– Ты готовить умеешь? – внезапно спрашивает парень.

Бин Чуань от неожиданности даже дышать на мгновение перестает. Это что, какая-то проверка? Старшекурсники предупреждали, что в общежитии иногда любят «испытывать» новеньких, но… Если он неправильно ответит, его что, не пустят в комнату? И где тогда он будет ночевать? В коридоре? Комендант наверняка не позволит. На улице? Ведь уже отдал хозяйке квартиры ключи, вернуться туда точно не получится.

Спать периодически на улице, прячась под козырьком крыльца и кутаясь в куртку вместо одеяла, ему не привыкать.

Да, конечно, всех детей-заклинателей отправляют в город Сяньчэн^[5], потому что только здесь существует целый образовательный комплекс, состоящий из школы, колледжа и университета, где они учатся вместе с обычными детьми, но по особой программе с факультативными занятиями по субботам. И Бин Чуань ездил туда целых пять лет. Учителя даже говорили, что он подает большие надежды.

А потом умерла мама.

Бин Чуань, к своему стыду, так редко в последнее время бывал на ее могиле… Из-за загруженности получается только зажигать время от времени благовония^[6] в небольшом местном храме, чтобы почтить память.

Отца у Бин Чуаня не было – погиб еще до его рождения, неудачно нарвавшись на уличных хулиганов. За отчима мама вышла замуж, когда Бин Чуаню исполнилось года четыре. При ее жизни отчим был достаточно приветлив к нему, чужому, по сути, ребенку. И продолжал держать эту маску ровно до момента оформления документов на усыновление.

Потом на Бин Чуаня каждый день орали – не кричали, нет, криком он бы это не назвал. Именовали не иначе как мелким гаденышем и бесполезной тварью. Били. Периодически выгоняли из дома. При этом отчим весьма талантливо распоряжался деньгами и связями, чтобы органы опеки не навещали его. А еще позвонил в школу Сяньчэна… и сказал, что Бин Чуань там учиться отныне не будет, так как «решил отказаться от пути самосовершенствования».

К сожалению, ему поверили. Больше детей-заклинателей в деревне не было, и школьный автобус с того дня туда не заезжал. А на обычном междугороднем Бин Чуань не мог ездить до совершеннолетия без специального документа от родителей. Которого, разумеется, ему было не видать.

Бин Чуаня перезаписали в местную, обычную школу. Он был слишком упрям и все равно продолжал старательно учиться. Сам кое-как занимался духовными практиками, формируя хотя бы слабое ядро. Никто даже не догадывался, что творится у него дома, хотя назвать это место домом было сложно. Только с одноклассниками отношения не ладились, но Бин Чуань уже привык. В школе Сяньчэна он тоже особо ни с кем не общался.

Оставалось ждать восемнадцатилетия, когда он сможет уехать. Отчим его держать не будет точно – толку, если на совершеннолетнего никаких пособий не получишь?

Где-то на задворках сознания у Бин Чуаня вертелась мысль, что смерть мамы не была естественной. Не от тяжелой болезни.

Но ничем доказать это он бы все равно не сумел.

Будучи усыновленным отчимом, Бин Чуань не мог рассчитывать на социальные выплаты для сирот. И уже с двенадцати-тринадцати лет активно искал подработки: помогал с благоустройством улиц, раскладывал товары в единственном на деревню магазине, раздавал листовки, мыл посуду в кафе-столовой, тоже единственной и крошечной. Пытался заниматься репетиторством, но быстро понял, что это не его. Абсолютно.

Платили немного, да и работать без разрешения отчима, который бы его точно не дал, приходилось нелегально. Но за оставшиеся до конца двенадцатого класса пять лет он сумел накопить достаточно, чтобы после окончания школы добраться до Сяньчэна и сдать университетские вступительные экзамены, в том числе – с горем пополам – по заклинательству. Объяснять, почему решил вернуться на путь самосовершенствования, пришлось долго и с выдумкой, чтобы не рассказывать про издевательства отчима.

И еще получилось на эти сбережения один месяц снимать комнату… а за второй пришлось платить уже из того, что заработал в кафе. Комнату, которой теперь нет. Сейчас, если его не пустят, смириться с холодом и сыростью улицы будет проблематично.

Бин Чуань усвоил, что в жизни нужно говорить и делать правильные вещи, чтобы иметь хорошие результаты. Но в данный момент он не знает, что будет правильным.

– Да?.. – неуверенно отвечает Бин Чуань.

Парень сощуривается еще больше, а потом вдруг смеется и весело хлопает в ладоши. И, повернувшись, кричит куда-то в глубину комнаты:

– Юэ-гэ^[7]! Ты слышал? Мы наконец-то, по ходу, будем есть что-то кроме лапши быстрого приготовления!

Бин Чуань изумленно моргает, абсолютно не понимая, как реагировать. Он прошел проверку? Ему разрешили остаться?

Слышатся тихие шаги. На пороге появляется еще один парень с немного растрепанными волосами, собранными в маленький торчащий хвостик, и в светлом домашнем костюме с черными манжетами. Он приветливо улыбается, увидев Бин Чуаня. Тот машинально читает надпись на костюме: No one can make you feel inferior without your consent. И так же машинально переводит: «Никто не может заставить вас чувствовать собственную неполноценность без вашего согласия». Неожиданно.

– Здравствуй! Комендант вчера говорила, что подселят новенького. Значит, это ты?

– Стоп, когда? Почему я ничего не знаю? – вскидывается первый парень еще до того, как Бин Чуань успевает ответить хоть что-нибудь.

– Может, потому что ты провел весь день в комнате своего друга с мехмата? – второй пожимает плечами и снова улыбается Бин Чуаню: – Заходи, располагайся. Чувствуй себя как дома. Кстати, – он показывает на своего соседа, – это Ши Дин^[8]. А меня зовут Гань Юэ^[9].

Бин Чуань неуверенно кивает, едва сдерживая облегченный вздох: кажется, он и вправду может остаться. Соседи отходят в сторону, пропуская его внутрь. Кто-то из них закрывает дверь, – он не видит, потому что занят разглядыванием комнаты. Персиковые обои, три кровати, по небольшому столу и стулу около каждой, один общий шкаф. Кровать у дальней стены пуста. Видимо, она и предназначается Бин Чуаню, так что он сразу кладет на нее постельное белье, чтобы освободить руки.

Вторая кровать, почти у входа, с расшитым золотистыми нитями покрывалом, завалена так, что на ней буквально негде присесть. Книгами, исписанными листами, рисунками, свитками, кисточками… и совершенно невообразимым количеством вееров разного размера и цвета. Как и стол. Их, на первый взгляд, больше, чем в любом магазине, несколько даже подвешены на стене. «Наверное, эту кровать занимает Ши Дин. Так кажется из-за его подведенных глаз и вычурной рубашки», – думает Бин Чуань.

На третьей кровати, у самого окна, лежит светлое, аккуратно расправленное покрывало, похожее на то, что выдали Бин Чуаню. Еще под ней стоит множество коробок разного размера, под завязку набитых чем-то, что он разглядывать не рискует. Лишь предполагает, что она, по методу исключения, принадлежит Гань Юэ.

– Ты с какого факультета? – вдруг спрашивает тот из-за спины.

Бин Чуань, не ожидавший вопроса, вздрагивает и оборачивается. Ши Дина в комнате нет. Должно быть, вышел. Он же, видимо, как раз собирался это сделать, когда столкнулся с Бин Чуанем. А Гань Юэ все так же приветливо улыбается, и весь его облик кажется каким-то мягким и уютным. Располагающим к себе. Бин Чуань упорно ищет подвох, но никак не находит.

– Иностранные языки, – осторожно отвечает Бин Чуань. – Германское направление. Вернее, западногерманское в моем случае, но нам сказали, что можно будет выбирать только со второго курса.

– О! Должно быть, это интересно, – отзывается Гань Юэ. – Я с химического, а он, – кивок в сторону как раз открывающего дверь Ши Дина с двумя упаковками лапши быстрого приготовления, – с искусствоведения.

– Ты… старшекурсник? – спрашивает Бин Чуань, немного осмелев. Гань Юэ выглядит достаточно взрослым. По крайней мере, более взрослым, чем Ши Дин. Да и обращение «гэ»…

– Ох, эм, – Гань Юэ неловко зарывается пальцами в волосы на затылке, – я…

– Он в свое время даже первый курс не закончил и после одной о-о-очень плохой истории пропал на три с лишним года. Два из которых, как я понял, проторчал в армии, – замечает Ши Дин, отдавая одну лапшу Гань Юэ. Теперь Бин Чуань видит, что она исходит паром. – Мне кажется, триста четвертая скоро будет ненавидеть нас за то, что мы постоянно пользуемся их термопотом.

– Если бы ты не тратил все деньги на веера, мы уже давно купили бы собственный, – мягко произносит Гань Юэ. Слишком мягко. – И не то чтобы я не в состоянии рассказать о себе сам, Дин-ди^[10].

Ши Дин лишь хмыкает и со второй порцией в руках совершенно магическим образом устраивается на своей кровати, умудрившись ничего не пролить. Гань Юэ, вздохнув, прикрывает веки и чуть опускает голову, – из-за того, как упал теперь свет, отчетливо видны синяки у него под глазами. Потом он аккуратно садится – весь в светлом на светлом же покрывале – и осторожно открывает крышку лапши.

Бин Чуань вдруг обращает внимание: то, что он принял за манжеты костюма, на самом деле напульсники. Широкие, аккуратные черные тканевые полоски, идеально прикрывающие запястья, где обычно выделяется сетка вен. Довольно странный выбор цвета – да и зачем носить подобное не на улицу? Но, разумеется, ему не хватит наглости спросить.

– В общем, да. Я вечный первокурсник. Надеюсь, на этот раз продержусь подольше, – Гань Юэ улыбается, словно совершенно не обиделся, и вдруг, посмотрев сначала на Бин Чуаня, а потом на лапшу у себя в руках, опоминается: – Ой, прости. Тебе, может, тоже заварить? У нас есть еще.

– Нет, спасибо, – качает головой Бин Чуань. Он немного голоден, но не хотел бы тратить чужую еду. И не планировал сегодня ужинать. А на завтрак можно что-нибудь купить в буфете, если прийти пораньше.

– Даже не хочешь поинтересоваться, почему мы только лапшой питаемся? – весело выдает Ши Дин с набитым ртом. Он очень быстро орудует палочками, но умудряется оставаться изящным. – И почему я с ходу спросил, умеешь ли ты готовить?

Бин Чуань только чуть склоняет голову набок. Ему неловко задавать подобные вопросы, – если любопытство сгубило кошку, то он крайне не желает быть этой самой кошкой. Хотя поинтересоваться, конечно, хочет.

– Потому что я не умею, – продолжает Ши Дин, – вообще.

– Я тоже не особенно силен в этом. Родители не учили меня готовить, а самому как-то… не пришлось, – печально отзывается Гань Юэ. – Когда я жил в общежитии в первый раз, едой занимались мои соседи по комнате.

– И мы, – Ши Дин вскидывает палочки вверх, – торжественно возлагаем сию почетную миссию на тебя. Продукты я буду покупать, ты только говори, что именно. Согласен?

Вот тут точно есть какой-то подвох. Может, он в том и заключается, что возиться в кухне теперь придется одному только Бин Чуаню до самого конца обучения? Так ему и не сложно. Он все равно давно привык к графику жизни, при котором у него выпадают как минимум четыре часа свободного времени. Так что Бин Чуань торопливо кивает, пока не успели подумать, будто он отказывается.

– Отлично! – восклицает Ши Дин, снова взмахнув палочками. – Да здравствует Бин Чуань, спаситель триста третьей комнаты от голодной смерти!

Гань Юэ тихонько смеется и смотрит на Бин Чуаня как будто ласково, аккуратно подцепляя немного лапши. Тот, чувствуя, как лицо отчего-то заливается краской, отворачивается и начинает застилать кровать. Атмосфера кажется едва ли не домашней, уютной, но все равно… очень неловкой. Бин Чуань ощущает себя чужаком.