Генри Бриджерс: Нежданная смерть и любопытная леди

© Бриджерс Г., 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава 1
Уитабик

Я сижу у больничной койки отца и медленно перелистываю страницы книги, не предпринимая никаких попыток вчитаться. Хочется отвлечь голову от мысли – отец умирает, но отвлекаются лишь руки. Он умирает уже много – пять – лет, с конца войны, поэтому прямо сейчас не происходит ничего нового. Другое дело – старое, похоже, заканчивается.

В палате пахнет карболкой, едкий запах морщит нос, а стены терзают глаза, выкрашены так удивительно: половина – снизу до середины – голубой, а далее – до потолка – застиранно-горчичный. Даже те, кто приходит сюда здоровыми, выходят пациентами Бродмура. Нет, лучше не разглядывать, лучше читать. Если судить по тем двум абзацам, что все же выхватываю, листаю я любовный роман, причем довольно занудный – сплошные невыразимые чувства и восклицательные знаки. «Сыновья и любовники» Лоуренса. Видимо, автор находит – находил? Лоуренс жив? – особое удовольствие, вставляя слово «любовник» почти в каждое название. Провокация или застревание? Хм. Отец хрипит – серое лицо, закрытые глаза. Я беру его за руку. Влажно-ледяная, неживая рука.^[1]

Дверь в палату открывается, я оборачиваюсь на звук, рассчитывая увидеть медсестру Бетси – ходячий вызов одиночеству, – решила со мной подружиться во что бы то ни стало. Подружиться в ее понимании – заглядывать в глаза и сочувственно мычать в расчете на то, что собеседник разрыдается. Но это не Бетси, это мужчина. Растерян, серый саржевый костюм, черные оксфорды, мнет в руках поля федоры. Растрепанные пшеничные вихры – так спешил? Отворачиваюсь и снова принимаюсь перелистывать страницы – явно ошибся палатой.

– Здравствуйте, леди Ласселс. Я приехал, как только узнал. – Нет, он не ошибся палатой. Но я никому не давала знать. Ни о чем. – Надежды совсем нет?

Двусмысленная фраза – упускает самый ее конец. Очень высокий. Кто он? Захлопываю книгу – пуф-ф.

– Надежды на что, мистер…?

– Доггер. Вы меня не помните? Я друг вашего отца, приезжал несколько раз гостить в Харвуд-Хаус.

Я совершенно его не помню. На вид лет сорок. Хорошо сложен. Широкие плечи. Перекинутое через руку пальто из дорогого твида, а саржевый костюм… по сезону и фигуре, но явно дешевле пальто. Нет, не помню.

– Откуда вы узнали об отце?

– Мы держали связь, а потом мне позвонил в Лондон Берти…

Я приподнимаю бровь. Теперь еще и Берти. Это что, заговор?.. Доггеру явно не по себе – переводит взгляд с меня на отца.

– Доктор Крауч.

С чего бы доктору Краучу… Впрочем, ладно, жизненные перипетии таинственного Доггера успевают меня утомить. Я жестом указываю на стул у стены: если ему так хочется разделить последние часы отца – кто я такая, чтобы препятствовать.

Разговор не возобновляется – к счастью, Доггер сидит как истукан с острова Пасхи, только руки двигаются – продолжает вертеть несчастную шляпу, еще немного, и мусорное ведро станет ей домом. Книгу больше листать не хочется, вместо этого разглядываю Доггера – на отца смотреть нет сил. Прости, папа, твоя дочь просто ужасна. В какой-то момент Доггер перехватывает взгляд: меня это не смущает, а вот его весьма – хмурится.

– Может, вы хотите отлучиться, леди Ласселс? Я подежурю.

– Нет, спасибо.

Отец неожиданно глубоко вдыхает и открывает глаза. Доггер нагибается, сближая лица, и преданно смотрит в чужие глаза без блеска – фамилия ему явно подходит.

– Агастус?

Зовет по имени? Как странно.

– Хорошо, что ты приехал, Доггер.

– Конечно, старина, а как же иначе.

– Немного осталось.

Доггер кивает. Хорошо, что он не успокаивает, внушая отцу ложные надежды – можно не вмешиваться.

– Присмотри за Агатой. У нее нет надежных родственников.

Какая странная фраза, зачем мне надежные родственники?.. Доггер смотрит на меня. У него глаза грустные и зеленые, как зацветший теплым летом пруд.

– Хорошо, Агастус, постараюсь.

Мне отец не говорит ни слова. Впрочем… Что тут скажешь? Я тебя люблю? Я и так знаю, что он меня любит, к чему слова…

* * *

Когда отец умирает – внезапно, – выдыхает и… И все, я встаю и выхожу из палаты. Оставляю за спиной сдерживающего слезы Доггера. Я иду и иду – каблуки глухо стучат по дешевому линолеуму – мимо палат, мимо медсестры, мимо надписи «Рентген», спускаюсь на первый этаж, сворачиваю направо, мимо приемного пункта, выхожу на Йорк-Роуд. Я так долго сидела, что теперь мне хочется идти. Дует ветер, но я не могу понять, теплый он или холодный. Не могу понять, есть ли на мне пальто или нет. Пальцы сжимают ремешок сумки. Оборачиваюсь – часы на кирпичной водонапорной башне больницы показывают 2.14. Меня что-то спрашивают, кто-то окликает, я просто иду вперед, подальше от больницы Сикрофт – теперь на карте в моем сознании навсегда отмечена крестом – место для умирания, последнее из мест, где хочу вновь оказаться. Я просто иду. Мне не грустно, не печально, не трагично, я не чувствую себя опустошенно. Мне никак. Я просто иду.

Неожиданно темнеет, никогда весной не темнеет так быстро, и я вижу перед собой Доггера, зачем-то накидывает мне на плечи свое пальто.

– Что вы делаете?

Он шумно выдыхает – отец теперь так не сможет, да? – и озабоченно смотрит мне в глаза. Да что он все смотрит в глаза? Это очень неприятно, действительно как собака, но что толку, не ношу при себе угощений. Я дергаю плечом, пытаясь скинуть пальто, но он настойчиво тянет его обратно. Почему-то вокруг деревья. Парк? Лес?.. Я же была в больнице, в 2.14 дня умер отец. Оглушительно хлопает дверца машины, я отклоняюсь, пытаясь разглядеть, что происходит. Старенький моррис-бульдожка доктора Крауча стоит на обочине, а доктор Крауч – легкоузнаваемый даже в темноте по массивной фигуре и громогласному пыхтению – спешит к нам. У меня ноги промокли. Я ничего не понимаю. Где я?

– Я задала вам вопрос, мистер Доггер.

– Вы ушли из больницы, и мы с Берти искали вас около четырех часов. – Получается, сейчас… около шести часов вечера? – Давайте доедем до Харвуд-Хауса и там поговорим.

Доггер это произносит, и как тумблер в голове переключается, ощущаю острую боль в ногах – мышцы горят огнем, а задник туфли стер кожу в кровь. Я киваю. Предложение Доггера звучит разумно.

Доктор Крауч всю дорогу спрашивает, как я себя чувствую, и пытается заставить меня накрыться пледом. Игнорирую навязчивую заботу, молчу и думаю. Мое сознание помутилось – это, мягко говоря, разочаровывает. Получается – не могу доверять себе, стоит ослабить контроль, и мозг снова пустится плясать кадриль? Но второго отца у меня нет, значит, и смерть его переживать второй раз не придется. Мать я не помню, но в столовой висит портрет. Хорошо, что я пошла в породу Ласселсов, породу отца – спасла себя от лица плоского и невыразительного, что блин. Впрочем, говорят – по большей части, миссис Тернер, кухарка, – что мать моя была женщиной чудесной – смешливой, жизнерадостной и отзывчивой. С этой стороны мне не повезло – по характеру я как раз блин без сахара. Доггер оборачивается с переднего сиденья – нелепо смотрится в маленьком моррисе. Если спросит, все ли со мной в порядке, клянусь – ударю по макушке.

– В левом кармане пальто портсигар. Вы не могли бы его мне передать, леди Ласселс?

Передам, лишь отвернись, но перед тем, как запустить в карман руку, внутренне содрогаюсь: вдруг там крошки, несвежий платок или еще что-то ужасное. Но Доггер приятно удивляет – подкладка чиста и скользяща.

– Где ты остановился?

– Нигде, боялся не успеть, поэтому сразу побежал в больницу с вокзала.

Доктор Крауч тяжело вздыхает, закладывая крутой поворот – его манера езды не внушает никакого доверия. Хорошо, что с нами в машине едет доктор. Ха.

– Хочешь, оставайся у меня. Уверен, Пенни будет только рада.

– Мистер Доггер останется в Харвуд-Хаусе. – Доктор Крауч оборачивается назад, открывает рот для возражений. Это уже слишком. – Будьте любезны, не отвлекайтесь от дороги, не хочу последовать за отцом.

До самого Харвуда в машине царит тяжелое молчание. Никто больше ничего не спрашивает, только Доггер курит в чуть приоткрытое окно. Слышно, как посвистывает ветерок. Хочу быть сейчас ветерком.

* * *

Харвуд-Хаус встречает нас полной темнотой, свет фар отражается в окнах – на миг дом пробуждается, вскидывается, узнает меня и снова замирает, осиротевший. Теперь мы одни с ним, глаза в глаза, до конца моих дней. Он бы обнял меня фланкирующими крыльями, я это знаю, но не может – всего лишь дом, огромный, мрачный, мой.

Милли и Ванессу я решаю не будить – не хочется слушать их возбужденное новостями чириканье. Отвела Доггера в гостевую восточную спальню, правда, для него она слишком веселенькая – чиппендейловская кровать с четырьмя столбиками, задрапированная занавесями в цветочек, сверху золотой гребень, кокетливый, как диадема у выходящей первый раз в свет. Я оборачиваюсь на Доггера – снял пальто и теперь пытается разжечь огонь в камине – староват для первого бала. Для второго, впрочем, тоже.

– Позже я схожу за грелкой.

– Вы точно в порядке? Я вполне сам могу застелить постель.

– Да, в порядке. Неприемлемо, чтобы гость сам себя обслуживал. – Я расправляю простыню, к счастью, комплект белья лежал в комоде, не пришлось идти в другой конец дома, к бельевому шкафу, и тихо там шуршать, в страхе разбудить горничных. Доггер как раз роняет кочергу – не на розово-белый аксминстерский ковер, – когда вдруг понимаю, что не видела его багажа. Видимо, я действительно не вполне в себе, если сразу не обратила на это внимания. – Вы без вещей?

– Как видите.

И в чем же он планирует спать в таком случае, позвольте узнать? Поразительная беспечность для мужчины его возраста.

– В таком случае я скоро вернусь.

Я хотела сперва спуститься в кухню, поставить чайник для грелки, потом идти в спальню отца. Она на первом этаже, но в правом крыле – вода как раз успела бы вскипеть. Но, видимо, миссис Тернер сегодня задержалась – гладкий бочок чайника до сих пор совершенный кипяток. До последнего ждала меня из больницы с порцией новостей. Я переливаю кипяток в грелку и тащусь в комнату отца. Ноги и спину ломит, каждый шаг отдается болью в стертых ногах. Я снимаю туфли – каблук испорчен, оббит, – ставлю их на один из столиков в пассаже. Мои полуразвалившиеся туфли на столешнице розового дерева с маркетри смотрятся настолько ужасающе, что Джордж Канинг кисти Гейнзборо почти вываливается из рамы, готовый отвесить мне хорошего пинка. Я пожимаю плечами – что поделать, Джордж, ночь тиха, и мы тут с тобой одни. Зато не забуду потом убрать.

В последние годы отец перебрался из своей спальни на втором этаже – я звала ее королевской – на первый, в комнаты поменьше – ему было тяжело подниматься по лестнице из-за болезни легких. Умер он тоже из-за болезни легких, целительный воздух Йоркширских холмов – так пишут в буклетах для туристов – оказался бессилен.