Как мы можем отличить правду от вымысла, а машину от человека, если ИИ все лучше стирает отличия? Когда искусственный интеллект догонит и перегонит человеческий? Уж не создаем ли мы своими руками силу, которая сделает нас ненужными? Возможно, ты знаешь балладу Гете об ученике чародея. Студия Уолта Диснея рассказала ее в виде мультфильма^[3] (тщательная прорисовка вручную и классическое музыкальное сопровождение). Хозяин ушел, а подмастерью нужно выполнить работу по дому, так что он оживляет метлу, ведро и тряпки. Они делают за него всю работу, но отказываются подчиняться отменяющему заклинанию и не перестают носить воду и тереть пол. Начинается потоп, и подмастерье в отчаянии («Вызвал я без знанья / духов к нам во двор / и забыл чуранье, / как им дать отпор!»^[4]) вынужден позвать на помощь чародея, который одним заклинанием приводит все в порядок. У меня отчетливое ощущение, что мы все – этот ученик. Но только у нас нет чародея, которого можно позвать на помощь. Ницше сказал бы: «Мы его убили».

Потепление климата, разрушение экосистем, загрязнение океанов, потеря биоразнообразия, бум искусственного интеллекта и цифровизации всех сфер жизни – и на этом фоне за нашими границами идут старомодные убийственные войны, в которые мы вовлечены уже давно и которые грозят разрастись. Огромные потоки беженцев, бессильные государства, передающие рынку все больше демократических полномочий. Мы рубим сук, на котором сидим, и при этом поем веселую песенку.

Обычно такое поведение не считается умным, но мы-то умны. Мы даже разрабатываем научные модели, которые точно предсказывают наше будущее при условии, что мы продолжим жить как прежде, и мы продолжаем жить как прежде, а модели невероятно умные и удивительно часто оказываются правы. А даже если и ошибаются, то из-за того, что были слишком упрощенными или консервативными, тогда как развитие событий ускорилось из-за взаимодействия и симбиоза различных факторов.

«Входящие, оставьте упованья»^[5]. Кажется, «Ад» Данте стал нашим будущим. Общества, которые я знаю и в которых живу, то есть преимущественно европейские, уже давно привыкли бояться будущего словно вируса.

Будущее в наших широтах больше нельзя считать само собой разумеющимся, как это, возможно, было еще 100 лет назад. Тогда миллионы людей верили, что идеологии раз и навсегда помогут решить все мировые проблемы. Да, будет битва, причем кровавая, но в итоге победят арийцы, господствующая раса, рабочий класс, пролетариат, христианство, ислам, империя, рынок. Люди всерьез полагали, что именно в этот момент будут решены все экзистенциальные проблемы. Если болезни можно победить с помощью прививок, то так же можно преодолеть голод и нищету, а значит, мир наконец-то полностью подчинится человеческому контролю и управлению.

Во времена таких ожиданий было очень легко надеяться. Но мы уже не живем в эпоху наивной веры в будущее. Последние два столетия показали, что глупые надежды и вера в неправильные вещи ведут к катастрофам. Пожалуй, самые жестокие и кровавые периоды истории – результат самых пылких надежд. Миллионы людей, которые надеялись на победу господствующей расы, единственной истинной религии, империи или диктатуры пролетариата и были готовы ради этого пойти по трупам, по ужасному количеству трупов, выставляют надежду в сомнительном свете. Надежда всегда имеет моральную составляющую, поскольку связана с представлениями о хорошей жизни, а моральные представления имеют свойство меняться. Они могут исчезнуть или превратиться в свою противоположность так же быстро, как то или иное состояние или любой человек в сталинской России.

Надежда, как показывает практика, – это здорово и хорошо, но те, кто надеется и верит в неправильные вещи, становятся соучастниками пыток и массовых убийств, нравится им это или нет. И нельзя потом оправдывать себя тем, что идеология, эта коллективная история, казалась правильной или что ты ничего не знал, что тебе ничего не сказали. Когда речь идет о насилии, о смертельном насилии, нельзя списывать все на свои ощущения.

Несколько лет назад я брал интервью на радио у пожилой переводчицы русской литературы, приятной женщины, которой было уже под 80. Ее отец был австрийским коммунистом, и, когда в 1930-е годы на его родине шли гонения на коммунистов, всю семью пригласили в Москву и поселили в знаменитой гостинице «Люкс», где жили все почетные гости из-за рубежа. И где Сталин мог за ними приглядывать.

Переводчица рассказала о своем детстве в этом странном месте, где колоссальный идеализм и надежда на лучший мир смешивались со страхом перед тайной полицией и внезапными бесследными исчезновениями друзей и знакомых. Сама она в молодые годы тоже была ярой коммунисткой и видела в Советском Союзе Новый Иерусалим, но однажды лишилась иллюзий и вернулась в Австрию – страну, которую едва знала.

С тех пор она переводила русскую литературу, но в места детства не возвращалась.

Я задал ей вопрос:

– Как вы себе объясняете, что проект, в который вы так глубоко верили вместе с миллионами людей, проект, в который столько человек в разных странах вкладывали мечты и надежды, оставил настолько длинный кровавый след в истории?

Наступило молчание.

Мы были в прямом эфире. Все еще молчание. В такие моменты начинаешь нервничать, если ничего не происходит. На радио подобную тишину в эфире называют Dead Air. Но переводчица сидела и долго обдумывала мой вопрос, а потом ответила очень просто:

– Я всю жизнь размышляла над этим, каждый день. И сегодня могу сказать вам одно: я не знаю.

Она, как и миллионы людей, посвятивших себя идеалам, в конце концов поняла, что усилия были напрасными, что они впустую потратили время и надежды или, еще хуже, стали пособниками убийц и все ради благой цели, которая отдалялась, пока не исчезла совсем. В XX и в начале XXI века миллионы оказались на руинах мечты и надежд. По сей день люди ежедневно покидают дома под бомбежками и в своем отчаянии часто глубоко и жгуче надеются, даже если некоторые из их надежд – фантазии о мести.

Похоже, надежда любит руины. Но это настолько прописная истина, что к ней уже из принципа нужно относиться с недоверием. На самом деле все наоборот. Когда у людей есть надежда, они способны преодолеть многое и не потерять ее. А в богатых и мирных обществах многие живут без надежды (нам еще предстоит выяснить, почему так происходит).

Извини за суровый урок реализма, но, именно когда ты задаешься вопросом о возможности надеяться, тебе нельзя исходить из ложных предпосылок или блаженных иллюзий. Необходимо ясно осознавать, в каком положении мы находимся и что нас ожидает, в каком мире ты будешь обращаться к своей надежде.

Так неужели надежда невозможна? Скажем так: если ты в поиске мудрой формы надежды, возможности надежды, то важно понять свою позицию и признать, что надежда связана с рисками и эти риски делают тебя уязвимым.

Один из таких рисков заключается в том, что невозможно заранее узнать, окажутся ли усилия оправданны и не будут ли твои надежды растоптаны или перевернуты до неузнаваемости. Политические надежды требуют долгого исторического дыхания, ведь лишь немногие люди, которые в прошлом пытались что-то изменить, действительно достигли своего.

И все же мы живы, а я могу написать тебе это письмо – лишь потому, что бесчисленное множество людей до нас надеялись, верили и боролись за то, что казалось абсолютно неслыханным и нереалистичным. До нас не дошли имена большинства этих героев и героинь, и лишь немногие из них добились того, за что боролись. Многие умерли в полной уверенности, что ничего не добились, что их надежды не оправдались. Но они были звеном цепи безнадежных надежд, и благодаря этому сегодня существуют страны, в которых люди могут свободно высказывать мнение и вместе определять свое будущее (по крайней мере, в теории).

Ребекка Солнит пишет, что надежда зачастую амбивалентна и ее трудно распознать, поскольку она плетет собственную, так сказать, подземную сеть незаметных на первый взгляд историй и связей. «Арабская весна» 2011 года, когда сотни тысяч людей осмелились мечтать о лучшем мире без замшелых диктаторов и массово вышли на улицы, была вдохновлена американским борцом за права Мартином Лютером Кингом двумя поколениями ранее. И цепочка вдохновения из книг, встреч и совместных надежд тянется еще дальше в прошлое, от Кинга к Махатме Ганди, ко Льву Толстому и радикальным протестам британских суфражисток, которые в начале XX века боролись за избирательные права для женщин и, в свою очередь, обращались к примеру Французской революции. Это похоже на корневую систему, прорастающую сквозь века, подземную грибницу, причем видим мы лишь ее плоды – грибы, внезапно появляющиеся из земли.

Однако «арабская весна» не привела к долгосрочным позитивным изменениям в регионе, скорее наоборот. Во время мятежа погибло 60 000 человек, также к его последствиям относят переворот в Ливии и страшную гражданскую войну в Сирии. В наши дни большинство арабских стран Средиземноморского региона находятся в отчаянном положении, а политика государств как никогда авторитарна. Получается, лучше не надеяться? Или нам нужно более долгое историческое дыхание, чтобы понять, какое влияние этот акт коллективной надежды и коллективного расширения возможностей оказал на конкретное поколение – вдохновил ли он надеяться дальше, надеяться смелее или же исчез в забвении, которое диктатура накладывает на жизнь?

Политическая реализация больших надежд всегда трудна и скучна, она приносит разочарование, а результаты никогда не признаются всеми сторонами. Реалисты будут настаивать на том, что хоть какое-то решение лучше его отсутствия, идеалисты – жаловаться, что их мечты предали. Миротворческие процессы в Колумбии и Руанде сегодня подвергаются критике, но благодаря им меньше людей становятся жертвами политического преследования и многие семьи начинают строить свое будущее. И пусть эти процессы постоянно заходят в тупик и редко обретают долгосрочное решение, это, по крайней мере, хотя бы ненадолго позволяет детям расти в мирное время и демонстрирует, что можно договориться даже при самых глубоких разногласиях. Это тоже имеет значение.

Все сбывшиеся надежды меняются и искажаются под воздействием косности реальности. И очень легко забыть о том, как много было достигнуто. То, что еще вчера казалось невозможным, уже на следующий день после воплощения в жизнь часто воспринимается нами как устаревшее и само собой разумеющееся, как плохая копия наших идеалов. Европейский союз, например, не только крайне непопулярен, но и очень-очень далек от идеала и даже от истинной демократии. Тем не менее еще 100 лет назад абсолютно нелепой казалась идея, что враждующие государства, уничтожившие в войнах миллионы людей, образуют союз, который будет стоять на страже самого долгого периода мира на континенте. Это, конечно, связано не только с надеждой, но и с опытом мировых войн. Порой травма, обоснованный страх и сильное совместное переживание открывают ранее немыслимые политические возможности.

Вот что я хотел сказать тебе во время нашего последнего разговора, когда не смог дать удовлетворительного ответа на твой вопрос: катастрофические обстоятельства довели нас до грани отчаяния и спустя более сотни лет несбывшихся надежд и провалившихся идеологий стало в принципе труднее на что-либо надеяться. И все равно: неплохо напоминать себе, что надежда способна проникать в реальность и менять ее.