Ирина почувствовала себя так, будто в душной комнате распахнули форточку. Может, Анастасия Геннадьевна найдет другую овцу, а может, забудет про свою идею. Но эту точно надо держать подальше от дома.

Так Мукосеевой подсказывал весь ее опыт.

Ангел-хранитель определенно благоволил сегодня к Ирине. Потому что хозяин вернулся намного раньше, чем ожидалось. Не прошло и часа, как Мукосеева вышла из кабинета, а широкая черная машина уже въезжала в гараж.

– Ирина, день добрый. – Левашов взбежал по лестнице.

Мукосеева снизу задрала голову и обеспокоенно сказала:

– Ой, Александр Иванович, здравствуйте! А у вас в кабинете уборка. Простите, думали, вы до вечера уехали… Новенькая девочка попросилась, очень хотела показать себя.

По лицу Левашова пробежала тень.

– Про диораму предупреждали ее?

– Обижаете! – Ирина так и вскинулась. – Я ее сейчас выгоню, одну секунду. Простите, что так вышло…

– Да нет, при чем здесь ты…

– Она старательная очень, – говорила Ирина, быстро поднимаясь по лестнице, и с удовлетворением чувствовала, что слово «старательная» не только не успокаивает Левашова, но и, наоборот, ввергает в тревогу. – Девочка добросовестная, и уж так хотела отличиться…

Александр Иванович, не дожидаясь ее, ринулся в кабинет.

«Кабзда тебе, сволочь», – спокойно констатировала Мукосеева.

Сама, будто уловив его беспокойство, ускорила шаг и подлетела к кабинету с небольшим отставанием. Она услышала изумленное восклицание Левашова, застывшего перед приоткрытой дверью.

– Александр Иванович, здравствуйте, – послышался мелодичный голос. – Я уже закончила здесь. Простите, что задержалась.

Не отвечая на приветствие, Левашов коршуном метнулся к полю сражения и низко склонился над ним.

А Мукосеева оцепенела вторично.

Наметанным глазом она ясно увидела, что, во-первых, все до единого воины, все ливийцы, иберийцы, римляне и галлы, все пики, щиты, копья и мечи, все лошади, упряжи и седла были протерты начисто.

Во-вторых, что все остались точно на тех же местах, что и были.

– Ты что, уборку здесь делала? – недоверчиво спросил Левашов.

Он, как и Мукосеева, видел, что обе армии за прошедшие четыре часа стали выглядеть значительно чище. Словно в перерыве между сражениями солдаты сбегали и окунулись в реку Ауфид, а затем, посвежевшие и бодрые, вернулись к войне.

– Я вытерла пыль, – робко сказала Айнур. – Простите, Александр Иванович. Нельзя было?

Левашов всё кружил над битвой, точно падальщик. Он обошел стол дважды, сначала по часовой стрелке, затем против, и разве что не обнюхал своих полководцев. Айнур стояла навытяжку. Мукосеева, наоборот, обмякла и привалилась к дверному косяку.

Невозможно было расставить две сотни миниатюрных солдатиков так же, как они стояли, ни на сантиметр не нарушив диспозиции. Не в человеческих это силах.

– Ну хорошо, – сказал наконец Левашов, убедившись, что битва продолжится с того же места, на котором остановилась. – Вроде бы всё в порядке. Диораму больше не трогать. Ясно?

– Так точно! – ответила Айнур.

Он взглянул, не улыбается ли она, но девушка выглядела серьезной и огорченной.

– Они вообще-то и должны быть грязными, – снизошел Левашов. – Ветер на них нес пыль. Некоторые считают, что римская пехота в том числе поэтому потерпела поражение.

– Я поняла, – кивнула Айнур.

Мукосеева вывалилась из кабинета, коротко и неглубоко дыша. Она дважды за день стала свидетелем какого-то бесовского фокуса.

Ей неоткуда было знать, что Айнур Касимова легко могла бы расставить по местам не две сотни, а две тысячи солдат. Что перед глазами ее, стоит ей посмотреть на любой многосоставной объект дольше десяти секунд, запечатлевается его изображение; оно хранилось на внутренней поверхности век, и Айнур достаточно было зажмуриться, чтобы с фотографической точностью воспроизвести картинку. В детстве она думала, что так умеют все. Став постарше, отчаянно терла веки, надеясь испортить их, чтобы картинки больше не сохранялись.

Потом поняла, что это не поможет.

* * *

К вечеру поднялся ветер.

Айнур ушла в свою комнату, но дверь оставила приоткрытой. Из общей комнаты доносились голоса горничных. Ирина остаток дня выглядела пришибленной, а Валентина была пришибленной постоянно…

Странное что-то здесь творится. Прав был Михаил Степанович, когда отправил ее в этот дом.

Мимо ее комнаты прошла Валентина. Задержалась, вернулась:

– Ты куришь?

Айнур, конечно, не курила. Но вышла за компанию и взяла сигаретку.

Вечер был красивый, темно-синий, бархатный – как занавес в театре. Вокруг в траве и на деревьях сияли огоньки, ветер покачивал фонарики, и особняк сиял, точно плывущий в ночи корабль. Айнур умом понимала, что это подсветка, а глаза отказывались верить. Глаза сообщали, что перед ней какое-то чудо природы, только населено оно почему-то не сказочными людьми, а самыми обычными: шумными, скандальными.

Странно, думала она, что на такой большой территории нет ни собак, ни кошек. Как люди обходятся без них? Пес не выбегает встречать, когда возвращаешься домой. Кот не подставляет голову, не топырит усы. Гройс не заводит питомцев, потому что слишком стар для этого. Так он сам говорит. У него когда-то был пес, Айнур видела его на фотографиях: дворняга дворнягой! Гройс как-то обмолвился, что это собака-спасатель: если бы не она, он бы тут не сидел, а лежал бы в лесной безымянной могилке. Но в подробности не вдавался. А потом отдал спасателя какой-то женщине с детьми. «Пес должен не по бульвару чинно выхаживать на поводке, а бегать по лесу и гонять уток, – так старик объяснил Айнур. – Ему там хорошо».^[1]

Деревья шумели, и над Москвой стояло, как вода, мутноватое подсвеченное облако.

Валентина чиркнула зажигалкой.

– Не думала, что здесь можно курить, – осторожно сказала Айнур.

Первая заповедь хорошей горничной: от тебя ничем не должно пахнуть. Ни духами, ни потом, ни, боже упаси, сигаретным дымом. У нее даже дезодорант без запаха.

– Одну в день позволяю себе, – сказала Валентина.

Пламя осветило ее лицо и шарф на шее – темно-серый с бордовой полосой. К вечеру сильно похолодало, и обе кутались в куртки.

Айнур неумело закурила. Что нужно сказать, чтобы эта женщина стала с ней откровенной? И Романенко, и Мукосеева – обе они что-то знают.

Но Айнур не умеет с людьми. Она способна услышать любую вещь. Только не человека.

«Зачем Михаил Степанович меня сюда отправил? Я его подведу».

Вот у Маевского получилось бы.

Таких, как он, называют «рубаха-парень». Ни разу Айнур не видела Маевского в рубахе. Он носит плотные футболки, крепко посаженные по поясу штаны, и всё это обтягивает его, но не похабно, как вторая кожа, а так, словно весь этот безликий шмот – его верный давний друг. Одежда у Маевского и правда старая, поношенная. Всем его футболкам много лет. Когда на них появляются дырки, Никита преспокойно чинит их и носит со штопками.

Гройс рассказывал, что раньше так женщины штопали чулки: новых было не купить, они считались большой ценностью.

Но сейчас-то футболок повсюду – завались!

И вот еще что: то, что носит Маевский, – недешевое. Конечно, не чета костюмам Михаила Степановича, его тончайшим свитерам и жилеткам, которые льнут к пальцам, как маленькие ласковые зверьки, когда отправляешь их на полку. Дорогой трикотаж нельзя хранить на вешалке.

У Никиты одежда скорее добротная. Но Айнур как-то подержала в руках его свитер. Старый добрый хлопок, почти без примесей. В чем в чем, а в хлопке она разбиралась. Сколько ни повторяют из каждого утюга, что примеси улучшают качество и не дают вещам изнашиваться раньше времени, Айнур знала, что это неправда. Она видела: нить, из которой связали свитер, ткали на медленном станке, чтобы не было крошечных повреждений. Чем медленнее ткут хлопок – тем лучше. А у китайцев на заводах стоят гигантские машины и проглатывают хлопок, волну за волной, чтобы выдать неровную, легко рвущуюся нить.

Маевский быстро сходится с людьми. Оставить его в любом месте – он через десять минут заведет себе дружбанов. Нравится он людям. Простой, улыбчивый. Айнур и простота его, и улыбчивость раздражали. Привык, что стоит ему просиять своей обаятельной рожей, – и все сразу размякают. С ней такое не пройдет.

Она не знала, как Никита с Гройсом познакомились. Михаил Степанович в детали не вдавался. Просто однажды в гараже появилась машина с шофером. «Айнур, дорогая, это Никита, мой водитель». Но что-то стояло за этим лаконичным представлением, какая-то предыстория, а не просто рекомендация хорошего знакомого или найм по объявлению. Михаил Степанович и не давал никаких объявлений, иначе она бы знала.

Айнур Никиту едва терпела. Первый месяц Маевский вился вокруг: то цветочек поднесет между делом, то гранат, то плитку шоколада… Но потом, видно, догадался, что ему не рады, и отступил. Как только Айнур поняла, что больше ее осаждать не будут, часть ее раздражения испарилась сама собой.

Повлиял еще и тот случай…

Айнур сама была виновата. Надела длинную нарядную юбку с рисунком, как на восточном ковре: плоды граната, вписанные в спиралевидные линии с листьями и цветами. Юбка была любимая, привезенная из Казахстана. В ее красочном узоре было что-то успокаивающее, хотя обычно она предпочитала однотонные вещи. Айнур юбку берегла и надевала редко – не по праздникам, а под настроение. Настроение важнее, чем дата.

Они налетели, как стая обезьян. Айнур шла по переулку, был очень теплый сухой мартовский день, какие иногда выпадают посреди ранней весны, и на втором этаже одного из бывших жилых домов, превращенных в офисы, тетка мыла окно, натирая стеклянную плоскость мыльной газетой. Айнур представила, что это прозрачные крылышки и по весне дом взлетает, хлопая чисто отмытыми окнами. Чистота в ее воображении как-то связалась с полетом, и это было так красиво, что она от неожиданности засмеялась.

Ее ударило в спину с такой силой, что хрустнули лопатки. Айнур выгнуло, она пролетела вперед и бухнулась на колени. Вокруг визжали, хохотали, кривлялись, вопили. Ей дали подняться, и она увидела, что тетки в окне уже нет.

Вокруг столпились подростки. Старшие школьники: рюкзаки, кроссовки, легкие куртки. Должно быть, их отпустили с урока или они сбежали сами и теперь носились по сухой радостной Москве – веселые, гогочущие.

Один выскочил из круга и с силой дернул за юбку, потянув ее вниз. Юбка не сползла, потому что была не на резинке, а на поясе, но Айнур услышала треск ткани. Вокруг заржали.

– Гриш, теперь ты!

По другой стороне улицы прошел старичок, твердо глядя перед собой.

«Ничего опасного, – сказала себе Айнур, обводя взглядом лица. – Они просто дурачатся».

В глубоком кармане юбки лежал баллончик. Но она понимала, что эти парни, которые кажутся ей взрослыми, здесь считаются детьми. Ее снова толкнули, уже в плечо, она отлетела на высокого парня с челкой как у Элвиса Пресли, и тот немедленно пихнул ее обратно.

Айнур видела, что это школьники из благополучных семей. Чистые лица, пластинки на зубах, кроссовки не из дешевых – об этих детях заботились, им собирали ланч-боксы, будили к первому уроку, чистили им яблоки и выдавали витамин Д с ноября по апрель.

– Чего молчишь-то? Говорить не научилась, макака?

Забавно: это они показались ей стаей обезьян. Шестое чувство подсказывало, что рта открывать нельзя, что они только и ждут, когда она что-нибудь скажет. Какая-то игра? Спор? Ее снова толкнули, она пролетела по кругу и чуть не грохнулась, потеряв равновесие.

Падать тоже нельзя, поняла Айнур.

«Дети, они просто злые дети», – сказала она себе, нащупывая баллончик. Руки дрожали.

Взвизгнули на весь переулок тормоза, хлопнула дверца, а в следующую секунду рядом с ней возник Маевский.