Клэр Дуглас: Моя новая сестра

Claire Douglas

The Sisters

Copyright © Claire Douglas, 2015

All rights reserved

© Смирнова М., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Посвящается памяти моего брата Дэвида и моей сестре Сэм

Я хотела бы иметь больше сестер, дабы потеря одной из них не оставляла такой тишины.

Эмили Дикинсон

…мы близнецы и потому любим друг друга сильнее, чем прочие люди…

Луиза Мэй Олкотт, «Маленькие мужчины» ^[1]

Глава первая

Я вижу ее повсюду.

Она маячит за окном итальянского ресторанчика на углу моей улицы. В руке у нее бокал вина – какого-то игристого, наподобие просекко, – она смеется, запрокидывая голову, белокурое каре обрамляет ее лицо в форме сердечка, изумрудные глаза сверкают.

Она пытается перейти дорогу, сосредоточенно покусывая нижнюю губу, пока терпеливо ждет просвета в уличном движении, ее верная коричневая сумка покачивается на согнутой в локте руке.

Она бежит на автобус в своих черных сандалиях и облегающих джинсах, очки в тонкой оправе сдвинуты наверх и прижимают волосы надо лбом, подобно ободку.

И каждый раз, когда вижу ее, я бросаюсь к ней, машинально вскидывая руку, чтобы привлечь ее внимание. Потому что в эту долю секунды я забываю обо всем. В этот крошечный промежуток времени она по-прежнему жива. А потом память обрушивается на меня сокрушительным цунами эмоций, и я тону в них. Тону в осознании того, что это не она, что это никак не может быть она.

Люси повсюду – и нигде. Такова реальность.

Я никогда больше не увижу ее.

Сегодня, ранним шумным вечером пятницы, она стоит возле вокзала Бат-Спа и раздает рекламные листовки.

Я замечаю ее, когда сижу в кафе напротив, потягивая капучино, и даже сквозь залитое дождем окно сходство этой девушки с Люси заставляет меня получше присмотреться к ней. То же худощавое тело, окутанное алым плащом, светлые волосы до плеч и слишком широкий рот, неизменно создававший впечатление, будто ей весело – даже когда она была глубоко несчастна. Она держит над головой пятнистый зонтик, защищаясь от очередного нежданного весеннего ливня, и с ее лица не сходит улыбка, даже когда недовольные прохожие, спешащие в магазин или на пригородный поезд, игнорируют ее или когда проезжающий автобус посылает в ее сторону маленькую приливную волну, обдавая брызгами ее голые лодыжки и изящные туфли-лодочки с леопардовым принтом.

Мой желудок сжимается, когда группа мужчин в деловых костюмах на несколько долгих секунд заслоняет ее от меня, в едином порыве направляясь в сторону вокзала. И я испытываю почти осязаемое облегчение, когда вижу, что ее не унесло толпой, что она стоит на том же самом месте, протягивая листовки равнодушным прохожим. Она роется в огромной вельветовой сумке, пытаясь придерживать согнутым локтем рукоять зонтика, и по тени усталости, скрывающейся за бодрой улыбкой, я вижу – скоро она завершит свой рабочий день.

Я не могу упустить ее. Я залпом проглатываю свой кофе и даже не обращаю внимания на то, что горячий напиток обжигает мне нёбо, потом вылетаю за дверь, под дождь, на бегу надевая ветровку. Поспешно застегнув молнию, я натягиваю на голову капюшон – иначе волосы промокнут и слипнутся сосульками – и пересекаю дорогу. По мере приближения я вижу, что эта женщина лишь отдаленно напоминает мою сестру. Волосы у нее скорее рыжевато-каштановые, чем белокурые, глаза цветом напоминают прозрачный акациевый мед, а нос – чуть-чуть вздернутый, с россыпью веснушек. И еще она выглядит старше, возможно, чуть-чуть за тридцать. Но она так же красива, как Люси.

– Привет, – улыбается она, и я осознаю́, что стою рядом с ней и глазею на нее в упор. Но она не выглядит встревоженной. Должно быть, привыкла, что люди таращатся на нее. Похоже, она даже рада тому, что кто-то решил остановиться рядом с ней.

– Привет, – выдавливаю я, когда она протягивает мне размякшую от дождя листовку. Я беру бумажку и быстро пробегаю по ней глазами. Отмечаю яркую картинку и слова «Художники Бэр-Флэт» ^[2] и «Открытая студия» – а потом поднимаю на девушку вопросительный взгляд.

– Я художница, – объясняет она.

По двум красным пятнам, появившимся на ее округлых щеках, я догадываюсь, что она новичок в этой профессии, что еще не заслужила право называть себя художником – скорее всего, она просто взрослая ученица. Она говорит мне, что в ее доме есть студия и что она открывает ее для публики в рамках акции художников Бэр-Флэт.

– Я делаю и продаю украшения, но там будут и другие, со своими картинами или фотографиями. Если вам интересно, приходите, пожалуйста, будем рады.

Теперь, стоя рядом с ней, я вижу, что в ушах у нее непарные цветные сережки, и гадаю: то ли она сделала это намеренно, то ли надела утром по рассеянности, не заметив, что они разные. Мне нравится это – Люси тоже могла бы так сделать. Люси была из тех людей, которых не волнует, если оттенок губной помады отличается от цвета блузки или если сумка подобрана не в тон туфлям. Если она видела что-то, что ей нравилось, она надевала это вне зависимости от чего бы то ни было.

Девушка замечает, как я смотрю на ее уши.

– Я сделала их сама, – гордо говорит она, дотрагиваясь до левой сережки, желтой и изящной, в форме цветка маргаритки. – Кстати, меня зовут Беатриса.

– Я Аби. Аби Кавендиш.

Я жду ее реакции. Эта реакция почти неуловима, однако я уверена, что в глазах девушки мелькает узнавание при упоминании моей фамилии. И я знаю: она наверняка видела ее не в качестве подписи к моим заметкам в газете. Потом говорю себе, что я параноик; я постоянно работаю над этим со своим психотерапевтом Дженис. Даже если Беатриса в свое время читала статьи в прессе или смотрела новости относительно Люси, вовсе не обязательно, что она вспомнит об этом: это случилось почти полтора года назад. Другая история, другая девушка. Мне это хорошо известно, когда-то я ежедневно писала заметки о таких вещах. Теперь я нахожусь по другую сторону. Я сама фигурировала в новостях.

Беатриса улыбается, и я стараюсь выкинуть из головы мысли о сестре. Переворачиваю листовку, притворяясь, будто размышляю о возможности пойти на это мероприятие; дождь барабанит по зонтику Беатрисы и по капюшону моей ветровки с мерным «тук-тук-тук».

– Извините, она мокрая. Не лучшая идея – раздавать листовки под дождем, верно? – Она не ждет моего ответа. – Вы не обязаны ничего покупать, можете просто прийти и посмотреть, привести с собой друзей. – Голос у нее мягкий, такой же солнечный, как ее улыбка. В нем звучит легкий акцент, который я не могу опознать. Что-то северное, возможно Шотландия. Я никогда не умела распознавать акцент.

– Я в Бате достаточно недавно, так что у меня мало знакомых. – Слова слетают с моего языка прежде, чем я успеваю их обдумать.

– Ну, теперь вы знакомы со мной, – тепло отвечает она. – Приходите, я могу представить вас кое-кому, кого вы не знаете. Это интересные люди.

Она склоняется ближе ко мне и заговорщически шепчет:

– И кроме того, это отличный способ заглянуть в дом к другим людям.

Она смеется. Смех у нее высокий и звонкий. Точь-в-точь как у Люси – и это подкупает меня.

Все то время, пока я бреду по вымощенным брусчаткой переулкам, уголки моих губ невольно изгибаются вверх от воспоминаний о ее улыбке, ее теплоте. Я уже знаю, что завтра заеду к ней.

Мне не требуется много времени, чтобы добраться до моей однокомнатной квартиры. Она размещается в красивом георгианском здании на плотно застроенной домами стороне дороги, ведущей прочь от Сёркуса, – машины здесь припаркованы буквально бампер к бамперу. Вхожу в обшарпанный вестибюль с серым вытертым ковром на полу и стенами, облицованными лососево-розовыми древесно-стружечными плитами, останавливаюсь, чтобы отклеить бурый конверт от подошвы своего конверса. Смотрю на письма, раскиданные по вестибюлю, и с надеждой подбираю их, увидев, что они адресованы мне. Конверты «украшают» грязные следы – соседи прошлись по ним, даже не озаботившись поднять. Я просматриваю их, и мое сердце слегка опускается: здесь только счета. Никто больше не пишет письма – и уж точно не пишет их мне. Наверху, в коробке, стоящей на гардеробе, у меня хранятся письма, записки, корешки от входных билетов в музеи и другие следы жизни Люси. Я забрала их из ее комнаты после ее смерти. Мы обе хранили всю нашу переписку более чем за десять лет, с тех пор, как учились в разных университетах, – и до тех пор, пока не смогли приобрести компьютеры и ноутбуки, до тех пор, пока вообще не узнали, что такое электронная почта.

Я протискиваюсь мимо горных велосипедов, принадлежащих спортивной чете, которая проживает в подвальной квартире, изрекаю ругательство, оцарапав лодыжку о педаль, и взбираюсь по лестнице на верхний этаж. Я по-прежнему сжимаю рекламную листовку, которая уже начала расползаться от дождя.

Я отпираю входную дверь и вхожу в прихожую, которая выглядит намного круче, чем захламленный общий вестибюль внизу. Квартира съемная, однако ее хозяин еще до моего приезда покрасил стены в бледно-серый цвет и сделал деревянный пол «под дуб». Потом здесь побывала мама и быстренько украсила квартиру ковриками, пледами и фотографиями в рамках, чтобы придать этому месту более домашний вид – дабы у ее единственного оставшегося ребенка была хоть какая-то причина жить.

Когда я снимаю мокрую куртку, вижу на боковой полочке вешалки, отделанной черным шпоном, свой мобильный телефон, и мое сердце замирает. Я в страхе хватаю мобильник, надеясь, что на нем не будет пропущенных звонков, но их десять. Десять. Я пролистываю список. Большинство из них от мамы, но парочка – от Нии, наряду с голосовыми сообщениями, в которых меня просят перезвонить, и в голосах этих сквозит почти неприкрытая паника. Меня не было дома всего два часа, но я знаю: мои близкие думают, будто я пыталась покончить с собой. Почти год прошел с того момента, как я оказалась там – мне до сих пор невыносимо думать об этом, – но они по-прежнему считают меня психически нестабильной, неуравновешенной и полагают, будто меня нельзя надолго оставлять в одиночестве. Я натягиваю рукава джемпера на запястья, неосознанно пряча серебристые шрамы, которые почти перестали быть заметными.

Квартира заполнена угрюмыми тенями, хотя только-только пробило пять часов. Пейзаж за окнами выглядит так, словно на Бат набросили огромное грязно-серое полотнище. Я включаю лампу в гостиной, и ярко-оранжевое сияние мгновенно делает обстановку теплее; потом сажусь на диван, намереваясь позвонить родителям. Это нужно сделать как можно скорее, иначе папа примчится сюда на своей кислотно-зеленой «Мазде», притворяясь, будто он просто «проезжал мимо», хотя на самом деле он хочет убедиться, что я не лежу без сознания на кровати в окружении пустых флакончиков из-под таблеток.

Мобильник прерывает мои раздумья негромкой мелодией «Waterloo Sunset» в исполнении группы The Kinks, и я от неожиданности роняю его и в ступоре наблюдаю, как он скачет по полу. К горлу подступает паника. Я не узнаю́ имя, высветившееся на экране. Я не знаю, кто мне звонит. Сердце начинает учащенно колотиться, я чувствую, как потеют ладони, переворачивается желудок, сжимается гортань – такие знакомые ощущения. «Успокойся, вспомни дыхательные упражнения. Это должен быть кто-то, кого ты знаешь. Эта песня что-то означает для тебя. «“Waterloo Sunset”. Лондон. Ния». Конечно.

От облегчения я едва ли не смеюсь. Это звонит Ния. Всего лишь Ния. Мое сердце замедляет свое неистовое биение, и я наклоняюсь, чтобы поднять телефон. К этому моменту музыка умолкает, и в списке пропущенных звонков в очередной раз высвечивается имя Нии.