Он отмахнулся от меня и зашагал по тропинке к морю. Его резиновые сапоги хлюпали на каждом шагу.

– Я так и сказал, – донеслось до меня. – Манод. Так я и сказал.

На той стороне двора отец сушил скумбрию, нанизывая на бечевку. Он обожал собаку – один отрезок веревки предназначался только для Илиса. Отец почти не разговаривал ни со мной, ни с моей сестренкой, но по ночам я слышала, как он что-то подолгу бормочет Илису. Пес безостановочно бегал кругами по двору, принюхиваясь к лишайникам между каменными плитами, не обращая на меня внимания. Я нарезала ему рыбы, и он, неблагодарный, убежал в заросли боярышника, подняв облачко пыли и листвы.

Я потерла пятно на своем старом платье из темной фланели, с нитками, торчащими из швов, которое досталось мне от мамы. Она сама себя обшивала и меня научила. Мама шила практичные платья, которые не стесняли движения, с широкими карманами. Мне нравилось срисовывать выкройки из женских журналов, оставленных в нашей церкви. Поветрия с большой земли. И меня осенило, что большинство островитян одеваются по моде прошлого десятилетия. Иногда на берег выносило чемоданы со старой одеждой, годной или для ношения, или чтобы распороть на материал. Однажды я нашла бальное платье багряно-красного шелка всего лишь с маленьким разрывом на бедре. Сбоку был кармашек, из которого выпала позолоченная пудреница в виде створки морского гребешка. На пуховке сохранился оранжевый оттенок от соприкосновения с кожей владелицы.

~

Как только отец ушел, появился наш сосед, промокший до нитки и с мокрой шевелюрой. Я заприметила его, когда он поднимался на холм, где его жена доила козу. До меня доносился запах влажной телогрейки из овчины и рубашки. Жена подбежала и заключила его лицо в ладони. Мне стало неловко на них глазеть, и я стояла, прочесывая пальцами волосы. До меня донеслись обрывки его фраз: «Нам показалось – лодка. Думаешь, не к добру?» Я видела, как руки у Лии одеревенели, дыхание перехватило.

Никто из островитян не умел плавать. Мужчины плаванию не учились, женщины тоже. Море представляло собой опасность, и, думается, мы слишком долго прожили бок о бок с этой опасностью. У нас бытовала поговорка: «Из лодки – в воду. Из огня да в полымя. За борт – Боже упаси».

На острове был король, носивший латунную корону. Когда он умер десять лет тому назад, никому не захотелось занять его место. Большинство молодых парней погибли на войне либо пытались найти работу на большой земле. Те же, кто остался, были слишком заняты рыболовством. Так уж повелось. Как говорила моя мама, женщин не спрашивали.

Моя сестра пальцами размазывала масло по ломтику хлеба, откусывала, а затем по очереди облизывала пальцы.

– Ты уже не в том возрасте, чтобы так себя вести, – сказала я, а она показала мне язык.

Я разлила чай в три чашки на столе и смотрела на клубы пара.

Линос повертела чашку перед собой, словно разглядывая со всех сторон. Она запустила пальцы в волосы. Мне вспомнилось, что про нас говорила мама: Ni allaf ddweud wrth un chwaer oddi wrth un arall – «Не могу отличить одну сестру от другой». Между нами шесть лет разницы, но только одна из нас еще ребенок, так что эти слова уже не соответствуют действительности.

– Как это будет по-английски? – спросила я.

– Не знаю.

– Нет, знаешь.

Линос глотнула чаю и поморщилась.

– Горячий, – сказала она.

– Кит.

Я обернулась к отцу за поддержкой. Все лето я старалась, чтобы Линос подтянула свой английский, но она упрямилась. Отец сидел, запрокинув голову назад и смежив веки. Одна рука покоилась на коленях, другой рукой он поддерживал морду Илиса. Его одежда сушилась у огня, испуская букет запахов стирки и рыбы. Наша гостиная была невелика – места хватало на стол, стулья, очаг и маленький комод в подтеках свечного воска. Отец вынул зубной протез с тремя зубами с перламутровым отливом и положил посередине.

У двери стояло ведро с омарами, которых он выловил за день. В паузах нашего разговора я слышала, как они шевелятся в воде, чиркая клешнями по металлу. Я наблюдала, как на том конце комнаты поднимается и опускается тень, и сообразила, что это же моя рука. Я собирала тарелки и спросила отца, видел ли он кита.

– В море, – ответил он, потирая заскорузлые костяшки пальцев, – обычно встречаешь больше, чем одного.

– Мама говорила про китов? – спросила Линос. Дело приняло дурной оборот.

– Конечно, добра от них не жди.

– Говоришь как чокнутая старуха, – сказала я.

Я вычистила тарелки, скормила объедки Илису на полу. Отец схватил меня за кисть, когда я взяла его чашку, и положил свою руку на мою.

– Сегодня Марк спрашивал про тебя. Говорил, какая ты была нарядная в церкви.

– И что ты ему ответил?

Отец пожал плечами.

– Сказал, чтобы поговорил с тобой.

– Можешь передать ему – нет. Не хочу.

Отец вздохнул и посмотрел на свои руки.

– Тебе следует задуматься о замужестве. Не обязательно за Марка. Можно и за Ллеу.

– Мне восемнадцать.

– Время летит быстро. – Его голос смягчился. – Не век же тебе со мной вековать.

– А кто будет заботиться о Линос?

Илис встал на задние лапы рядом со стулом Линос, мотая головой, чтобы слизывать крошки со стола. Линос обернулась и схватилась за его передние лапы. Она встала рядом с ним, чтобы было похоже на танцующую пару. Они раскачивались из стороны в сторону, а Илис запыхтел, широко разинув пасть.

Я посмотрела на донышко своей чашки. Молоко подернулось пленкой, которая сморщилась наподобие странного поцелуя.

~

Ночью мне приснился длинный обеденный стол, за которым над своими тарелками восседали киты в смокингах и смеялись. Я была с ними за компанию, в платье из зеленого шелка, увиденном однажды в журнале, и в шляпке с длинным белым пером. Потом киты принялись танцевать, но я не знаю, каким образом они передвигались: то ли на кончиках своих хвостов, то ли скользя из стороны в сторону. Меня оторвали от пола и кружили, кружили. Потолок был задрапирован кружевами и бархатом, которые медленно опадали на меня.

Месяц назад я окончила школу, размещенную на старой ферме, принадлежавшей церкви, достаточно вместительной для обучения десятка детей-островитян в двух классных комнатах. У каждого из нас была своя парта из сырой древесины, и мы главным образом читали Библию. Сестра Мери и сестра Гвеннан прибывали к нам на несколько месяцев в перерывах преподавания на большой земле. На лицевой стороне обложек привезенных ими книг стояло тиснение блеклыми золотыми буквами «Богоматерь из придорожной часовни». По особым дням, скажем в праздник Святой Дуинуэн, мы одевались в белое.

У меня была школьная подруга Росслин, моя соседка по парте все десять лет, которая вышла замуж на большой земле за розоволицего рудокопа из Пулели с неприятным ртом. Росслин встречалась с ним несколько раз, прежде чем уехать. Побывала в его городе, когда ее отец отправился на лодке на большую землю на ярмарку. У тыльной стены классной комнаты она доверительно сообщила мне, что у него вонючее дыхание и о том, что он ей наговорил. В день, когда она покидала остров навсегда, ее отец нагрузил свою лодочку цветами и травами. Его плач был слышен с дюн. У Росслин были кудрявые волосы и круглое лицо, которое всегда лоснилось от пота. Я всегда думала, что она похожа на модель, виденную мной на карточке, приложенной к бруску мыла. После брачной церемонии она прислала мне весточку, где писала, что скучает по мне, что живет в доме с внутренним туалетом. В конце письма она спрашивала, чем я занимаюсь и что собираюсь делать. Я не ответила.

В школе я училась хорошо. Сестра Мери говорила, что я «умница», и разрешала ходить к ней в гости по воскресеньям, показывала мне большие географические карты и давала почитать английские романы. Когда один из наших мальчиков подал заявку в университет в Англии и попросил сестру Мери проверить его заявление, та перепоручила это мне. Я нарочно пропустила две орфографические ошибки, но его всего равно приняли. Он сказал, что напишет мне, но так и не написал. Его мама показала мне его фотокарточку в лодке на реке, в длинном черном пальто. Я выпросила у нее этот снимок, но не из-за мальчишки, а потому что его лицо было слегка размыто, а значит, я могла притвориться, будто на фото в лодке изображена я.

В последний школьный день моя учительница даже не попрощалась со мной, сказав: «Увидимся на ярмарке».

Прилив оказался высоким. Отцовский приливный календарь, который он собирался нам оставить, ничего на этот счет не сообщал. Календарь печатался на розовой бумаге, и когда отец бывал на большой земле, на каждый новый сезон ему выдавали новое издание. Отец говорил, что он в нем не нуждается, определяя прилив на глазок, как это делал его отец. Мне не хотелось напоминать ему про случаи, когда он ошибался, приходя домой в мокрых брюках и сапогах, забитых песком.

Я прогулялась на пляж, чтобы посмотреть на кита своими глазами. Когда я ходила в одиночку, мне нравилось мечтать, будто я работаю белошвейкой на зажиточную семью, что я стала монахиней где-то в Европе, обитаю в высокой белой башне на городской площади. Про себя я читала стихи из Библии с английским акцентом, придавая языком форму каждому слову.

Чтобы найти кита, я пошла следом за остальными. Бухта оказалась плоской, и я увидела столпившихся людей. Влажный песок засасывал мои ботинки.

В воде, где камни покрывали восковидные черно-желтые водоросли, четверо мужчин заводили в лодку быка для отправки на большую землю. Один ходил взад-вперед за его спиной и подталкивал. Другой стоял в воде, рядом с серединой лодки, готовый схватить его за рога и удерживать неподвижно. Третий ждал в лодке с бухтой веревки на плечах, готовый прицепить быка к железному кольцу в корпусе лодки. Бык шагал медленно, мотая головой. Когда мужчина, что стоял на пляже, приблизился к нему, бык взбрыкнул. Он был черной масти, с тонкой белой полоской – яркой бороздой до самого носа.

Когда я миновала мужчин, тот, что на пляже, остановился и обернулся ко мне. Он приподнял шляпу и отвесил мне ироничный поклон. Я пренебрегла им, и остальные мужчины рассмеялись. Лодку качнуло, и бык пробежал мимо них, залез в воду, и мужчины подняли крик. Я прибавила шагу, прислушиваясь к их воплям, волнам и бычьему фырканью.

Вода была светло-коричневой, а пена напомнила ту, что появлялась, когда отец варил овечьи головы на плите с шерстью, по краю котла. Я следила, как она приближается, и когда до моих ступней оставались считаные дюймы, она откатилась назад. Я терпеть не могла, когда вода попадала в обувь.

Приближаясь к толпе вокруг кита, я заметила птиц, летавших кругами и на что-то пикирующих. Одна пролетела прямо над моим плечом, стиснув что-то в клюве. На боку лежала лодка, из-под которой украдкой вылез кот и зашипел на меня. Я прошла зигзагами сквозь толпу. Накат очередной волны с каждым разом обнажал гигантское тулово кита, выгнутое дугой. Я подумала, как я буду описывать все это сестре, когда она придет из школы, запечатлевая в памяти картину – черный остов хребта, пасть, бронзовая в закатных лучах.

Возвращаясь, я обернулась, и мне померещилось, будто в гуще людей я увидела маму. Она наклонилась и прикоснулась к чему-то. Ее волосы и плечи окутывал туман. Ее шерстяная одежда, казалось, промокла. Когда я взглянула снова, камни покрывал белый лишайник с листьями, похожими на крошечные руки.

Я лежала на кровати с Ллеу, листая книги его матери, сложенные на полу стопкой вровень с подушкой. Я взяла самую верхнюю. Романтические приключения, на обложке симпатичный бригадир. Страницы внутри когда-то вымокли, просохли и стали волнистыми. По бокам – желтые пятна.