Голоса летнего дня. Хлеб по водам (страница 29)
– Черт побери, – тихо заметил Луис. – Когда все это кончится и если я вернусь домой живым, никогда больше не буду волноваться, что бы там ни случилось. Буду просто дышать.
Выпив еще по паре стаканчиков, они вышли из кафе. Старики крестьяне остались. Продолжали говорить по-немецки – очевидно, обсуждали, как бы заставить американскую армию заплатить за коров, побитых во время взятия их городка два месяца назад.
Городок был погружен в непроницаемую тьму. Братья потеряли ориентацию. Куда ни глянь – сплошная чернота. Обратная сторона Луны. Дно колодца. Спальня шлюхи. Неизвестно чья могила…
Луис достал фонарик, и они вновь оказались в Эльзасе, вновь вернулись в ноябрь. Рука Луиса дрожала, луч фонарика бестолково метался из стороны в сторону. И Бенджамину понадобилось немало времени, чтобы поставить щетки-дворники на место. Наконец это ему удалось. Он с грохотом захлопнул крышку капота. Затем попытался забраться в джип, но неудачно. Ухватился рукой за борт, чтоб не упасть.
– Сержант Федров, – сказал Луис, – вам не кажется, что вести машину в таком состоянии просто опасно?
И тут оба они расхохотались. За их плечами было сорок три боевых вылета, мили, пройденные от Шербура до Рейна, а они все хохотали, хохотали и хохотали, прильнув друг к другу. Фонарик был выключен, вокруг стояла непроницаемая осенняя тьма.
1964 год
Федров шел по берегу по направлению к клубу, что находился в полумиле от их дома.
«Если я вернусь домой живым, никогда больше не буду волноваться. Буду просто ДЫШАТЬ».
Вспомнив ту осень, Федров вздохнул – страдальчески и одновременно насмешливо. Он шел босиком по широкому пустынному тихому пляжу и вспоминал тот ноябрь. Этим солнечным сентябрьским днем 1964 года брат его Луис дышал вполне нормально. Но любой, услышавший, как он выкрикнул в телефонную трубку: «Моей крови, моих яиц, моего костного мозга», – вряд ли поверил бы, что его теперь ничто не волнует.
Войны вовсе не столь уж многому могут научить, как это принято думать. Ружья замолкают, а душа продолжает вибрировать.
Федров уже видел широкую веранду клуба. На ней под полосатым зонтиком лишь две маленькие фигурки, бесформенные кульки из свитеров, юбок, шарфов…
Бенджамин ни разу не был в здании клуба и не пользовался его пляжем, хотя пляж этот, отмеченный сейчас линией выброшенных на песок водорослей, не являлся частным. Клуб, если не считать двух-трех прирученных особ, которые были или невероятно богаты, или же обладали невероятно обширными связями, для евреев не предназначался.
«Израиль, Израиль, мое имя Израиль, и я хочу, чтоб ты выпроводила этого человека из моего дома!»
И еще вот это: «Можешь сказать им, что я не еврей,– прорезался вдруг в памяти голос дяди Джорджа, хриплый грубый голос простого работяги.– Я американец. Я родился в Цинциннати!»
«Цинциннати, как же! Нет, это просто смехотворно! Все, что они помнят и знают о тебе, так это только то, что ты еврей».
По стенам, что были разбиты…
Мы сидим в одиночестве и скорбим
По нашему утраченному величию…
Мы сидим в одиночестве и скорбим
По нашим великим умершим…
Мы сидим в одиночестве и скорбим.
1957 год
Только на похоронах отца он снова увидел дядю Джорджа. Впервые после того памятного вечера, когда Джордж с перевязанной головой пришел в их дом в Харрисоне просить взаймы. Смерть объединяет семьи – правда, лишь временно и с большим запозданием.
Теперь дяде Джорджу было где-то под шестьдесят, и он очень изменился. Он уже не походил на неотесанного работягу, похудел, лицо утончилось и выглядело интеллигентным – благодаря то ли перенесенным страданиям, то ли поздно проснувшемуся интересу к чтению. А возможно, путем самодисциплины он отточил природный интеллект, изначально дремавший в нем, заключенный в грубую оболочку и незаметный на первый взгляд. Даже голос у него изменился – стал выше, звонче, в нем появились вежливые нотки. А глаза, по-прежнему темно-синие и пронзительные, взирали на мир с большим снисхождением и даже юмором. Он давно перестал быть чернорабочим и в течение вот уже многих лет служил каким-то мелким чиновником в Национальном профсоюзе моряков торгового флота, что само по себе было не столь уж удивительно.