываются огромные монструозные головы. Отцовская любовь ко мне – всеобъемлющая, но странно отстраненная. Его мягкая улыбка, когда кто-то из его друзей врал, как мы с ним похожи. Понимающий кивок, когда он, физик, узнал, что я хочу заниматься филологией, а позже – поэзией XIX века. И его утверждение однажды, в мои пятнадцать: ты сама должна писать стихи, у тебя это в крови. С чего бы? – огрызнулась юная я. И он, смущенный, бормочущий, что по молодости все рифмуют.
Ох, папа, обращалась я ночью к пыльной люстре под потолком, к круглой лепнине розетки. Прости меня, правда всю дорогу была тут, у меня под носом. Но она не нужна была – ни матери, мучившейся (я, по крайней мере, на это надеюсь) чувством вины, ни тебе, страдавшему от своего не-настоящего отцовства. Ни мне. По малолетству – в начале. По причине равнодушия и отвлеченности от реалий жизни – потом.
Да, ночами меня душило чувство вины и отчаяние оттого, что я так и не смогла сказать папе, что мне плевать, плевать, плевать! Что он и есть тот единственный, самый настоящий, самый родной. Но наступало утро, и я прилипала к стулу перед компом, в истовом поиске новой информации про того, другого, которого я никогда не знала. Пальцы, печатая все новые сочетания слов в поисковике, дрожали, как хвост у гончей.
Я чувствовала себя предательницей. Ненавидела себя. Но ничего не могла с собой поделать. Расиновский транспор уже нес меня в своем вихре, а я и не сопротивлялась. Отчего-то забыв, что пьесы Расина неминуемо оканчиваются трагедией.
Глава 11
Архивариус. Осень
– И что ты думаешь о Валиных предках? – мы с регбистом сидели на веранде Нининой дачи.
Из-под плохо подогнанных ставен поддувало сыростью. Выкрашенный темно-бордовой краской пол, стол с протертой клеенкой, старинный тяжелый буфет с покосившимися дверцами. То ли Нина принципиально не берет деньги у сына, то ли сам он отказывается вкладываться в дачное гнездо. Зато Нина приготовила (и затем – вот чудеса! – тактично удалилась) кекс с изюмом и лимонной цедрой.
– А? – Я оторвалась от кекса, нежнейшего, как облако – черт, как при ТАКОЙ материнской стряпне он умудряется оставаться столь мускулистым?!
– Фермерша и фермер? – Костик сидел напротив меня, покачивая ногой в модном «Мартенсе». Несмотря на наступившую осень, испокон веков диктующую питерцам сочетать исключительно все оттенки черного, джинсы на парне были ослепительной летней белизны.
– Хорошие простые люди.
– И скромные притом, – подхватил он.
Я подняла на него изумленный взгляд: мне почудилось, или я уловила нотку сарказма?
– Именно. Тебя это удивляет?
Он ухмыльнулся.
– Мне всегда был подозрителен третий брак моего папа2.
– Ты вообще очень подозрителен…
– Как думаешь, – перебил он меня, – почему он женился на Вале? Все-таки первая его жена была ослепительной красавицей. Вторая – дочь партийного босса. А эта?
– Молодая? – предположила я.
Он покачал головой: нет.
– Послушная, скромная… – начала перечислять я.
– Богатая, – перебил меня он.
– Шутишь? Ты вообще видел, как она одета?
– А ты видела, как одеты ее родители?
Я пожала плечами. Как одеты? Как сельские жители из глухой провинции, вот как.
– Я пробил их фермерское хозяйство по Госреестру, Ника.
– И? – Я глотнула чаю.
– У них полей – больше, чем на пятьдесят тысяч гектаров. Что они там у себя выращивают?
– Пшеницу. – Отставила я чашку. Он открыл калькулятор в мобильнике.
– Положим, урожай – по восемь тонн с гектара. Цена за пшеницу в этом году… Умножаем на – ну, хотя бы пятьдесят тысяч… – И повернул ко мне экран.
– Ну ничего себе! – Я чуть не подавилась своим куском кекса.
– Да, крошка моя. Это тебе не лямку преподавательскую тянуть в универе.
Я откинулась на спинку стула. Наша Валя – бледная моль Валя – миллионерша! Я вспомнила нашу дачку – нет, никакой кричащей роскоши. Двинский вообще был скуповат. Но никогда не экономил на том, что доставляло удовольствие ему самому. Редкие семена для сада. Вкусная еда. Хорошее вино. Даже дачная кухня – никакого сравнения с той, на которой сейчас сидела я. Все было в наличии: сложная плита с обилием функций, японские ножи, навороченная кофемашина. Комфорт. И почему я считала его созданным Двинской теплой аурой? Как же я забыла, что комфорт – дорогое удовольствие? Костик спрятал телефон, самодовольно ухмыльнулся.
– Похоже, пока от меня больше толка, чем от тебя.
– Она собиралась с ним развестись, – тихо сказала я. – Документы уже были готовы.
Костя присвистнул.
– Беру свои слова обратно. А что за документы?
– Понятия не имею.
– Хм. Если в браке нет несовершеннолетних детей, то развод оформляется через ЗАГС, и никаких особенных документов там не требуется.
– Это если нет совместного имущества. Но как теперь выяснилось, наша Валя не бедная приживалка, а миллионщица.
– И если… – медленно начал Костя и остановился.
– И если?
– Если пара идет в ЗАГС по обоюдному согласию. Теперь представим, что папа не хотел расставаться по доброй воле с супругой и ее миллионами… Тогда…
– Тогда у нее появляется повод решить проблему без адвокатов?
Он качнул ногой и пододвинул ко мне тарелку с остатками кекса – мол, ешь, толстуха. Ешь – и слушай умных людей.
– Глянь-ка, Ника. У нас тут, похоже, первый мотив.
– Глупости. Ее бы и так с ним развели. Просто это заняло бы чуть больше времени. Зачем убивать, портить карму?
– Иногда время становится более ценным ресурсом, чем мораль.
Я хмыкнула.
– Тогда бы уж скорее он ее убил, а не она. У нее вся жизнь впереди. Времени навалом. А у него…
Мы оба на секунду замерли, глядя на остывающий в фарфоровых чашках чай.
– А может, он и пытался, – наконец произнес Костя. – Просто у него не получилось. А у нее – да.
* * *
…Иногда время становится более ценным ресурсом, чем мораль. Эта фраза крутилась в моей голове весь следующий день. И еще – ремарка Валиного папаши с заднего сиденья: «Сколько он с ней возился! Наездился…»
Что там возиться с молодой половозрелой особой? Куда ездить? Институт уж вроде давно закончен? Работы у Вали не имелось – за что ее, кстати, регулярно упрекали сестры. Нахлебница. Ну-ну. Знали бы они! И наконец – когда время становится более ценным ресурсом? Когда его мало, а мало его, когда ты стар и болен. Валя не была стара. Да и больной совсем не выглядела. Но вспомни, сказала я себе, богатой она тоже не выглядела. Неужели придется самой себе повторять банальности вроде – внешность обманчива? Где-то в этом доме лежал замолкший мобильный покойника, в котором наверняка был забит номер Валиного врача, если таковой имелся. Но где?
Отказавшись от мысли обыскивать по очереди все комнаты и чужие карманы, я решила действовать доступными методами. Вот, к примеру, верхний ящик рабочего стола, где Двинский в первобытном хаосе хранил визитки. Я выгребла их на стол. Коллеги-поэты, да и прозаики – визитками не баловались, уже большое им спасибо. Зато ими гордо делились «Николай ремонт», какие-то люди из мэрии, издатели и редакторы, пейзажист, массажист и – маникюристка Надежда (серьезно?!).