– Спасибо тебе, Леночка, – прочувствованно сказал он. – Хоть от тебя узнаю, как она жила, как богу душу отдала…

– Ох, страшно сказать… Убили ее, Иван Денисович. Зарезали.

Гройс прижал ладонь к сердцу.

– Любовник? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Уж не знаю, любовник или нет. А я ей говорила, чтобы она клиентов на дому не принимала! – вдруг рассердилась Лена. – К ней же ходят… ходили всякие с утра до вечера, у нее вечно дверь нараспашку, сама сидит в одних трусах, карты свои раскладывает…

Гройс повел беседу очень аккуратно и узнал, что Ольга Воденникова была настоящей ведьмой, но не из-за точности своих предсказаний, а потому что в пятьдесят три года так выглядеть – это бога гневить; что жаловалась на постоянное безденежье, однако деньги у нее утекали между пальцев и она осталась должна Лене восемь тысяч; что мужики у нее водились, но надолго не задерживались, потому что Ольга была веселая очень: «Чисто искорка, а искорку в ладонях попробуй удержи», – в слезах объяснила Лена. Наконец, что закладывала Воденникова крепко и часто…

Тут Лена прикусила язык.

– Жизнь у Оленьки была тяжелая, – бесхитростно сказал Гройс. – Неужто боженька ее на том свете осудит?

И как-то сразу становилось ясно, что, конечно, не осудит Господь беспутную Воденникову, как не осуждает ее и сам Иван Денисович.

Лена приободрилась.

– Я, главное, понять не могу: бухает как черт – а личико гладкое, как у девочки! Вот как так?! Я на себя с утра в зеркало посмотрю: жопу от лица не отличить! А Олька забежала с утра за солью – сияет, как подсолнушек. А ведь мы с ней накануне выжрали две бутылки вермута…

– Вы красивая женщина, Елена! – торжественно возразил Гройс. – Не возводите на себя напраслину.

– Ой, скажете тоже! Вы рыбкой-то угощайтесь, угощайтесь… Такое горе у вас. Надо покушать!

– Чем только люди на жизнь не зарабатывают в наше время… – неопределенно сказал Гройс. – Гадание! В мое время гадалки были, конечно. Но чтобы так повально…

– Выдумки это всё. – Лена уже была изрядно пьяненькая и рукой махнула перед собой, словно ловила очень медлительную муху. – Вот Олю возьмите! Ничего, что я о ней?

– Мне любые подробности интересны, – заверил старик.

– О мертвых либо хорошо, либо ничего, да? Но я сейчас не в осуждение ей говорю, а просто как факт. У нее ведь не было никаких способностей к настоящему гаданию. Только я никак ее раскусить не могла: взаправду она в себя верит или только притворяется. Я ее сто раз просила мне на любовь погадать… Всем ведь хочется, чтобы их любили, да? А мне как-то с мужиками не везло… И уж я ей прямым текстом говорю: ну обмани ты меня, наговори мне чепухи волшебной, пообещай, что придет Дед Мороз с мешком, а в мешке у него будет мужичок для меня: рукастый, молчаливый, и чтобы при своем деле… А Ольга – ну упрямая же коза! Как ни разложит карты, всё смеется: будешь, говорит, богатой, а там к тебе и мужички потянутся. Богатой! – Лена прыснула и показала большой палец, словно одобряя этот план. – Наследство получу, ага! Родители – в могиле, а свою двушку они брату завещали. У него двое детей, ему нужнее. Мы как-то раз даже поскандалили с Олей. Я ей говорю: ну признайся же, что всё выдумываешь! А она мне: не могу, карты правду говорят. Может, и сама верила, кто ж теперь скажет. – Лена всхлипнула и вытерла слезы рукавом. – Фильм один обожала, «Матрица». Не смотрели? Прямо фразами оттуда разговаривала. Мне каждый раз так смешно делалось… Я на нее ору: ты можешь карты нормально разложить или нет?! Мне от твоих обещаний богатства ни жарко, ни холодно! А она колодой так сделает: фыррррррр! И отвечает: «Вы слышите, мистер Андерсон? Это звук неизбежности». В смысле, что неизбежно на меня деньжищи свалятся. Или я ей жалуюсь, например, на свое начальство, а она мне: «Добро пожаловать в реальный мир». Это меня бесило, конечно. А теперь я себя ловлю на том, что сама, чуть что, говорю: добро пожаловать в реальный мир.

Гройс выяснил, что Елена не видела и не слышала в день убийства ничего подозрительного. Труп обнаружила очередная клиентка, которая зашла в открытую квартиру и подняла крик.

– Я со смены вернулась в пять вечера, только прилегла – мать моя, кто-то визжит так, что в ушах стынет. Я выскочила, не сразу и поняла, откуда кричат. Сунулась к Ольке, а она там… – Лена помрачнела. – Сидит за столом, карты перед ней разложены, а горло… Ой, я, наверное, зря вам это рассказываю!

– Ничего, я и не к таким вещам привычный.

– Горло перерезано. Голова на грудь свесилась. И футболка вся залита кровью, любимая ее, с Микки-Маусом. Тетка эта бегает вокруг, дурища, причитает – надо врачей, надо врачей! А каких врачей, если она уже окоченела вся.

– Прямо холодная была? – спросил Гройс.

– Ага. И деревянная. Я ее за запястье взяла, пульс прощупать, а рука тяжелая, как доска.

Перед уходом дядюшка выпросил фотографию племянницы, объяснив, что у него дома только ее старые снимки. У Лены в телефоне нашлось два десятка общих селфи. Веселые расхристанные бабенки – везде в обнимку, везде с бутылкой. Пьяненькие, расслабленные, дурные…

Елена задремала, уткнув голову в сгиб локтя. Гройс быстро, пока не заблокировался экран, переснял своим смартфоном фотографии. Они обменялись телефонами, но он не был уверен, что наутро она его вспомнит.

Перед уходом он убрал остатки салата в холодильник, протер бутыль, стакан, дверную ручку и даже вилку. Проверил, затушена ли сигарета. Отыскал в комнате плед и набросил на хозяйку. Из квартиры вышел подвыпивший пенсионер. Он постоял, пошатываясь, на лестничной клетке, бессмысленным взглядом обводя стены. Убедившись, что камер вокруг нет, пенсионер оторвал бумажку, наклеенную на соседскую дверь.

– Совсем сдурели, – пробормотал он. – После каждого убийства квартиру опечатывать – бумаги не напасешься.

Из портфеля появилась небольшая коробка.

– Сувальдный замочек-то…

В коробке тускло блеснули отмычки – «свертыши». На случай встречи с полицией в кармане Гройса лежал документ, свидетельствующий, что он является сотрудником фирмы «Ангел с ключами», специализирующейся на помощи гражданам в деле открытия заклинивших замков и дверей. У Гройса и набор визиток имелся. На визитках был изображен святой Петр с нимбом и в хламиде, распахивающий золотые двери в виде арфы. «Иван Денисович Кракманов» – было написано на визитке.

Гройс натянул перчатки, вскрыл дверь и вошел внутрь.

Тесная прокуренная прихожая. В комнате было темно, и он безбоязненно включил свет.

Диван с ожогами от сигарет. Крошки хрустят под ногами. Линолеум под столом бурый, никто не наводил здесь порядок после смерти хозяйки, не приглашал специальных людей, которые умело стирают следы смерти. Полка, на ней дюжина разномастных карточных колод. В шкафу груды шмотья вповалку: то ли свалили кучей во время обыска, то ли сама Воденникова была неряхой.

На подоконнике – толпа бутылок, полные вперемешку с пустыми.

Гройс присел на табуретку, брезгливо проведя ладонью по поверхности, и достал телефон. Кадрировав так, чтобы на снимке осталась только Воденникова, он отправил фото Левашовой.

Почти сразу пришел ответ. «Это наша Марианна!!!!!!!»

– И не Марианна, и не ваша, – вполголоса сказал Гройс.

Информационный детокс, значит… В запои ты уходила, милая, и клиентов предупреждала заранее.

Он обыскал квартиру с ловкостью человека, который не раз проделывал подобное. Не нашлось ни телефона, ни записей. Несколько чистых блокнотов были ровной стопкой сложены в углу выдвижного ящика стола.

«Вот уж неожиданная аккуратность. Сомневаюсь, что это сделала сама Воденникова». Он наскоро просмотрел их, вырванных листов не заметил и уверился, что всё, интересовавшее убийцу, хранилось в телефоне.

Он ли забрал его? Или изъяли при осмотре места преступления?

– Этого мне, положим, никто не скажет… – задумчиво проговорил Гройс и поднялся.

Он выяснил всё, что хотел.

Глава третья

Настроение было ни к черту. С утра внезапно застучал движок, машину пришлось загнать на сервис и ехать на автобусе. Маевский последний раз пользовался общественным транспортом в незапамятные времена, и если бы не поручение Гройса, не стал бы возобновлять этот бесполезный, с его точки зрения, навык.

Он отпер входную дверь и оказался в полутемном пространстве, узком и длинном, как крысиный хвост. Размеры он скорее угадывал, чем видел. Он посветил телефоном. Слева – темная груда верхней одежды. Справа – стойка с обувью. Табурет. Обои, отходящие от стены, точно высохшая кора от ствола дерева.

Маевский медленно пошел по коридору, остановился напротив третьей двери. Пришлось повозиться с ключами. Митя вручил ему целую связку, бормотал, что папа запирал шкафы, может быть, это тоже пригодится… Какие шкафы, здесь же не комнаты, а клетушки, шкафам в них толком и не разместиться, – местные обитатели свои пуховики даже летом держат на общей вешалке в прихожей.

Наконец замок сухо щелкнул, и Маевский вошел в комнату мажордома.

Однако не такая уж и каморка… Нормальная комната, потолки под три с половиной метра.

Первое, что поражало, – порядок. Помещение казалось не просто вылизанным, а стерильным. Вещи лежали по линеечке, покрывало на диване расправлено до полной гладкости. Митя рассказал, что он после смерти отца смог один раз зайти в комнату, бегло проглядел папину записную книжку, убедился, что телефона гадалки в ней нет, и ушел.

Никита сделал два шага и остановился напротив книжной полки.

Корешки были закрыты тремя фотографиями. Самая большая – портрет сына. Митя был сфотографирован студентом-первокурсником: счастливым, улыбающимся, с куцым пучком хризантем. Маевский представил, как хризантемы эти покупал для него папа, твердил, что обязательно надо в первый день институтской учебы прийти с цветами, и парень был единственным, кто притащился с букетом.

На втором портрете, в три раза меньше, были Митя с отцом.

Сухой человечек с высоким лбом и большими усами. Он не улыбался, но смотрел с явной гордостью: его большой умный мальчик, его прекрасный сын стоял с ним рядом! Селиванов выглядел одновременно комичным и почему-то слегка пугающим.

На третьей, выцветшей от времени, самой маленькой, юный Петр Селиванов притулился с краю в толпе сверстников – скорее всего, однокурсников. Группа человек в тридцать, десять девушек, остальные – юноши. Петя – самый тощий, мелкий, напряженный. А лицо – взрослое. «Это из-за усов», – решил Маевский.

– Простите, Петр Алексеевич, – вслух сказал он. – Я тут у вас немного похозяйничаю.

Ему не приходилось раньше заниматься обыском, но он читал, как это делается. Никита мысленно разделил комнату на квадраты и начал с письменного стола.

«Аскет», – вспомнились ему слова Гройса. Личных вещей у Селиванова было немного. Из документов – в основном старые квитанции, рецепты, выписки из медицинской карты, свидетельство о покупке недвижимости. Огромную папку с надписью «Митя», занимавшую целый ящик, Маевский изучил особенно тщательно. Здесь было всё, от дипломов до первых Митиных рисунков.

Но ничего, что могло бы объяснить самоубийство его отца. И ни одной ниточки к гадалке.

Чем дольше рылся Никита в вещах покойного, тем ярче разгоралось в нем необъяснимое, но очень неприятное ощущение.

Чудилось, будто он идет по чужим следам.

Кто-то, кажется, побывал здесь до него. Перебирал те же рисунки и документы. Выдвигал ящики. Копался в шкафу.

К концу первого часа обыска это чувство окрепло настолько, что Маевский набрал Митю.

– Митя, ты сказал, что не трогал вещи отца. Правильно я тебя понял?

– Нет, не трогал, – удивленно отозвался тот. На заднем фоне шумели голоса, кто-то бежал, хлопал дверью. – Я только взял папину записную книжку и сразу вышел. А что?

– А вот фото, – сказал Маевский, игнорируя его вопрос. – Ты брал какие-нибудь фотографии? Документы? Бумаги?