Ллеу лежал рядом, уставившись в потолок, и теребил заусенцы на пальцах. Мы с Ллеу были единственными одногодками на острове. Однажды в воскресенье, после церковной службы, три месяца назад он передал мне записку. В ней говорилось: «Привет. Мне нравится твое розовое платье». В ответ я написала: «Персиковое».

Он повернулся ко мне лицом, глядя на стеганое покрывало под нами. Он пытался выковырять перышко из украшенного розочками покрывала.

– Говорят, фабрике на большой земле нужны работники.

– Все это вилами по воде.

Поморщив нос, он спросил, почему я всегда так себя веду. Он вытащил перо и провел им по тыльной стороне моей руки. Я вздохнула, положила книгу на стопку. Ллеу мне не особенно нравился. Но говоря ему да, целуясь и еще кое-чем занимаясь с ним, я чувствовала себя не такой белой вороной, как обычно.

Я знала, что большинство девочек на моем месте посоветовались бы со своими мамами, чем заняться после окончания школы, как вести себя с мужчинами, но мне не у кого спросить, потому что мамы у меня нет. Все мои решения похожи на попытки ловить рыбу, которой не существовало до тех пор, пока я ее не поймаю.

– Что за работа? – спросила я.

– На селедочной фабрике.

– Поедешь?

– Только с тобой.

Он поцеловал меня в губы и перевалился на меня. Его правая рука жестко уперлась мне в бок. Он просунул холодную левую руку мне под сорочку до груди. Пока мы занимались своим делом, я смотрела на бригадира.

~

Позднее мы сидели у очага, наши тени плясали на стене. Мама Ллеу гостила у сестры, в доме у подножия холма, и могла вернуться с минуты на минуту. Мне пора была уходить, но никто из нас не пошевелился.

– Ты выйдешь за меня, Манод? – спросил он. Еще с той весны Ллеу задавал мне этот вопрос каждый раз, когда я встречалась с ним, с различной степенью настойчивости. Я прекратила всякие попытки втолковать ему, что не выйду, и предпочитала просто не отвечать. Бывало, я даже задумывалась над этой идей. В день стирки я повязывала на голову кружевную скатерть и носила ее наподобие накидки.

Я смотрела на отражение пламени в стеклах горки у стены напротив, сработанной из темной древесины, с дверцами, инкрустированными стеклом. В ней хранилась посуда, по большей части битая. Иногда Ллеу открывал дверцу и давал заглянуть внутрь. Некоторые экземпляры были целехонькими – масленки для сливочного масла и пашотницы. Он объяснял, что это коллекция выброшенной на берег утвари, собранная его матерью. Найти целенькую посуду считалось удачей. Она начала заниматься собирательством, когда ее муж, отец Ллеу, погиб в море и у нее появилось много нового, беспокойного времени.

Я ощутила под ухом горячее дыхание Ллеу.

– Помнишь Хавела? – спросил Ллеу. – Он уехал с острова и работает на фабрике авторучек. Его мама говорит, что он дослужился до управляющего, хорошо зарабатывает. И я бы так мог.

Я доставала из горки, одну за другой, посуду, по большей части белую с цветочными узорами разных оттенков. Мне нравились зеленые орнаменты или рыжеватые. Большинство ярко-синие. Я представляла себя на кухне, на большой земле, с посудой без изъяна для моих гостей. Мне нравилось переворачивать посуду вверх дном и смотреть на клейма производителей. Посуда была со всех уголков света. Вустер, Франция, Япония, Нантакет.

– Нантакет, – сказала я. – Это где?

– Представь жизнь, где не приходится заниматься фермерством или рыболовством и у тебя совершенно гладкие руки.

С этими словами он вытянул руки, словно хотел продемонстрировать огромный улов.

Сезон ловли омаров на острове начинался в сентябре. Лодки выходили в море между приливами и выискивали плоские деревяшки на поверхности воды. Большинство лодок наполовину прогнили и обросли ракушками. Сети свисали с бортов как языки. Лодкам давали женские имена вроде «Анна-Мари», «Неста», «Гленис».

Дощечку вытягивали, так как она крепилась к веревке, на конце которой привязывали клетку для приманки и ловли омаров. Иногда дощечки красили в зависимости от того, кто их установил. Не в сезон отец выставлял клетки перед домом, где они испускали кислую вонь, а сетки медленно белели от соли и плесени.

Когда рыбаки возвращались, я искала отцовскую лодку и помогала выгружать омаров в широкие плоские ведра, которые можно было ставить одно на другое. Я всегда считала, что омары очень красивые, пятнистые, как яйца, и у каждого свой оттенок синего. Отец связывал клешни руками, покрытыми шрамами там, где омарам удавалось его цапнуть; кожа была в бледных припухших рубцах. Он без лишних нежностей называл их «ублюдками»: «Закинь этих ублюдков сюда» или «В этом ведре три ублюдка, поберегись».

Когда мужчины заканчивали разгрузку омаров, Преподобный Джонс доставал из своей лодки черную рясу. Возвращаясь на пляж, он натягивал ее поверх грубого костюма, в котором рыбачил. Поплевав на ладонь, он разглаживал волосы. Его щеки покрывала сетка раздраженных красных сосудов.

Мы присоединялись к нему и возносили благодарственную молитву за улов. У нас за спиной ревело и бушевало море. Мужчины стояли безмолвно и очень неподвижно. Я смотрела в песок, на отца, на большую землю и снова в песок.

Иногда вместо шитья платьев я занималась рукоделием. За основу брала носовые платки и сверху нашивала крючки. В ту ночь я вышивала кита. Я взяла персиковую нить, чтобы обводить лица людей, и наделила их красными и зелеными шляпками. Я не стала вышивать туловища – слишком хлопотно. Над ними я вышила птиц – серых, черных, белых. Клювы – красные и оранжевые. Посередине – большой кит. Мне понравился цвет его шкуры. Поэтому я попеременно использовала синие и серые нитки, чтобы нить сияла своим узором, как перо. Я протолкнула иглу и почувствовала, как та уперлась в наперсток. Я повторяла это снова, снова и снова, пока в комнате не стемнело.

Линос росла странноватым ребенком. Ее любимым занятием было собирать отовсюду кости и постепенно складывать в полный скелет животных. Когда я спрашивала ее, откуда она знает, какая кость принадлежит какому животному, она, пожимая плечами, отвечала, что просто знает и все. Она хранила кости в банках по всему Розовому коттеджу. Иногда я доставала банку джема и исторгала вопль, узрев содержимое соседней банки.

Мы спали вдвоем в одной постели; иногда я просыпалась и видела, как Линос разглядывает насекомое на стене, лишайники за окном. Прошлым летом отец застрелил морскую птицу, влетевшую в окно под опасным углом, и Линос не испугалась ни выстрела, ни черного липкого следа, оставленного тушкой на полу, ни зловещего белого отпечатка на стекле. Когда я ее спросила, что она хочет делать, когда вырастет, Линос не сказала, хочу выйти замуж или продолжать учебу. А сказала: «Dw i eisiau dal pysgod, a'u bwyta». «Хочу ловить и есть рыбу».

Линос ладила с другими детьми, но озадачивала взрослых. Она играла с детьми словно собачка – затевала возню, кусалась, брызгала слюной. Мамаши-островитянки терпеть ее не могли, говорили, она полоумная. Я отчаянно пыталась приучить ее к английскому, чтобы хоть что-то доказать этим теткам, но и сама не знала, что именно.

~

Линос захотела провести субботу в поисках птичьих яиц на утесах. Пока она ползала на животе, чтобы перегнуться через край обрыва и добраться до гнезд на верхних скальных выступах, я придерживала ее за икры. Она передала мне яйцо, затем второе, и я уложила их в ее корзинку. Перед сбором яиц Линос исполняла некий ритуал – чертила ступней яйцеобразные фигуры на земле перед нашей дверью. В то утро она начертила две такие фигуры.

Вершины утесов устилала армерия. На каждом шагу встречались кроличьи норы, а также коричневые и черные кролики. Родоначальником черных была особь, привезенная Лукашем с рынка на большой земле. У некоторых были желтые глазки. Приходилось ползти на четвереньках, чтобы не вывихнуть ногу в норе.

Я нашла цветы, чтобы вложить в свою домашнюю Библию. Солончаковые астры, солеросы.

– Так поступают дамы на большой земле, – говорила я сама себе. – Я вычитала это в журнале.

Я вложила желтый тюльпан между страниц и захлопнула.

– Тебе нужно говорить по-английски, – сказала я Линос. – Нужно упражняться.

– Nid oes ei angen arnaf, – отвечала Линос. – Мне это не надо.

– Понадобится, если мы уедем с острова.

Она обернулась и посмотрела на меня в упор.

– Я тебя не понимаю, – сказала она. Спорить не имело смысла.

Она подобрала опустошенную яичную скорлупу, подержала на ладони и поднесла к моему лицу.

– Кто это сделал? – спросила я.

– Neidr. Rwyf wedi eu gweld yn ei wneud. Змея. Я видела, как они это делают.

Она бросила скорлупу наземь и растоптала.

Придя домой, мы застали маму Ллеу за нашим столом с красными от слез глазами. Меня обуял внезапный страх. А вдруг я оставила вмятину на ее постели? А вдруг мы не разгладили покрывало? На столе стояли две чашки и тарелка с коркой хлеба посередине.

– Ллеу уезжает, – сказал отец, как бы вводя нас в курс дела, когда мы переступили порог.

Мама Ллеу вскрикнула, прижав платок к губам. Она была худощава, и от рыданий ее позвонки выпирали из-под джемпера как шипы. Я подошла и положила руку ей на плечо. Ее волосы, сплетенные в длинную косу, доставали до пояса.

– Извините, – сказала она между рыданиями. – Извините. Вы можете меня понять.

– Ты должна им гордиться, – сказал ей отец. – Это к лучшему. Он найдет хорошую работу, жену.

– Жену? – вырвалось у меня. К моему удивлению, мой голос прозвучал резковато.

Мама Ллеу кивнула.

– Он очень хочет жениться.

– А где жена, там и дети, – сказал отец. – На большой земле им будет лучше.

Я промолчала. Он был прав.

– Так и есть. Так и есть. Спасибо тебе.

Она схватила и стиснула папину руку до побеления.

Они натаскали воды в ведрах, намочили одеяла и пальто и набросили на кита, пытаясь его оживить. Мужчины задумали вывести его обратно в море и под вечер отбуксировали на отмель. Туша кита дрейфовала в открытое море, изредка безжизненно опрокидываясь на спину. На пляже очень тихо лежали дети, притворяясь китом. Они оттаскивали друг друга в море и кричали, начиная все сначала.

Мужчины и женщины собрались у церкви. Кто-то принес газету и прикнопил к стене, чтобы все могли почитать. В соседней стране что-то стряслось. Ночное насилие. «Опять война?» – спросил кто-то. «Не дай Бог», – ответил другой. Мы слышим такие разговоры с самой весны: цены на большой земле упорно ползут вверх, вторжение, вооружение. На смену обрывкам новостей приходит новая напасть – овцы заражены, треснула стена, собаки бродят по чужому полю. Но ощущение такое, будто что-то нас окружает, дожидается высадки на берег.

За толпой стадо коров пережевывает жвачку. Я кутаюсь в шерстяное пальто. Ветер доносит запах протухшего кита. Протягиваю руку погладить корове нос, но та лениво отворачивается, словно я пустое место.

На острове больше пустующих домов, чем заселенных. Их оставили семьи, переехавшие на большую землю. На провалившихся крышах гнездились стрижи. Летучие мыши, осы, мхи, гниль-прель, плесень. Пять разновидностей горца. Летом я водила Линос в брошенные дома в поисках тени, а иногда мы находили мелкие вещицы – куклу, оловянную вилку.

Последний раз мы ходили туда в июле. Стены домов были испещрены надписями, именами, скабрезными рисунками. В самом маленьком домике, у самой кромки воды, мы спугнули молодую парочку, девушку-островитянку и парня с большой земли. Его лодочка лежала внизу, на берегу. Он обнажился по пояс, и они жались друг к другу в задней комнате. Когда они нас увидели, то вскрикнули и отпрянули друг от друга. Мы заметили, что платье девушки расстегнуто у ворота, обнажая кружевную комбинашку. Они сбежали, схватившись за руки. Девушка обернулась, испепелив меня взглядом. Мы допустили оплошность, рассказав обо всем отцу, а он испросил совета у преподобного Джонса. Тот велел окунуть нас с головой в лоханку с водой, чтобы промыть мозги.