В июне он молниеносно переоборудует квартиру Геббельса. Вождь не верит в осуществимость этого проекта и с улыбкой заключает со своим министром пари. Он, как и его приближенные, любит заключать пари на рискованные действия подчиненных; для них это такая азартная игра, и они часто устраивают жестокие розыгрыши тех, на кого спорят. Молодой архитектор сумел выполнить заказ вовремя, и вождю любопытно ознакомиться с результатом. Он находит все великолепным, кроме развешанных на стенах «картин» некого Эмиля Нольде. Это гражданин Германии арийского происхождения, восторженный поклонник нацизма и фюрера, антисемит из антисемитов, чьи обличительные речи против евреев сравнимы с выступлениями самых неуемных штурмовиков. Последователь экспрессионизма, Нольде предпочитает искаженные, карикатурные, отвратительные фигуры и лица неоклассическим красавцам эфебам и красавицам кариатидам, столь любимым вождем. Вождь ненавидит экспрессионизм; увидев эти произведения у своего министра, который гордится авангардистскими вкусами, он негодует. Нольде пишет, как еврей, значит, это немец c корнями, замазанными еврейством. Еврей, маскирующийся немцем арийского происхождения. Нацист еврей! «Кто еврей, решаем мы сами», – вроде бы заявил Геббельс кинорежиссеру Фрицу Лангу, ашкенази по матери, которого убеждал остаться в новой Германии. И только они решают, кто имеет право быть нацистом. Нольде экспрессионист, следовательно, неправильный нацист. У него не тот вкус, и он совершил художественное преступление, поэтому Геббельс тут же снимает его картины, заодно обвиняя во всем «этого Шпеера». Вождь пожимает плечами; для него это неважно.

Геббельс относится к молодому архитектору сравнительно равнодушно. Он обращает на него не больше внимания, чем на остальных работников, и их отношения – это отношения начальника и подчиненного. Да, Шпеер архитектор, но не единственный; в рядах партии все время появляются новые архитекторы. К нацистам также присоединяется все больше юристов и врачей – представители этих трех профессий массово стремятся в партию, привлеченные нацистскими программами – строительной, юридической и расовой. Геббельс без опасений рассказывает своим приближенным, а те передают Шпееру, об увлечении вождя его недавними работами – в Темпельхофе и в министерстве пропаганды – и о вспышке ненависти к картинам Нольде.

Архитектор усваивает полученную информацию, лучше узнает вождя и мгновенно адаптируется. Так его никто и никогда не хвалил, и уж точно не Тессенов. Одобрение самого могущественного в Германии человека наполняет Шпеера радостью.

Совпадение мнений для него всегда важнее и приятнее, чем разногласия. Вообще-то он сам не знает, любит ли экспрессионизм, и ему это безразлично. Например, он называет себя меломаном, бывает на концертах, знает известных дирижеров и музыкантов, о которых кратко, но с восхищением пишет в своих «Воспоминаниях». Однако ни разу не упоминает в них Антона Веберна, Игоря Стравинского, Альбана Берга или Арнольда Шёнберга, которых странно игнорировать, если интересуешься музыкой. На первый взгляд, он один из молодых образованных буржуа 1920-х годов, преследуемых навязчивой боязнью пройти мимо набирающих силу ценностей и нежеланием походить на своих родителей, бабушек и дедушек, с презрением встретивших импрессионизм, фовизм, Гогена, Ван Гога и остальных гениев последней четверти XIX и начала XX века. Но на самом деле в его социальной среде считается обязательным любить искусство потому, что так принято, а не по убеждению. Живопись и музыка для него скорее развлечение, чем нечто большее, он не участвует в яростной и страстной полемике, какая случается у подлинных меломанов и поклонников живописи. В лучшем случае эти виды искусства выполняют для него роль декора.

А Шпеер – мастер декора, причем в любом масштабе, от квартир до массовых мероприятий, так же, как вождь – мастер искусства манипулировать аудиторией посредством голоса, вне зависимости от того, выступает он перед огромной толпой или перед одним человеком.

Этому молодой архитектор был свидетелем на протяжении всей своей жизни, даже тогда, когда с презрением отрекся от вождя. Шпеер стал нацистом в один вечер благодаря этому голосу и перспективам, о которых тот вещал.

8

Декабрь 1930, Германия

Впервые архитектор увидел фюрера на митинге в зале собраний городского сада. Главное, он впервые его услышал. Это было в декабре 1930 года в Берлине во времена Веймарской республики, пагубного периода существования «системы».

Коммунисты и нацисты называли Веймарскую республику «системой» и сохранили это ее обозначение навсегда. Они говорили, что «система» – это гнилой государственный механизм, помесь мягкости по отношению к преступникам и авторитаризма по отношению к честным трудящимся, за ней скрывалась худшая из диктатур, диктатура демократов, продавшихся всем: американцам, евреям, владельцам предприятий, мировой олигархии банков и трастов. Нацисты всегда будут отзываться о ней именно так на всех сборищах новой власти, даже когда в свою очередь невероятно разбогатеют. Они часто будут повторять, что граждане Германии арийского происхождения пострадали от «системы» гораздо больше тех, у кого имелись смешанные или чисто еврейские корни. Достаточно было посетить кабаре и ночные заведения Берлина, Ганновера или Дюссельдорфа, окунуться во всю эту вибрирующую ночную жизнь Веймарской Германии, чтобы увидеть обедневших красавиц-ариек с голой грудью и длинными ногами, продающих себя пестрой псевдогерманской толпе отвратительно пузатых и опухших личностей сомнительного происхождения, с багровыми щеками, сигарной вонью изо рта и вытаращенным глазом за стеклом монокля.

Архитектор тогда прозябал на жалкой позиции даже не профессора, а ассистента профессора Тессенова в Берлинской высшей технической школе и понятия не имел, что ждет его в будущем. Он не посещал ночные клубы и кабаре; с молодости он вел жизнь верного мужа, разделяющего с женой любовь к wanderweg – туристическим прогулкам с рюкзаком за спиной в лесах и горах Германии. Но он ждал чего-то, сам не зная, что это будет.

Опять-таки, все это он рассказывает нам спустя десятилетия после событий, описывая их в исповедальной тональности, в искренность которой сложно поверить. Но это неважно, поскольку за его строками встает идеально точная картина, выражающая Zeitgeist – тот самый дух времени, который историки и авторы романов находят в атмосфере 1930-х годов и который представляет собой смесь суровых социальных кризисов и ярого политического мессианства.

Однажды вечером студенты Шпеера уговорили его пойти послушать необыкновенного человека. Многие из них уже вступили в партию вождя, настоящего идола молодежи. Архитектору известно, кто такой Гитлер; ему трудно, не теряя внимания, воспринимать его нескончаемые речи. Безграничная ненависть, пропитывающая их, раздражает архитектора и мешает дослушать каждую до конца. К людям его круга так не обращаются. К тому же этот человек одет в военную форму, будучи лишенным выправки настоящего офицера. Архитектор, конечно, антисемит, но антисемит того типа, который называют «светским» и который широко распространен в Европе или в Соединенных Штатах. Он антисемит скорее потому, что «так принято», чем по настоящему убеждению, и однажды он признается в письме, что ничего не имеет против евреев, а лишь испытывает в их присутствии некоторую неловкость. Он разговаривает с ними вежливо и уважительно, как с любым человеком. Евреи, по сути, безразличны ему, у него нет к ним никаких четко определенных позитивных или негативных чувств.

Шпеер идет на встречу из любопытства – ну и чтобы ненароком не проглядеть набирающую силу величину. Он попадает в битком набитый зал. Собралось несколько тысяч студентов вместе с преподавателями разного возраста. Вождь не всегда обращается к массовой аудитории, часто он встречается с более специфичной публикой. Этим зимним вечером мероприятие напоминает выступление автора бестселлера. Ничего удивительного. Книга «Майн кампф», опубликованная в 1925 году, постепенно заполняет полки книжных магазинов.

Он появляется на трибуне в элегантном двубортном костюме, со ставшими знаменитыми усами и пробором, которые бросаются в глаза на всех его фотографиях и обсуждаются как поклонниками, так и критиками. Он выглядит взволнованным и сосредоточенным. Раньше архитектор никогда толком не слушал его выступления, передаваемые по радио, а зачастую включал приемник посреди одной из характерных тягостных тирад, выкрикиваемого низким голосом монолога, нашпигованного антисемитскими угрозами и ненавистью. В начале выступления его ошеломляет тон речи, нечто между колебанием и смирением перед масштабом обсуждаемой темы, темы искусства и его не сравнимого ни с чем значения для цивилизации. Можно подумать, что вождь ставит политику на службу искусства, а не наоборот. Он утверждает, что любое государство, любая страна существует лишь благодаря созданным ею памятникам, скульптурам, живописи, музыке. Он повышает голос, сетуя на воцарившееся декадентство, финансовое и духовное обнищание молодых творцов, не способных работать и реализовывать свои амбиции в условиях режима с прозаичными и меркантильными установками. Потом берется за евреев, но говорит о них недолго, и в памяти архитектора остается в основном тема глубокой любви к искусству. Все это банальности, но в 1930 году в Германии выкрутасы и тонкости уже ни к чему. Все это трюизмы, но любое зрелище начинается с трюизма. Вождю это известно лучше, чем кому-либо другому, а теперь благодаря вождю становится совершенно очевидным и архитектору. Например, купол собора с его арками, кессонами, изгибами, акустикой – это тысячелетний архитектурный трюизм, но, будучи возведенным, собор возносит публику к вершинам восторга. Это неотразимо и срабатывает всегда. Тонкие натуры могут сколько угодно пожимать плечами, но своим величием собор всегда подавит приверженцев тонкостей.

В конце выступления взрывается буря аплодисментов, обрушивается поток энтузиазма, возникает толкучка в сражении за автограф и за возможность обменяться с вождем несколькими словами.

Архитектор потрясен. Он не подходит к студентам, а сразу покидает зал, садится в машину и проводит ночь в размышлениях на берегу Хафеля, реки, протекающей через западную часть Берлина, глядя на лунное небо в квартале Шпандау. Это могла бы быть драма Гете – «Под сень твоих колеблемых ветвей, / О древня, густолиственна дубрава, / Как в тихое святилище богини, / Еще поныне с трепетом вхожу»^[2] – или живописное полотно Каспара Давида Фридриха, сцена в обрамлении пейзажа 1930 года, иллюстрирующего вечный романтизм Германии. Романтизм – это то, что делает Германию общечеловеческой, особенно для молодежи, вне зависимости от эпохи или государства. Жизнь архитектора помещена под кров германского романтизма. Это его лучшая защита, и он от нее никогда не отступит.

Итак, в течение почти трех лет они встречались несколько раз, но никогда не разговаривали, хотя наблюдали друг за другом и восхищались один другим, не признаваясь в этом. Вождю, безусловно, известно об архитекторе больше, чем он будет потом утверждать, но он не знает, до какой степени тот поддерживает его величественные мечтания. В свою очередь, архитектор не знает, насколько искренни положительные оценки вождем его работ, и не исключает, что это просто формулы вежливости, не предполагающие никаких последствий.

Осень 1933 года. Вождь уже абсолютный властелин Германии. Архитектору поручено переоборудовать резиденцию рейхсканцлера, от которой исходит душок – заплесневелый душок старой Германии. В действительности проект делает Троост, но он живет в Мюнхене, тогда как Шпеер знаком с Берлином и его строительными предприятиями; поэтому именно ему поручен надзор над реализацией проекта.

Вождь посещает стройку каждый или почти каждый день. В ожидании окончания работ он живет в крохотной квартире этажом выше. Он доброжелательно общается с рабочими, что-то обсуждает с ними, но никогда – с архитектором. Его он игнорирует. Архитектор мирится с этим, увлеченно выполняет свою задачу, и этого ему достаточно.

Однажды вождь неожиданно приглашает его на обед.

Медовый месяц
(1933–1934)

9

Молодой архитектор удивлен и растерян. Его куртка перепачкана штукатуркой, вид у него непрезентабельный. Он захвачен врасплох, ошеломлен, счастлив, напряжен, обеспокоен неожиданным приглашением.