В спальне резко пахнет одеколоном и лосьоном для бритья, я включаю свет. Все такое… такое… обычное. Даже пижама лежит на своем месте, в изножье мрачной кровати, задрапированной тяжелыми черно-серыми занавесями. Я присаживаюсь на кресло, прижимаю грелку к груди и пытаюсь вспомнить. Что? Понятия не имею. Может, празднование Рождества? Елку мы наряжали исправно, каждый год. Нет, мысль не идет. Совершенно не идет. Смотрю на георгианские напольные часы – смахивают на гроб, даже пасторальные пейзажи и маленькие розочки по углам циферблата не спасают, получается тот же гроб, но веселенький – почти десятый час. Что ж. Гардеробная отца неприветлива, на меня смотрят плечики одинаково-черных пиджаков, их разбавляет коричневый твид пиджаков с заплатками на локтях. На боковой полке лежат несколько чистых пижам, они будут коротковаты Доггеру, но выбирать не из чего. Стоит мне потянуть верхний комплект, как на пол выпадает лист бумаги. Странно. 83, 69, 165… и так далее. Цифры идут без последовательности и заполняют собой весь лист. Обычно отец складывал бумаги в китайском кабинете и тщательно их сортировал, но это явно спрятано… Я деликатно смотрю на полке – ничего – сплошные неинтересные пижамы в полосочку. Не нахожу ничего лучше, чем засунуть лист в карман платья и поднять грелку с пола. Завтра. «Подумаю над этим завтра» – так, кажется, говорила О’Хара. Впрочем, насколько я помню, это не принесло ей особого счастья, но рискнуть стоит.

* * *

У Доггера все же получилось развести огонь в камине. Что ж, ему же лучше. Я кладу грелку и пижаму на угол кровати. Доггер несколько обеспокоенно смотрит на мои босые ноги, я тоже на них смотрю – стоптаны в кровь. Ой. Хуже, что они превращаются в ледышки.

– Я бы хотела, чтобы вы занялись похоронами отца.

Теперь он, кажется, удивлен. У Доггера вообще очень подвижное лицо, и чаще всего двигается оно так: брови вздергиваются, глаза чуть расширяются, морщины на лбу углубляются. Хотя, может, сегодня такой день? Я вот, например, тоже смогла саму себя удивить, почему бы и Доггеру не поудивляться на весь будущий год.

– Простите?

– У меня нет времени, я связана некоторыми обязательствами и вынуждена работать.

– Я, знаете ли, тоже. Связан некоторыми обязательствами.

Вот что мне хочется сказать на самом деле: «Судя по вашему костюму, эти обязательства приносят меньше дохода, чем мои», но это, конечно же, неприемлемо. Поэтому приходится прибегнуть к радикальной мере – трагически опускаю уголки губ вниз и выдыхаю:

– Пожалуйста.

Да, я не ошиблась в Доггере – решимость защищать свой оплот обязанностей ломается, стоит лишь замаячить на горизонте возможности кого-нибудь спасти.

– Но я, леди Ласселс…

– Агата. Это короче.

– Хорошо. Агата. Тогда вы можете звать меня Чарли…

Ужасно в самом деле – Чарли Доггер? Какое второе имя – Фрэнки? У него профиль римского знаменосца – какой, к черту, Чарли? Артур, быть может, еще куда ни шло… Знакомьтесь, это Чарли Доггер, мой лабрадор.

– Я буду звать вас Доггер, как отец, так вам больше к лицу.

Он садится в кресло и устало прикрывает глаза рукой. Что сделала не так? Слишком повелительная манера речи? Пусть, он исчерпал запасы моего понимания и тактичности, забыв взять в дорогу пижаму. И меня несколько извиняет то, что я не умею сходиться с людьми. Хотя нет, не извиняет. Я не хочу сходиться с новыми людьми – теперь честно. Но в случае с Доггером стоит сделать над собой усилие, а то он сбежит от меня, как англосаксы от норманнов.

– Подготовку лучше начать завтра, за завтраком я передам…

– Я не давал на это согласия. Я очень уважаю Агастуса…

– Что ж. Вы вроде бы называли его в больнице другом, или я что-то путаю?..

– Да.

– Что да? Вы называли его другом, или я путаю? Выражайте мысль яснее, я слишком устала, чтобы разбираться с этим.

Я очень стараюсь не поджимать пальцы на ногах. Все же снять туфли было плохой идеей.

– Хорошо, я свяжусь…

– Свяжитесь. У нас проведена телефонная линия. Завтрак в семь. Спокойной ночи.

* * *

Я слышу, как Доггер раздраженно говорит в маленькой переговорной – чуланчике под главной лестницей, где висит телефон. Отец настоял на приватности, хотя мне это уже тогда показалось лишним – дверь прекрасно пропускает звуки, Доггер этого, конечно же, не знает и говорит в полный голос.

– Фрэнсис, я правда не знаю, давайте как-то попробуем уладить… Да, хорошо… Нет, я не могу понять, в шоке ли она или…

Она – это, видимо, я. Я совершенно точно не в шоке, надо будет донести до него эту мысль при случае. Впрочем, подслушивать нехорошо, и я ухожу обратно в столовую нетерпеливо барабанить пальцами по столешнице. Эмили, графиня Йоркская, смотрит на меня с явным неодобрением. Наденьте свою шляпу с красным пером, мадам, и идите в романтический пейзаж, вы тоже мне не нравитесь.

Каминные часы так громко тикают, что не спасает даже стеклянный колпак. Уже 7.10 утра, так я ничего не успею. Наконец в дверях появляется Доггер. На нем все тот же костюм. Неудивительно.

– Доброе утро, вы хорошо спали?

– Спасибо. Я опоздал? – Он смотрит на пустующий стол.

– Нет. – Я встаю, оправляю юбку. – Миссис Тернер, наша кухарка, а также Милли и Ванесса, наши горничные, не в… силах от последних новостей. – Беру паузу, в которой теперь заключается мой отец. Доггер понимает и опускает глаза. Спасибо, Доггер. – Поэтому сегодня завтрак вам, как гостю, вынуждена подавать я.

Я веду его по коридору для прислуги, звук шагов глухо отдается от каменных стен.

– Я не в шоке.

– Что, простите?

– Я слышала, вы говорили по телефону, что я в шоке, так вот – я не в нем.

– Вы подслушивали?

– Немного, простите. Чтобы такого не повторилось, говорите тише.

Оборачиваюсь через плечо, он хмуро смотрит в пол, заложив руки за спину. Надо быть с ним помягче, мужчины все же трепетные существа: моя выборка не очень большая, ограничена отцом и Мэттью, но тенденция прослеживается явная.

Кухня Харвуд-Хауса с потолком как в сикстинской капелле называется старой. Парадокс в том, что новой кухни не существует, так мы все и толчемся вокруг букового стола – ровесника дома. Но грех жаловаться – большое полукруглое окно дает много света, а вентиляция на потолке и под столом работает отлично. Я наливаю Доггеру чай в веселенькую керамическую чашку с незабудками – Роял Альберт плохо сочетается с обшарпанной веками столешницей. Надеюсь, он не воспринимает происходящее – завтрак на кухне – оскорбительным. Впрочем, я же как-то смирилась с участью иногда быть прислугой, придется и ему смириться с плитой.

– Что вы предпочитаете – булочки Челси с маслом или сэндвич с латуком? Еще я могу сварить яйца.

Доггер смотрит на меня с удивлением. Нет, значит, он всегда такой, вчерашний день не исключение.

– А вы что будете, Агата?

– «Уитабик».^[2]

– Я буду то же самое.

Пока я разливаю молоко, достаю тростниковый сахар и выкладываю батончики, Доггер молчит, но стоит мне повернуться, мрачно выдыхает:

– Меня уволили.

– А где вы работали?

– В транспортном отделе.

– Что ж, – я сажусь напротив и пододвигаю ему тарелку с двумя батончиками, – звучит ужасно.

– Увольнение?

– Нет, работа в транспортном отделе.

Он ухмыляется и откусывает разом больше половины батончика. Боже, я и забыла, как много мужчины едят, впору вскрывать запасы довоенной тушенки.

– Недалеко от правды. У нас были сокращения, отдел перереформировали, меня бы и так уволили. Вы не виноваты.

– Я и не считаю себя виноватой. – Вероятно, так считает он. Будет уместно после похорон возместить ему денежные убытки, только надо узнать, сколько могут стоить подобного рода услуги. С этим я что-то могу сделать, а вот выпестовать в себе чувство вины на пустом месте – вряд ли. – Я передам вам папку, в ней все, что требуется. Помимо этого вы можете организовать всех слуг на свое усмотрение. И Мэттью, он будет около девяти с возможным опозданием на два часа, я ему сообщила. Меня просьба не беспокоить до семи часов вечера.

– Я могу узнать, кем вы работаете?

– Я писатель, из-за болезни отца чудовищно выбилась из графика, и меня ожидают большие неприятности, если я не возьмусь за дело прямо сейчас.

– И что же вы пишете?

– Я – Гас Тасселат, приятно познакомиться.

Доггер давится чаем. Потом смотрит куда-то в потолок, замирает:

– Это анаграмма, но не учтена одна «а». Я думал, Гас…

Ничего себе. Сколько у него это заняло, полсекунды?

– Мужчина, да, все так думают.

– А как же вы… То есть…

– Вот, как-то так выходит. И, кстати, это большой секрет, вы никому не должны о нем говорить.

Не получается до конца осознать, зачем поделилась этим с Доггером. Возможно, потому что ему доверял мой отец – он крайне редко выражал свои чувства, но Доггеру был рад. «Хорошо, что ты приехал, Доггер». Согласна, папа, хорошо, что он приехал. И дому он нравится: с ним – пока – не случилось ничего трагичного, как, например, с моей двоюродной теткой Пенелопой, на которую таинственным образом опрокинулся шкаф. Без смертельного исхода. Хотя после ее заявлений обо мне как «о маленькой своевольной дряни» отсутствие смертельного исхода, скорее, досадно.

– Простите, я… слишком неожиданно. Могу я задать личный вопрос?

Конечно, неожиданно – о моем доппельгангере знает не так много людей. Двое. Отец и Блэквуд, издатель. Он, Блэквуд, сказал, что мир не выдержит двух Агат, поэтому одной из них пришлось стать Гасом. Тем более, издаваться под мужским именем удобно: никто не закатывает глаза, если герои вместо того, чтобы любоваться пейзажами, чертыхаются и наливают себе чуточку бренди. Мой герой не столь изящен, как изящны герои первой Агаты, и не так поэтичен, как Найджел Стрейнджуэйс, но он довольно обаятелен, и за это ему прощают многое. Герой войны, ас-истребитель с лицом Джонни Джонсона. Недавно случайно наткнулась на фотографию Джонсона в «Иллюстрированной войне» и снова пришла к выводу, что такому мужчине можно простить почти все. Он точно никогда не забудет пижаму, да, Доггер? Я стряхиваю с рук остатки хлопьев и заставляю себя вернуться к беседе. Она… стала утомительной.

– Можете, но не обещаю, что смогу на него ответить.

– Почему вы не хотите организовывать похороны Агастуса?

– Потому что мне надо работать.

– И это все?

– И это все.

Возможно, стоит объяснить ему, что я за человек. Но как это сделать, если я и сама до конца не понимаю? Пусть лучше считает меня хладнокровной и сумасшедшей, как все, только у всех разнится оттенок – кто-то находит в моем мнимом сумасшествии возможность посочувствовать, кто-то позлорадствовать, один раз предлагали запретить мне ходить в церковь. Но щедрое пожертвование на восстановление крыши моментально разбудило в викарии Гриффитсе поразительное красноречие и умение вызывать стыд у всех сплетников в округе одним лишь своим появлением.

У Доггера мое сумасшествие рождает, судя по трагичным складкам на лбу, удивление. Что ж, чужое удивление меня немного раздражает, но пережить его легче, чем, к примеру, отвращение. Тем более от Доггера – отвращение красивого мужчины – тяжелое чувство, не уверена, что выйду из такого противостояния победителем. Я чуть пригибаюсь, пытаясь заглянуть в комнату шеф-повара. Окно, выходящее на кухню, теперь всегда открыто, потому что на стене комнаты висят часы – 7:35. Интересно, я когда-нибудь вспомню, что часы надо бы перевесить?.. Мое время истекло. А еще не стоит забывать про цифры на листе. Или это пустое?.. В любом случае завтрак окончен.

Глава 2
Тростниковый сахар

Я слышу крик и резко вскидываю голову. Оказывается, Доггер стоит рядом и уже несколько минут пытается привлечь мое внимание. Дикими воплями апачи.

– Уже девять часов!

– Утра?

– Вечера, Агата!

Так вот почему болят подушечки пальцев. Я смотрю на торчащий из печатной машинки лист: «И тогда Холмски понял». Что понял Холмски, не узнает теперь и сам Холмски, поскольку я потеряла мысль. По логике, злиться должна я, но злился Доггер – почему? Губы поджаты, брови сведены. Да, он в ярости.

– Хорошо. Но я бы попросила не повышать голос и объяснить, в чем дело.

Доггер исполняет невероятный мимический трюк – закатывает глаза, потом скашивает их вправо, влево и, наконец, снова смотрит на меня. Я, в свою очередь, смотрю на «Минерву» Ребекки Бьяджо – полукруглая панель над камином. Ах, Минерва, одолжи мне ума, может, тогда разберусь, наконец, чего хотят люди. Но нет, ты равнодушна к мольбам – стоишь в шлеме с плюмажем в окружении муз и пухлых ангелочков, вполне довольная жизнью и собой. Нас явно беспокоят кардинально разные вещи: тебя – никакие, меня – все остальные.